Ах, как все это было прекрасно!
Вот уже развевается германское знамя на Кавказском хребте, и, казалось, близок час падения Баку. Крым у ног фюрера, и германский солдат впервые за всю русскую историю вышел на берег великой русской реки, куда генерал-полковник так стремился. Однажды в бинокль он увидел огромный, растянувшийся на много километров город, а за ним - ровную, блиставшую на солнце гладь реки.
Над городом пчелиным роем носились бомбардировщики и истребители. Над городом взвивались языки пламени… Там свирепствовала война. А река мирно катила свои волны к морю, как вчера, как сто лет и тысячелетия назад, равнодушная к тому, что происходило на ее берегах.
И вот до этой реки, повинуясь приказу фюрера, дошел и он, генерал-полковник фон Паулюс. Горделивая улыбка появлялась на узких бескровных губах всякий раз, когда ему думалось, что именно он первым из германских полководцев всадил клин в сердце России и стал ногой там, где еще никогда доселе не стоял немецкий сапог.
Шли дни за днями. Вот разрушен и сожжен город, вот снова кровью окрашены воды Волги, вот-вот, казалось, падут последние доты и укрепления русских, и если не сегодня, так завтра они оставят последние рубежи и уйдут за реку. Тогда флаг со свастикой взовьется над этой волжской скалой. Но город взят и не взят, русские разбиты и не разбиты. Волга не форсирована и равнодушно катит свои воды в далекое море.
Осенние туманы поплыли над великой равниной, потом замелькали в воздухе первые хлопья снега. Лед сковал могучую реку, а русские - стоят. Стоят! И нет, кажется, такой силы, которая могла бы сломить их чудовищное упорство. Но они не только стоят, они кидаются в контратаки, они то там, то здесь прорывают фронт, забирают пленных, бомбят, громят из орудий, поливают огнем минометов и этих страшных своих "катюш".
Генерал-полковник опять вспоминает Секта. Слишком поздно! Уже ничего не поправить! Его просьбы, его настоятельные требования, его взывания к благоразумию остаются гласом вопиющего в пустыне…
И вдруг грандиозный, ни с чем не сравнимый ноябрьский обвал! Генерал-полковник знал, что русские готовят наступление. Но его успокаивала мысль, внушенная ему сверху: у русских нет таких сил, чтобы начать крупную наступательную операцию. Он отвергал всякую возможность подобного дерзкого предприятия со стороны русских и не предполагал, что они могут, выражаясь народным языком, так крепко дать ему по зубам. Он и морально не был готов к окружению. Но вот фронт прорван, фронт в панике откатывается назад, на запад… Русские продвигаются так стремительно, таким навалом, что все трещит, ломается; шатается сознание генералов, шатается сам командующий.
Стало быть, он был прав, допуская возможность глубокой, более широкой и сосредоточенной военной мысли у русских? Но, черт побери, ведь их главные военачальники так молоды и так неопытны. Где они воевали, у кого учились? Инциденты с Японией? Финляндская война? Но ведь это не так серьезно по сравнению с битвами, которые вела германская армия!
Откуда они взяли талантливых полководцев? Ведь почти все поседевшие в сражениях Гражданской войны военачальники уничтожены. И откуда такая поразительная хватка у молодых офицеров? Какими же, черт побери, должны быть молодые полководцы, сумевшие так ловко обставить военных волков рейха, окружить в излучине Дона тридцать девять дивизий или то, что от них осталось, накинуть на них мертвую петлю и все туже затягивать ее?
Но это практики, так сказать. А их военные теоретики? Кто бы мог подумать, что они способны втихомолку разработать и привести в исполнение блистательный план окружения? И это тогда, когда казалось, что дело русских у Волги безнадежно проиграно?!
Да, было от чего болеть голове генерал-полковника. Прошли те времена, когда он лишь спорил сам с собой и тешился надеждой, что, может быть, и ошибается. Теперь это уже не ошибка. Очевидность встает перед ним во весь рост. Железный клин, загнанный так глубоко в сердце
России, сломан у своего основания - так ломается гнилой зуб. Шестая армия - острие клина, подобно зверю заперта в клетку. Теперь уж не о том думает генерал-полковник, чтобы заставить русских уйти за Волгу, а о том, как выбраться из клетки самому.
"Так о чем же думает фюрер?" - часто спрашивает себя генерал-полковник.
Фюрер беснуется, изрыгает проклятия и приказы одновременно. Он фантазирует, планирует одну операцию за другой… Русские безжалостно срывают их, фюрер срывает ярость на подчиненных, на генералах. Кое-кто из них начинает мысленно обрушивать свою ярость на фюрера.
Так возникает лживая легенда о виновности только одно го Гитлера и невиновности тех, кто выполнял его приказы.
Город на Волге казался плодом, готовым упасть к ногам победителей. Нет, он не упал. Вместо блистательной победы - жестокое поражение. Кто виноват? Генерал-полковник тоже начинает искать виновника. Кто он? На кого можно свалить вину за катастрофу, тем обелив перед историей и народом самого себя и себе подобных? Генерал-полковник жаловался Адаму: не был ли он слишком наивным, доверившись недальнозоркому фюреру? Не обманулся ли он в нем и надо ли было воспитывать в себе и других слепое чувство поклонения? И кому? Тому, кто ввергает Германию в пучину несчастий, тому, кто ответствен за все решительно, в том числе и за трагедию армии, зашедшей по воле фюрера так далеко?
Да, теперь генерал-полковник валил все на фюрера и его советников. В уединенных беседах с Адамом он называл приближенных фюрера "камарильей", забыв, что сам очень долго был приближенным… Так он очищал себя от жестоких упреков, которые (останься он жив) ему бросят в лицо.
Адам соглашался с ним. Да, увы, фюрер не оправдал надежд. Да, увы, он был и остался ефрейтором в войне и политике. Он привел нацию и армию к поражению. И ради чего? Ради престижа. Хайн, слушавший эти пустые, как решето, рассуждения, тоже был согласен с шефом. Ах, фюрер, фюрер, какой ты нехороший! Однажды он даже поддакнул генерал-полковнику, но его сурово одернули. И в самом деле! Право размышления и критики втихомолку дано начальству - тем более что не Хайну, а именно начальству придется отвечать перед судом истории.
Чем меньше будет улик, тем мягче приговор. Разве, например, он, генерал-полковник, посылал Хайна грабить простых русских людей и отнимать у них новогоднего гуся? Конечно, Хайна вызовут на суд, и прокурор-большевик допросит его насчет этого гнусного дела. У Хайна хватит совести признаться, что гуся он украл без ведома генерал-полковника.
Командующий с удовлетворением думал, как он правильно поступил, учинив Хайну разнос за то, что тот обидел мирных русских, украв у них новогоднего гуся. Паулюсу было либо невдомек, либо он не хотел думать о том, что у русских, оставшихся в городе, отобраны все человеческие права, разрушены жилища, расстреляны и замучены в камерах гестапо близкие люди, не покорные рейху, да и просто ни в чем не повинные люди. Ведь есть приказ - уничтожить как можно больше славян…
Углубленный в тяжелые раздумья, Паулюс забыл о своих собеседниках.
Шмидт тихо кашлянул.
- Да, о чем это мы говорили? - спросил командующий, очнувшись.
- О том, что вы баловень судьбы и что счастье сопутствует вам, - ответил Шмидт.
- Счастье? - повторил генерал-полковник. - Оно изменчиво, Шмидт. Особенно военное счастье.
- Вам везло до сих пор, - живо возразил Шмидт. - Вам еще повезет. Мы схватили их за горло нашей железной рукой. Им не вырваться.
Шутит он или издевается?
- Кто и кого держит железной рукой, Шмидт? Не забыли ли вы, что до переднего края полчаса ходьбы?
- Нас выручат. Фюрер обещал.
- Господи, сколько раз я слышал об этом! Сколько раз рейхсмаршал обещал навестить нас, и даже сам фюрер хотел приехать сюда! Что толку? Армия? Ее нет. Есть котел, а в нем - ад. Еще не было случая, чтобы человек возвращался на землю из рая или из ада, Шмидт.
- У вас сегодня неважное настроение. Вы больны. Я пришлю врача.
- К черту врача! - Генерал-полковник вскочил, быстро подошел к столу, лихорадочным рывком открыл один из ящиков, вынул из него бумагу. - Вы читали это?
Шмидт водрузил очки на длинный нос.
- Что такое?
- Инструкция советского командарма Чуйкова своим войскам. Только человек, которому воистину улыбается военное счастье, только тот, кто уверен в своей силе, мог сочинить такое. Вы слышали о Суворове, Шмидт?… То, что я прочитал, напомнило мне суворовские приказы. Читайте вслух, черт побери! Это написано так отлично, что я мог бы приказать выучить наставление советского командарма наизусть, но теперь это ни к чему. Итак, читайте.
- "Ворвавшись в здание, - начал Шмидт, - помни: всякое промедление смерти подобно. Тут не зевай, глуши противника чем попало. Перед тобой стена - взрывай ее толом. Фашист засел в подвале…" - Шмидт поперхнулся, потом снова начал читать: - Гм… "Фашист в подвале - бросай бутылку с горючей смесью, струю из огнемета, они выкурят. Вскочил на лестницу - поднимайся на верхний этаж, брось дымовую гранату, слепи противника. Потом гранату - в комнату, прочесывай огнем автомата и рывком - вперед! Заскочил на следующий этаж - сразу вламывайся в квартиру. Дверь заперта - не беда. Подвешивай гранату к дверной ручке, отбегая, взрывай. Граната вышибет запор и оглушит фашистов. Теперь спускайся в подвал - там еще остались бандиты; в подвале дверь закрыта, гранату или бутылку бросать нельзя. Открывай пожарные и водопроводные краны, спускай воду, вода сама найдет вход и утопит фашистов, как крыс…"
Шмидт положил бумагу на стол, снял очки.
- Н-да! Сильно написано, - сказал Адам.
- Если бы только это осталось на бумаге! Они слепят нас, бьют, топят… Сегодня они отбивают одну комнату, завтра - дом, послезавтра - квартал. Что будем делать, когда эти ученики Суворова дойдут до квартала, где сидим мы?
Шмидт провел рукой по голове.
- Очевидно, сражаться. А потом…
- Что потом?
- Еще ни один командующий германской армией не сдавался большевикам.
Генерал-полковник остановился перед Шмидтом. Глаз его сильно дергался.
- Я не ослышался? - хрипло проговорил он. - Вы сказали…
- …что германские генералы не должны сдаваться большевикам.
- На что вы толкаете меня, Шмидт?
- Разделить судьбу армии и каждого солдата, если такова будет воля Бога.
- При чем здесь Бог? - взорвался генерал-полковник. - При чем здесь бог, спрашиваю я вас?! - загремел его голос. - Неужели ваше кощунство зашло так далеко, что вы возлагаете ответственность за случившееся на Творца вселенной?
- Я лишь взываю к вашему долгу и чести. - Шмидт еще никогда не видел командующего таким возбужденным.
- Совесть и честь? Не фюрер ли советовал нам отбросить эти химеры, Шмидт?
- Это было сказано в запальчивости.
Генерал-полковник, тяжело дыша, опустился на конку.
- Хорошо, - сказал он вдруг ослабевшим голосом. - Я знаю, как поступить согласно со своей совестью, долгом и честью. Их дал мне Бог, они вложены в меня матерью и отцом, их развивали мои учителя. Я не считаю нравственность химерой. Идите, Шмидт, я хочу поспать. Адам, вызовите ко мне коменданта города и передайте Верховному главнокомандующему: мы не нуждаемся в приказах стоять насмерть, и без того мы на краю могилы. Нам нужны еда, медикаменты, одежда, снаряды и бензин.
РАЗНЫЕ СУЖДЕНИЯ БЕЗОТВЕТСТВЕННЫХ ЛИЦ
Хайн, слушавший в своей клетушке разговор командующего, адъютанта и начальника штаба, улучив минуту молчания, выскользнул в коридор.
Эберт покуривал, прислонившись спиной к пианино.
- Отдыхаем, толстячок? - спросил Хайн.
- Генерал Роске не любит, когда курят в его комнатах. Он не выносит табачного дыма.
- Скажи-ка, неженка! - Хайн рассмеялся.
- А сам, между прочим, не выпускает изо рта сигареты, - продолжает Эберт. - Что делать - они начальники, мы подчиненные.
- Мы все подчиненные фюрера, - важно сказал Хайн.
- Да, да, вон и Роске теперь болтает, что, если бы он не всегда подчинялся приказам фюрера и был бы поумнее, не произошло бы того, что случилось.
- Мои тоже в последнее время разглагольствуют на эту тему. Соберутся вдвоем с Адамом и начинают, и начинают. - Хайн присел на корточки, попросил у Эберта покурить. - А уж когда приходит генерал Зейдлиц, тут спорам конца нет!
Эберт отдал Хайну недокуренную сигарету, смачно сплюнул, помолчал, потом сказал:
- Я в детстве был чертовски ленивым парнем. Ох, и попадало же мне от отца и матери! А я на чем свет стоит поносил проклятых учителей. Они вечно спрашивали как раз то, что я не зазубрил, или задавали уроки, которые мне было не под силу учить. Я делал им такие пакости, что весь класс, бывало, потешался. Только спустя время я понял, что учителя, конечно, были плохие, но не лучше их был и я. Учился бы как следует, был бы не ефрейтором, а генералом.
- Вполне возможно, - согласился Хайн. - Ты умный. А учителя, ты верно сказал, все подряд дрянь, Знаю по собственному опыту.
- Тоже все сваливал на учителей?
- А как же!
- Скажу откровенно, Хайн, мне до смерти опротивели рассуждения Роске насчет фюрера и рейхсмаршала Геринга. Они, видишь ли, виноваты, что мы проигрываем войну. Хо-хо! Уж если быть до конца честным, мы потому проигрываем войну, что ее выигрывают русские. Я говорил тебе утром: то мы колотили их, теперь они колотят нас.
- Ну, мы - это еще не вся армия, - неуверенно сказал Хайн.
- А сражение под Москвой? Ты что думаешь, мы потому не взяли Москву, что начались дикие морозы, как болтали у нас в штабах? Пошевели мозгами, дурень.
- Я не понимаю, - угрюмо отозвался Хайн.
- Оно и видно, что ты остолоп, - вдруг рассердился Эберт. - Оттого не взяли, что русские оказались сильнее нас.
- И откуда только у них взялась такая сила? - помолчав, спросил Хайн.
- Черт их знает! - Эберт почесал живот. - Роятся, словно пчелы. Народу у них пропасть. - Он зевнул. - Наши бахвалились по радио и в газетах, будто истребили всю русскую армию. Чуть ли не за два миллиона перевалило. Если бы так было, кому же драться? А они дерутся, дерутся и дерутся. И гонят наших. Вот они-то и виноваты в наших дрянных делах.
- Я читал, будто им очень плохо жилось при большевиках, - заметил Хайн. - Непонятно, почему они так стоят за них?
- Тут дело, должно быть, не только в большевиках, Хайн. Видно, они хотят жить, как жили, и не желают жить, как хотели бы мы. Я читал их листовки. Конечно, там полно всякой ерунды, но главное, что там написано, правильно. Мы, мол, воюем за свободу родной земли и до тех пор будем воевать, пока не выгоним ко всем чертям последнего немца. А кому не дорога родная земля, сообрази? Вот мы любим Германию. Почему бы русским не любить Россию?
- Н-да, - выдавил Хайн. - Мастер ты соображать.
- Потому что понял в свое время - учителя ни при чем. Надо и самому иметь голову на плечах.
- Не во всякую голову все влезает, - пробубнил Хайн.
- Мне до чертиков смешно, - вытащив тощую пачку сигарет и снова спрятав ее, заговорил Эберт, - когда наши генералы и полковники разоряются насчет Верховного главнокомандования. И там у них ошибка, и тут просчет, и там не учли, и тут недомыслили… Ну, словно малые дети, Хайн, ей-богу, словно малые дети. Хотелось бы мне спросить их: господа генералы и полковники, где вы были раньше? Почему только сейчас вы начали валить на фюрера и третье, и десятое? Фюрер очень нравился им, когда побеждал, откармливая их на убой, и увешивал орденами. И вдруг, когда пришлось жрать конину, разонравился? Скажу по секрету, Роске и все полковники перестали носить ордена. Оно и дельно: каждый дурак поймет, чем больше у тебя орденов, тем, значит, больше ты воевал и топил людей в крови. И становись к стенке. Хвали бога, Хайн, что у нас ни орденов, ни знаков отличий.
- А сам сказал, если бы учился, был бы генералом.
- Только не на русском фронте. Только не здесь, Хайн.
- Но ведь и ты кричал "хайль" фюреру, Эберт?
- Все кричали, и я кричал. А ты не кричал? - Хайн кивнул. - Дураки мы, что ли, болтаться на веревке или отдавать свои кости людоедам из гестапо? Все кричали, Хайн, все носили его на руках. И всем придется отвечать.
- Ты только потише, - остановил его Хайн. - Вдруг услышит эта крыса Шмидт.
- А черт с ним! Нет, Хайн, вот попомни мои слова, придется отвечать всем. Русские не дураки. Вы что, мол, все сплошь были идиотами, превознося фюрера и, словно толпа набитых дураков, по одному его слову нападая то на одну, то на другую страну? Что он, опиумом вас накачивал? Или ваши генералы не знали, на что шли? Или они не приказывали убивать женщин и детей?
- Ну-ну, - прервал Хайн разглагольствования Эберта. - Не говори вздора. Никто их не убивает.
- Дур-рак ты! - Эберт гневно засопел. - Черт знает чем начинена твоя башка. Уж мне ли не знать? Я веду переговоры не только с полками, но и с зондеркомандами и прочими соединениями, а их дело, олух, одно: резать всех подряд и брать все, что плохо лежит.
- Русские знают об этих командах? - осведомился Хайн.
- Еще бы. Они объявили список военных преступников.
- Неужели им известны все, кто обижал русских? - Хайн затрясся при мысли, что и его имя внесено в тот список и ему придется отвечать за украденного гуся. Он проклинал себя за шалую мысль сделать шефу подарок к Новому году.
- Все до одного, - глубокомысленно сказал Эберт. - Вот такие-то дела, Хайн. Конечно, кое-кому из генералов головы не снести, попадись они русским. Но у них есть один козырь. Скажут, что мы, мол, действительно были похожи на слепых котят и во всем виноват фюрер. Нам с тобой так не ответить. Фюрер фюрером, а штыком, скажут, ты работал, и гранаты метал, и дома сжигал…
- Ох, плохо нам будет! - прошептал перепуганный Хайн.
- Тебе-то не так плохо! Командующего они, может быть, и не повесят. Ты держись за него, что бы ни случилось. Ни шагу не отходи, брат Хайн, иначе будет худо. Жить тебе в бараке, кормить вшей. Генералам в бараках не жить. Кроме того, им по конвенции положен вестовой. Уж я-то знаю.
- Спасибо, Эберт, - взволнованно сказал Хайн. - Ты дал мне хороший совет. Ты добрый малый, толстячок! При случае я замолвлю за тебя словечко перед командующим. Возьми пачку сигарет. О, господи, и понесло же нас в Россию! - закончил Хайн.
- Да уж! Генералам что, а нам кормить земляных червей или клопов, в лучшем случае.
Шмидт вышел из приемной и сердито сказал:
- Что за болтовня? Хайн, позвать к командующему генерала Роске! А ты чего, толстопузый дурак, околачиваешься в коридоре? - накинулся он на Эберта. - Дел нет в штабе? Марш на место!
Когда Хайн, выполнив поручение, вернулся в комнату командующего, Шмидт спросил его:
- О чем ты болтал с этой толстой свиньей, Хайн?
- Да так, разные глупые суждения, господин генерал-лейтенант. Что с нас взять? Два несмышленых гусенка.
Генерал-полковник улыбнулся впервые за весь день.
Пришел генерал Роске, молодой низкорослый человек с небритой щетиной на узком лице.
- Займемся делами. - Паулюс подсел к столу.
Часа два они работали, вызывая связных, отдавая приказы, перемещая полки и батальоны, намечая операции на следующий день и планируя будущие.