- Конечно, - с высокомерным презрением начал Эберт, - кое-кому из генеральских холуев не довелось видеть русского солдата лицом к лицу…
- Ну-ну, ты не очень-то! - вспылил Хайн.
- …А вот мне, - презрев замечание Хайна, продолжал Эберт, - пришлось хлебнуть с ними горюшка. Нет, Хайн, это, брат, такой солдат, такой солдат!… В отличие от тебя, щенок, мне пришлось побывать на передовой. Никогда не забуду зиму прошлого года под Москвой. Нам пришлось отбивать атаку русских; это было в голой степи, в голой оледеневшей степи, а мороз был такой, что язык примерзал к нёбу, кишки к ребрам и мозги к черепной коробке. Вот какой был мороз в те дни, да еще с ураганным ветром, который пробивал тебя насквозь! Русские шли на нас, а мы косили их пулеметами, они падали, как подрубленные деревья. Их атака захлебнулась. Она дорого стоила нам, но и русским обошлась не дешево. Ну, наши офицеры думали, что это, слава богу, конец, что русские перебиты, а кто не убит, наверняка промерзнет до дна желудка. А через несколько часов, ты слышишь, эти люди, которых мы считали трупами, поднялись с промерзшей земли и опять навалились на нас. И гнали нас по степи, и мы драпали от них, словно ветер, который и в тот день не собирался щадить нас. Вот они какие!
- Н-да! - пробормотал Хайн.
- Но был случай почище этого, - заговорил Эберт после мрачного молчания, словно он видел перед собой русских солдат в обледеневших шинелях, вставших, будто привидения, с земли и бросившихся в атаку. - Я видел, как на Дону наш миномет буквально изрешетил одного русского солдата, сержанта или ефрейтора. Я был в пятнадцати шагах от этого человека, когда, истекая кровью, он собрал последние силы, прикладом автомата раскроил череп одному из наших, потом крикнул своим что-то похожее на "Вперед!" и тут же свалился замертво. Мне пришлось наблюдать и еще одну картину, от которой у меня до сих пор леденеет в жилах кровь. Один русский танк, подожженный нами, пылавший, как костер, ворвался в наше расположение, давил гусеницами пушки, людей, наводя ужас на всех. Мы бежали от этих горевших в танке сломя голову, а за ним двигалась колонна других русских танков, и в тот день они отогнали нас на пятнадцать километров!
- Это какие-то безумцы, - прошептал, бледнея, Хайн.
- Нет, - задумчиво молвил Эберт, - они не безумцы, Хайн. Я читал в ихних газетах клятву, которую они дали своей власти, обещая нам страшное возмездие. И они не бросали слов на ветер, Хайн. Мне рассказывали солдаты из северной группировки, как один из русских солдат подбил из своего орудия три наших танка. На него лезли другие танки. Солдат израсходовал снаряды. Тогда он выхватил гранату, прижал ее к груди и ринулся под гусеницы. Он погиб, погиб, подбив четыре танка… Да, Хайн, невеселое дело - сражаться с русскими. Вот теперь пришло то возмездие, о котором они писали в своей клятве. Мы без воды, без света, мы жрем конину, мы, словно дикари, обросли шерстью, а в русских газетах ихние солдаты ведут счет тем, кого они убили из своих снайперских винтовок. У иных на счету до тысячи наших людей, и они продолжают бить и бить нас. У них сейчас один лозунг, Хайн: убей немца - скорее кончишь войну! Нет, это народ, с которым зря мы ввязались в драку, уверяю тебя…
Они долго и молча курили. Невесело было Хайну думать, что и он может украсить еще одной зарубкой винтовку русского снайпера.
- Так-то, Хайн! - заговорил Эберт. - Но что делать? Наше с тобой дело маленькое - выжить.
- Это самое главное, - авторитетно подтвердил Хайн и вдруг сорвался с места. - Командующий приказал вызвать Шмидта, а я болтаю тут с тобой, толстяк! - Он снова ткнул Эберта в живот и замаршировал по коридору.
- Стой! - окликнул его Эберт. - Ты не слышал, не дадут ли нам что-нибудь добавочное из жратвы ради Нового года?
- Да, есть приказ: двадцать граммов конской колбасы и две сигареты каждому солдату.
- Чтоб вы пропали! - выругался Эберт.
"Уж я-то не пропаду! - Хайн подмигнул самому себе. - Уж мне-то сегодня перепадет кое-что добавочное. Дома этот день отметят картофельной шелухой, жаренной на прогорклом маргарине, а у меня гусь, хе-хе, целый огромный гусь! Вот бы позавидовали Эльза и Анна, узнав, каким сокровищем я обладаю!"
Облизываясь, Хайн открыл ту самую дверь, из которой вышел минут пятнадцать назад - время, достаточное для того, чтобы сбегать в соседний подвал, где прямо на полу, на полусгнившей соломе и на окровавленных рогожах лежали раненые - сотни три, если не больше. Хайн был там на днях с генерал-полковником - тот раздавал раненым ордена. Хайна чуть не стошнило при виде крови и гноя. Нет уж, больше он туда не покажет носа! Отдать этим подыхающим гуся? Как бы не так!
Хайн вошел в комнату, называемую приемной, с таким же квадратным окном, забранным решеткой, с теми же голыми стенами, подтеками и изморозью в углах, что и в комнате командующего армией. Только вместо стола у окна стояла ученическая парта, обыкновенная парта, с сиденьем, до блеска натертым штанами тех, кто занимался за ней.
Как-то от безделья Хайн попытался разобрать слова, вырезанные перочинным ножом на поверхности парты. Особенно его заинтересовала таинственная формула "Катя + Ваня = любовь". Хайн так и не понял, что это такое. Не понял и других загадочных знаков и изречений. Русский язык чертовски трудный, понять его невозможно. Да, непонятные, загадочные и сложные эти русские.
Налево - комната командующего армией, направо - начальника армейского штаба Шмидта. Хайн осторожно постучал в правую дверь.
- Да! - раздался резкий голос.
Хайн вошел и стал навытяжку.
В обшарпанном кресле сидел генерал-лейтенант Шмидт, пожилой человек с холеным лицом, подтянутый, тщательно выбритый, одетый словно с иголочки. Он курил скверную эрзац-сигару, распространявшую вонь.
- Ну что? - спросил Шмидт, неприязненно взглянув на Хайна: он еще не простил ему истории с той девчонкой из Ганновера.
- Господин командующий просит вас к себе, господин генерал-лейтенант.
- Сообщи господину генерал-полковнику, что я буду через двенадцать минут. Мне должны передать важное сообщение из ставки Верховного главнокомандования.
- Слушаюсь.
- Скажи, Хайн, командующий уже завтракал?
- Никак нет. Он съел маленький ломтик гусятины.
- Значит, на обед у нас будет гусь? Славно, славно! - Шмидт проглотил слюну.
Хайн заметил это.
- Никак нет, - злорадствуя, отчеканил Хайн. - Господин генерал-полковник приказал отдать гуся тяжелораненым. И я отнес его им.
- Идеализм, этот вечный идеализм, - пробормотал Шмидт.
- Мне можно идти? - осведомился Хайн, радуясь, что ни единого кусочка гусятины не перепадет Шмидту.
- Иди.
Хайн сделал отчетливый полуоборот и уже открывал дверь, когда услышал голос Шмидта:
- Что ты делал в заколоченной уборной, Хайн?
Хайн почувствовал, как кровь залила лицо. Уличить его во лжи ничего не стоило - в таких случаях он краснел до ушей.
- Я не понял вас, господин генерал-лейтенант… - Хайн повернулся к Шмидту.
- Меня отлично поняла твоя покрасневшая до корней волос физиономия, Хайн.
- Я… я оправлялся, господин генерал-лейтенант.
- Вот как? Несмотря на строжайший запрет?
- Я спешил из госпиталя к вам и…
- …и все мы должны наслаждаться тем букетом запахов, которыми ты одарил нас в канун Нового года? Не так ли, Хайн?
"Слава богу, про гуся не знает!" - мелькнула мысль у Хайна.
- Я исправлю свою вину, - пролепетал он.
- Да, Хайн, ты соберешь то, что оставил в уборной, выйдешь во двор и сделаешь со своим добром, которым набит не только твой живот, но и голова, что тебе заблагорассудится.
- Слушаюсь.
- Слушаюсь, господин генерал-лейтенант, хотел ты сказать?
- Так точно, господин генерал-лейтенант! Можно выполнять приказание?
- Да, болван. Мог бы догадаться и принести мне хотя бы гусиную ножку. Иди!
Хайн снова сделал полуоборот по всем правилам и зак рыл дверь.
"Подлая крыса! - шептал он. - Сгнившая падаль! Уж тебя-то я обведу вокруг пальца! И завтра же пойду к той девчонке из Ганновера!"
Хайн медленно поплелся по коридору, вскрыл уборную, для виду повозился гам, вышел, закрыл дверь, не спеша продефилировал по двору, обошел запорошенные снегом машины, так же, не спеша, вернулся и вымыл руки снегом.
- Сукин сын, - выругался Хайн, - вот я и обманул тебя.
Он спустился в подвал, загнул гвоздь на двери и направился к себе.
Командующий все еще шагал по комнате.
- Где ты пропадал, Хайн?
- Был в госпитале, господин генерал-полковник, потом разговаривал с господином генерал-лейтенантом. Он остался очень недоволен тем, что вы отдали гуся. Ему так хотелось откушать гусятины в этот день.
- Обойдется, - сухо сказал Паулюс. - Он скоро придет? -Да.
- Иди к себе. Ты не нужен мне до обеда.
- Вы будете обедать один?
Генерал-полковник не ответил. Хайн ушел в клетушку, которую делил с полковником Адамом. Он слышал, как генерал-полковник все ходил и ходил из угла в угол.
"Гм! Здесь еще есть русские? Но ведь мне говорили, что они поголовно все бежали. То же самое докладывал комендант города. Нет, это надо проверить!"
В дверь постучали.
- Да! - сказал командующий.
Вошел его армейский адъютант полковник Адам, рослый, довольно молодой, с лицом, разрумянившимся от мороза. Оптимизм при любых обстоятельствах и общительность сделали Адама всеобщим любимцем в штабе. Генерал-полковник любил и ценил его. Как никто другой, Адам умел отвлечь шефа от невеселых дум, особенно когда армия оказалась в котле и конец неотвратимо надвигался.
- Добрый день еще раз, - весело сказал Адам.
- Какие новости, Адам?
- Да все то же, эччеленца. - Адам одно время имел дело с итальянскими военными людьми и от них перенял это словечко, равнозначное "вашему превосходительству". - А что здесь?
- Вы уже знаете о сдаче Котельникова?
- Увы!
- Наши надежды лопаются одна за другой, словно мыльные пузыри, Адам.
- К счастью, для меня, разумеется, я давно уже лишился этой надежды и уповаю лишь на Господа Бога. - Адам усмехнулся; не слишком веселой была его усмешка. - Надежда теперь перебежала к русским, - добавил он. - И бог, очевидно, на их стороне.
- Он всегда на стороне больших батальонов, - повторяя слова Бонапарта, ворчливо сказал генерал-полковник. - У нас их все меньше, у них все больше. Понятия не имею, откуда они берут столько людей! Словно русские матери рождают советской власти готовых солдат и офицеров.
Адам рассмеялся.
- Мне думается, эччеленца, дело не только в количестве солдат, но и кое в чем еще. Сегодня я читал русскую фронтовую газету.
Адам вытащил из кармана газету - две страницы жесткой желтоватой бумаги.
- О, это очень интересно! - воскликнул Паулюс. - Расскажите-ка, Адам, что в ней…
- Вот коротенькая передовая статейка, эччеленца, о взятии Котельникова. Они пишут, что Котельниково стало могилой десятков тысяч наших солдат. К несчастью, они правы и здесь. Русские утверждают в этой статье, что наступает час расплаты. Они призывают к тому, чтобы в новом году крепли удары по немецко-фашистским оккупантам, они зовут вперед, на Запад. И полная уверенность в победе, эччеленца. Фотография русского солдата, видите? Он разведчик, по-видимому. О нем пишут, что он совершил семьдесят пять вылазок в наши тылы и убил девяносто наших солдат. Впрочем, этот солдат - младенец по сравнению с другими русскими снайперами. У них есть знаменитый Зайцев, на его счету, как я вычитал, около трехсот наших…
- Это какие-то людоеды, - нахмурился командующий.
- Будь такие же "людоеды" у нас, эччеленца, мы раззвонили бы о них на весь мир, - жестко возразил Адам.
- Не будем спорить. Дальше! - коротко бросил генерал-полковник.
- Здесь напечатана инструкция о быстроте и натиске при контрнаступлении, но это не так интересно. - Адам перевернул газету. - Утренняя сводка Советского информбюро: наступают, наступают и наступают… Любопытная заметка: русское военное издательство к Новому году выпустило сборник песен, сочиненных советскими поэтами за годы войны, большая часть их посвящена сражению на Волге. Ожидается прибытие на фронт концертных бригад…
- Концертных бригад, - почти беззвучно повторил Паулюс. - А что нам ждать, Адам?
- Концерта их "катюш", - угрюмо выдавил Адам.
Они помолчали.
- Mo самое примечательное в этой газете - стихи. Они называются "В новогоднюю ночь". Написал их, вероятно, солдат. Они не слишком высоки по форме, но по содержанию… Хотите послушать?
- Я не пойму…
- От нечего делать, я перевел стихи, - смущенно сказал Адам. - Они понравились мне глубиной и задушевностью чувств.
- Я слушаю вас. - Генерал-полковник плотнее закутался в шинель.
Колючий снег, огни на горизонте,
В походных кружках кислое вино.
Уже вторично Новый год на фронте
С тобой, мой друг, встречать нам суждено.
И снова, средь боев и непогоды,
Сомкнув у дымной печки тесный круг,
Мы вспоминаем прожитые годы,
Своих друзей и дорогих подруг.
…Придет рассвет. Сквозь вьюгу и ненастье,
Примкнув штыки, в сраженьях закален,
За власть советскую, за будущее счастье
Поднимется в атаку батальон.
Пусть отгремят в боях зима и лето,
Но я, как все, мечтаю об одном:
Чтоб мы с друзьями светлый праздник этот
Встречали в нашем городе родном…
- "Встречали в нашем городе родном…" - повторил генерал-полковник. - Нам, Адам, долго не придется встречать Новый год в городе родном. Если вообще суждено встретить еще один Новый год!
- Не стоит падать духом, эччеленца. Еще не один Новый год встретим мы.
Командующий покачал головой.
- Вы оптимист, вы неисправимый оптимист, Адам, вам легко жить! - Он вздохнул. - Скажите, в детстве выбыли очень послушным?
- О нет, эччеленца, - со смехом возразил Адам. - Мне здорово попадало за мои выходки. Мне все время твердили, что я вовсе не похож на примерного немецкого мальчика.
- Как раз наоборот говорили обо мне, - с горечью признался генерал-полковник. - Мать и отец особенно ценили во мне это ужасное послушание и не переставали бахвалиться, что их Фридрих - самый примерный немецкий мальчик. Господи, как бы я хотел не быть им… Вон Хайн… Да, кстати, - оживился он. - Хайн украл где-то гуся. Мне в подарок к Новому году!
- Мошенник! - Адам усмехнулся. - Ну, мошенник!
- Он украл гуся у какого-то русского старика. Оказывается, в городе еще есть русские, а я не знал. Впрочем, об этом потом. Никаких вестей от главного командования?
- Сейчас я заходил к радистам. Ничего, эччеленца.
Паулюс подавил вздох, готовый вырваться.
- А я все жду чего-то, - с горечью признался он.
- Ждать благоразумия? От кого? Не от старика ли Кейтеля, или, как его все называют, Лакейтеля?
- Но-но, Адам! Вы слишком позволяете себе…
- И ничуть, эччеленца! Или вы ждете разумных решений от Йодля, готового на любую подлость?
Генерал-полковник промолчал.
- Нет, нам нечего больше ждать, эччеленца. Надо самим принимать какие-то решения.
- Какие?
Адам не успел ответить - в дверь снова постучали.
- Да, - сказал генерал-полковник.
Вошел Шмидт.
ЕЩЕ ОДИН ГУСЬ
Глаза Шмидта прежде всего обшарили стол. Бутылка с коньяком на месте, блюда с гусем нет. Стало быть, этот негодяй Хайн, вопреки своему обычаю, не солгал.
- Как ваше здоровье? - обратился Шмидт к командующему.
- Так себе. Неважно.
Генерал-полковник отлично знал, что Шмидту глубоко безразлично его физическое состояние. Он недолюбливал начальника штаба, недолюбливал, сам не зная почему, хотя и высоко ставил его оперативные способности. Разумеется, он понятия не имел, что Шмидт, как о том шептались вокруг, - тайный агент гестапо, приставленный к нему несколько месяцев назад. Эти разговоры еще не дошли до командующего, а если бы и дошли, он вряд ли поверил бы им. Шмидт - гестаповец и, значит, член партии наци? Вздор!
""Солдат и политика - вещи несовместимые", - говорил фюрер. - Политика не наше дело. Мы должны воевать и сломить сопротивление врагов фюрера, нации, каждой немецкой семьи, потому что враги только и думают, как бы уничтожить германский народ". Так привык думать и говорить генерал-полковник, обманывая или стараясь обмануть себя, разглагольствуя при каждом удобном случае, что он только солдат, только солдат, слышите?
И хотя командующий в душе сознавал, что никто не помышляет об уничтожении огромной нации, он усердно вколачивал эту мысль в головы своих подчиненных, а его армия уничтожала тех, кто якобы мечтал уничтожить всех немцев. Так было удобно думать, такие мысли устраивали генерал-полковника.
- Вы слышали новость? - спросил он, предложив жестом Шмидту стул. Сам он присел на узенькую койку. - Русские взяли Котельниково. Манштейн отступает.
- Да, к сожалению. - Шмидт хранил на лице непроницаемое выражение. - Но, думаю, далеко не все потеряно. Стратегический маневр, только и всего. Отход на новый рубеж, где Манштейн, разумеется, снова соберет силы для прыжка к нам.
- Вы полагаете, что эти силы еще есть? - бесстрастно спросил генерал-полковник.
- Полагаю.
- Верующий да верует, - пробормотал Паулюс.
- …Иначе чем объяснить ответ фюрера на вашу радиограмму? - помолчав, сказал Шмидт.
- Вы получили ответ? - оживившись, спросил генерал-полковник.
- Да.
- И что там?
- Сражаться. Таков ответ фюрера.
- Таков ответ фюрера… - машинально повторил командующий.
- Таков ответ нашего верховного вождя, - подтвердил Шмидт.
Очень долгое молчание.
- Скажите, он здоров?
- Кто?
- Фюрер, - раздраженно сказал генерал-полковник.
- К чему этот вопрос?
- Просто так. - Паулюс положил голову на жесткую подушку и хотел вытянуть ноги, но, вспомнив, что койка коротка ему, оставил ноги на полу. Ему было совершенно все равно, что ответил фюрер на телеграмму. Он заранее знал его ответ, а Шмидта спросил просто ради того, чтобы спросить хоть что-нибудь.
- Надеюсь, он здоров. - Шмидт пожал плечами.
- Дай бог. Здесь он мог бы легко простудиться. Я рад, что он и рейхсмаршал Геринг не навестили нас. Глава государства, главнокомандующий и его ближайший друг, советник и второй по значению человек в рейхе, должны заботиться о своей безопасности больше, чем мы, Шмидт. Какое горе могло бы постичь германскую нацию и нашу победоносную армию, если бы вдруг с фюрером и рейхсмаршалом Герингом случилась какая-нибудь неприятность! Нация и армия были бы убиты горем, вы не находите?
Шмидт находил, что командующего не понять: то ли он иронизирует, то ли говорит всерьез. В последнее время этот непонятный тон начал тревожить Шмидта, но пока для соответствующего доноса веского материала не было.
- Вы боготворите нашего фюрера, я вижу… - начал он для затравки.