Ну ладно, думаешь ты, ленинскую гвардию Сталин уничтожал, потому что боялся и ненавидел настоящих революционеров. Непридуманной боевой славе Тухачевского и ему подобных он завидовал, в Кирове видел нешуточного конкурента, интеллигенции опасался ввиду ее способности мыслить и делать далеко идущие выводы, рабочих и крестьян вообще не считал за людей, они были для него либо "мясом" (пушечным), либо "пылью" (лагерной). Но кому могли помешать люди, живущие и работающие на Крайнем Севере, в условиях постоянных лишений, трудностей, смертельного риска? Чем досадили режиму они, скромные моряки и зимовщики, енисейские лесосплавщики и геологи, ищущие олово на Чукотке? Вот почему, сталкиваясь с фактами репрессий по отношению к полярникам, испытываешь особенно горькое чувство. Очевидно, пронзительнее других его пережил Владимир Высоцкий, написавший в своей "Баньке по-белому" такие строки:
И меня два красивых охранника
Повезли из Сибири в Сибирь...
Да, именно так, из Сибири в Сибирь, из Заполярья в Заполярье, из вольной, романтической, пусть небезопасной, зато полнокровной жизни, в гиблые северные (и все прочие) лагеря везли тогда тех, кто осваивал Арктику и трассу Северного морского пути. Везли по разным маршрутам, но нередко по той же самой ледовой трассе, в трюмах стареньких пароходов, а пароходики эти застревали во льдах, шли на дно вместе со своим живым грузом, и лишь немногие достигали "земли обетованной", уготованной миллионам и миллионам людей - той земли, что получила емкое и страшное название: Колыма.
Недавно я неожиданно для себя задумался над тем, почему среди транспортных ледокольных кораблей, которые несут на борту наименования сибирских рек, впадающих в Ледовитый океан ("Обь", "Енисей", "Лена", "Яна", "Индигирка"), нет "Колымы? Из воспоминаний старых арктических моряков выяснилось, что такое название предполагалось в свое время дать одному из строившихся в Голландии судов типа "Оби", однако в последнюю минуту у кого-то из начальства вдруг щелкнуло в мозгу: "А если возникнут нездоровые ассоциации?" И назвали тот дизельэлектроход "Байкалом", после чего он и горел, и тонул, и в итоге намного раньше своих собратьев ушел в лучший мир. Пугающее цепкое слово "Колыма" так и не отпустило его...
Слово это вошло в мою жизнь в ноябре 1954 г., когда я возвращался в Москву с Чукотки после преддипломной студенческой практики. Непогода задержала наш Ли-2, следовавший по маршруту Анадырь - Хабаровск, на шесть суток. Трое из них мы просидели в Сеймчане, поселке на реке Колыме, трое - в Магадане. Коротая время в гостинице-общежитии в бесконечных разговорах с окружающими, я однажды выступил с монологом о событиях 1953 г.
Не без заносчивости человека, полагающего, будто он знает много больше других, я громко рассуждал о том, как в июне 1953 г. подмосковная дивизия (в которой наш курс три недели провел в военных лагерях) собиралась выйти в поход на столицу, где вот-вот должен был начаться путч, готовившийся Берией. По рассказам молодых и столь же болтливых, как я, лейтенантов, обучавших нас артиллерийским премудростям, маршу на Москву предшествовала выверка орудийных прицелов по... шпилю только что воздвигнутого высотного здания МГУ на Ленинских горах.
Когда я закончил выступление, человек средних лет в черной морской шинели вежливо отвел меня в сторонку и стал выспрашивать у меня всевозможные подробности. Он поинтересовался также, почему я не боюсь обо всем этом высказываться вслух. Я гордо отвечал, что бояться тут некого. • Берия "своевременно" разоблачен еще полтора года назад, об этом и в газетах написано, и по радио рассказано, так что бояться - это себя не уважать! Но мой собеседник продолжал повторять, что надо быть осторожнее. Признаюсь честно, в эти минуты я смотрел на него с легким чувством нравственного превосходства... Узнав, что мне двадцать два года, и, вероятно, прощая мою юношескую безапелляционность, он сказал:
- Нас здесь двое, вон тот, высокий, в бушлате, это Борис Иванович, а меня зовут Борис Васильевич. Он в прошлом капитан-лейтенант, я капитан второго ранга. Мы с Тихого океана, с ТОФа. Вряд ли вы слыхали, что у нас на флоте три-четыре года назад многих офицеров подвели под трибунал. Борис командовал миноносцем, я - подлодкой, мы дружили. У него остались жена и трое детей, но вскоре жена не выдержала, покончила с собой. Он писал товарищу Маленкову и товарищу Хрущеву, теперь собирается ехать в Москву, будет добиваться личного приема у высшего руководства, чтобы восстановили справедливость. А у меня детей нет, жена дожидается во Владивостоке, я уже дал ей телеграмму.
Нас хватали прямо на кораблях, ночью. Меня свезли на берег, доставили в политотдел, и вот там я испытал сильнейшее потрясение: не говоря ни слова, не отвечая на мои вопросы, у меня срезали пуговицы и с шинели, и с кителя. Если бы вы знали, какое это унижение для офицера! Не могу объяснить, но даже после всего пережитого в тюрьме и в лагере, по сей день считаю это страшным надругательством над собой. Трибунал объявил всех нас японскими шпионами и, хотя все выглядело полнейшим бредом, приговорил кого к пяти, кого к восьми, а меня к десяти годам. На Колыме нас разбросали по приискам и лесоповалам, потом мне повезло, попал на речной буксирчик, вроде как по специальности.
Весной 1953 г. до нас дошли слухи, что умер товарищ Сталин (он так и сказал, ведь до XX съезда оставалось тогда еще больше года.- 3. К.). Ни газет, ни радио у заключенных, конечно, не было, но об аресте Берии, которого мы считали главным виновником наших несчастий, мы все же узнали и стали надеяться на перемены. И вот двое суток назад меня неожиданно выпустили, дали справку о досрочном освобождении, а на аэродроме мы случайно встретились с Борисом. Ваш рассказ о событиях в Москве нас и обрадовал, и взволновал: раз уж молодежь так смело заговорила, значит, пошли большие перемены. И все-таки прошу тебя, дорогой товарищ, будь поосторожнее...
Мог ли я думать, что через несколько лет прочту книгу, на страницах которой увижу "моего" кавторанга - настолько похожи все кавторанги страны, попавшие в лютую переделку, на героя "Одного дня Ивана Денисовича", капитана второго ранга Буйновского (в реальной жизни, кажется, Бурковского)! И нет ни малейшей разницы, где страдали люди со званиями и без оных, на Колыме или в Воркуте, в Норильске или Джезказгане, на Соловках или в Караганде. Главное, что из книги А. И. Солженицына мы узнали о существовании таких "зон" и таких людей, имя которым - миллион. Впрочем, это ведь лишь только говорится в единственном числе: "миллион", на самом-то деле их были миллионы.
Говорят, мы мелко пашем,
Оступаясь и скользя...
На природной почве нашей
Глубже и пахать нельзя:
Мы ведь пашем на погосте,
Разрыхляем верхний слой.
Мы задеть боимся кости,
Чуть прикрытые землей.
Эти стихи написал Варлам Тихонович Шаламов, проведший более полутора десятилетий в лагерях Колымы (в дальнейшем я еще буду цитировать шаламовские строки). Поэт называл Лагерный Север страной "морозов и мужчин и преждевременных морщин", что справедливо лишь отчасти, если вспомнить, сколько женщин было загублено в той стране... XX съезд вернул к жизни тех, кто не успел погибнуть, он возвратил честь и достоинство невинно репрессированным. "И станут возрождаться имена, как будто возвращенные из плена" - эта строка поэтессы Вероники Долиной как нельзя лучше говорит о тех, чьи фамилии начали занимать подобающее им место на страницах истории. В том числе - истории Советской Арктики.
ВДОГОНКУ ЗА БИОГРАФИЕЙ
Лет двадцать назад женщина-редактор журнала "Знание - сила" неожиданно спросила меня:
Почему вы, столько лет занимаясь Арктикой, ни разу не упомянули Самойловича? Уже и "Красная палатка" вышла на экраны, а где же главный спаситель Нобиле? Хорошо было бы опубликовать у нас очерк о нем под рубрикой: "Наука. Страницы героические".
Совестно признаваться, но в ту пору я о Самойловиче практически ничего не знал. В 50-е годы на лекциях в университете это имя не упоминалось, даже мы, будущие географы-полярники, ведать не ведали о его деятельности, эта фамилия отсутствовала в главной книге по истории Севера - "Моря Советской Арктики" В. Ю. Визе. В разделе о спасательной эпопее 1928 г. ни разу не был назван начальник экспедиции на "Красине"...
Предложенной темой я увлекся мгновенно. Постарался прочесть все, что написал Самойлович, и все работы о нем. Конечно, сразу бросился в глаза "провал" в публикациях между 1938 г. и концом 50-х гг. Удалось поговорить с немногими оставшимися в живых близкими и соратниками ученого, перелистать доступные мне документы в архивах Москвы и Ленинграда. Слово "доступные" приведено не зря: на протяжении почти двух десятилетий личный архив Самойловича оставался за семью печатями, и это особая история, во многом детективная и весьма мрачная в силу своей безнравственности. Бумагами покойного завладел по воле случая (и чьего-то откровенного попустительства) один сотрудник Арктического института в Ленинграде. Потребовались великие усилия, чтобы в конце концов личные документы, научные отчеты, наброски, переписка, многочисленные фотографии и прочие материалы сконцентрировались в персональном фонде Самойловича, хранящемся ныне в Москве, в Центральном государственном архиве народного хозяйства СССР, где их может получить для работы любой историк, географ, литератор.
В 1974 г. в двух номерах "Знание - сила" появился мой очерк о Самойловиче, затем мне посчастливилось выпустить две небольшие книги, посвященные ему: "Директор Арктики" и "Вся жизнь - экспедиция", однако ни в одной из публикаций не было рассказано о последних днях ученого, и это не осталось незамеченным. Пошли письма с недоуменными вопросами: почему автор хранит молчание по поводу смерти своего героя, почему в зарубежных энциклопедиях (докопались и до них!) рядом с годом его кончины (1940) стоит знак вопроса? Запальчивое письмо прислал требовательный читатель из Киева:
"Еду на днях к внучке в трамвае номер девять и вижу в руках у соседа журнал, а в нем статью. И о ком - о, профессоре Самойловиче! Так ведь это же о Замечательном человеке из наших двадцатых годов! Он тогда спасал Нобиле, который упал с дирижабля. Сосед мне журнала, понятное дело, не отдал, но я потом себе сам достал и внимательно прочел. Должен вам сказать, что меня кое-что не устраивает. Почему нигде не сказано, чем он кончил? Он что, от скоротечной чахотки умер? Или на финской войне погиб? А может, вы меня извините, он стал жертвой культа одной личности, такое ведь тоже случалось... Или нет?"
Можно теперь сколько угодно корить себя за то, что не смог тогда сказать правды, настоять на своем в споре с редакторами (а они, необходимо заметить, очень сочувствовали автору, но также были бессильны), только это все напрасно: лишь в последние годы появилась возможность говорить о судьбах людей, подобных Самойловичу, во весь голос.
Уроженец Азова-на-Дону, выходец из зажиточной семьи, он получил образование в Германии, в Королевской Саксонской горной академии, где когда-то учился и М. В. Ломоносов. Стал горным инженером, одновременно сделался профессиональным революционером- подпольщиком. Его не раз арестовывали и в Германии, и в России, сажали в тюрьму, высылали на Крайний Север. Там, на Пинеге и в Архангельске, он увлекся полярной геологией и географией ив 1911 г. в тридцатилетнем возрасте впервые отправился в Арктику.
В Архангельске Самойлович познакомился с уже известным северным геологом Русановым, в 1912 г. они вместе побывали на Шпицбергене, обнаружили там несколько угольных месторождений, "застолбили" их для России. И по сей день советские копи на этом норвежском архипелаге служат нашей стране. Самойлович работал здесь и все последующие предреволюционные годы, он также вел изыскания в Северной Карелии, обнаружил там залежи слюды-флогопита, знаменитую "жилу Самойловича", иссякшую сравнительно недавно.
Свершилась революция, и Рудольф Лазаревич полностью отдал себя науке, организации исследований, приведших в результате к всестороннему освоению Советской Арктики. Когда его спрашивали, почему он совершенно отошел от партийной работы и даже формально не состоит в рядах ВКП(б), тогда как в начале века был активнейшим членом РСДРП, Самойлович отвечал:
- Я состоял в партийных рядах тогда, когда это было делом нешуточно опасным. Теперь, после нашей победы, я мечтаю всласть заняться любимым делом, наукой и Арктикой. Заниматься же деланьем карьеры по партийной линии считаю для себя неприемлемым.
Еще шла гражданская война, а Самойлович уже создал в марте 1920 г. Северную научно-промысловую экспедицию, ставшую через пять лет Институтом по изучению Севера, а затем - ВАИ, Всесоюзным Арктическим институтом (нынешний ордена Ленина Арктический и Антарктический институт в Ленинграде). Его первым директором был и до 1938 г. оставался (с кратким перерывом в 1930-1932 гг., когда директорствовал О. Ю. Шмидт) профессор Самойлович.
ВАИ был зачинателем подавляющего большинства исследовательских операций на Крайнем Севере, многих самых громких плаваний, полетов, дрейфующих экспедиций. И одним из первых в этом ряду, безусловно, стал спасательный рейс ледокола "Красин" в 1928 г. Начальник экспедиции Р. Л. Самойлович был награжден только что учрежденным орденом Трудового Красного Знамени, а в 1935 г. за выдающиеся работы в Арктике ему был вручен орден Ленина. Депутат Ленсовета, вице-президент Географического общества СССР, член Международного морского арбитража, почетный член географических обществ мира, Рудольф Лазаревич Самойлович был в 30-е гг. одной из самых заметных и уважаемых фигур в Ленинграде (и, разумеется, в Арктике). Именно о нем академик Е. В. Тарле пустил однажды крылатую фразу: "У нас в стране два Самойловича, один-академик (имелся в виду востоковед А. Н. Самойлович.- 3. К.), а другой - знаменитый!"
Яркая, счастливая жизнь, любимые и любящие люди вокруг, преданные ученики, родной институт, ежегодные плавания в морях Ледовитого океана, посещение высокоширотных островов и архипелагов, мечты о Земле Санникова - чего еще может желать исследователь? Но над страной сгущались тучи...
Впрочем, началось это, как мы теперь знаем, отнюдь не в 30-е гг., и кто из полярников пал первой жертвой беззакония - неизвестно. Известно лишь, что уже вскоре после революции начали карать тех арктических гидрографов, кого судьба связала с Колчаком. В 1930 г. был арестован профессор-геолог Павел Владимирович Виттенбург, товарищ Самойловича по шпицбергенским изысканиям, исследователь Кольского полуострова, Новой Земли, Северной Якутии, острова Вайгач. Он организовал в 20-х гг. в Ленинградском университете кафедру географии полярных стран, начавшую выпускать первых в стране дипломированных специалистов-североведов (после ареста Виттенбурга эту кафедру принял Самойлович).
И повезли Павла Владимировича "из Сибири в Сибирь", на остров Вайгач, в свинцово-цинковые рудники, туда, где он успел уже сделать крупные геологические открытия! Он и теперь занимался там геологией, но на сей раз в роли заключенного, сотрудника местной экспедиции ОГПУ... Времена, к счастью, стояли прямо-таки либеральные десять лет тюрьмы и лагерей Виттенбургу заменили на пять, и в 1935 г. он освободился, предусмотрительно оставшись жить и работать в тех же северных краях (полная реабилитация пришла к нему в 1957 г.).
После того, как 1 декабря 1934 г. в Ленинграде был убит С. М. Киров, началась иная эпоха. Ее становление в Арктике возвестил "первый звонок" - речи руководителей Главсевморпути и реплики с мест на партийно-хозяйственных совещаниях в Москве в январе 1936 г. В них зазвучали зловещие словечки и выражения, надолго вошедшие в повседневную жизнь, отнюдь не только арктическую. Громкие недобрые голоса раздались в адрес ВАИ и его директора, вчера еще "самого уважаемого и любимого". Дескать, в институте полным-полно лодырей и всяческого "чуждого элемента", директор же покрывает бездельников и "чуждых". Последовала цитата из Сталина, вряд ли придавшая бодрости критикуемым: "Наука, порвавшая связи с практикой, с опытом,- какая же это наука?"
Самойлович держался молодцом: ошибки признавал, себя не щадил, но никого из сотрудников в обиду не давал. У нас отличная молодежь, настаивал он, лодыри, конечно, есть, как и всюду, но их не более 10%. А чуждых элементов в институте нет, мы все патриоты.
Вроде гроза прошла стороной, летом 1936 г. директор ВАИ стал членом Совета при начальнике Главсевморпути Шмидте. В этот Совет, созданный решением Совнаркома, вошли шестьдесят самых известных в стране полярников и ученых. Были среди них и академик А. Н. Крылов, и академик А. Е. Ферсман, и академик Н. И. Вавилов, тогдашний президент Географического общества СССР, и десятки профессоров-докторов, арктических капитанов, руководителей портов, строек, зимовок. Но как же стремительно начал редеть этот список, безвозвратно стали исчезать эти люди! К декабрю 1938 г. Совет сократился более чем на треть...
На страницах ведущего полярного журнала "Советская Арктика" в полном соответствии со страницами всех центральных и прочих газет и журналов на долгие годы поселяются "враги народа". Враги в столичном аппарате Главсевморпути, на судоремонтных заводах, в портах, в заполярных шахтах и рудниках, на факториях и в оленеводческих совхозах, враги на суше и на море, в геологических партиях и в северных политотделах. Завершилась к 1936 г. чистка ВКП(б), и "Советская Арктика" публикует результаты по Главному управлению Северного морского пути: "Проверено 880 коммунистов, у 87 отобраны партийные билеты. Скрылись от проверок - 3, белогвардейцев и кулаков выявлено 20, троцкистов и зиновьевцев - 8, аферистов и жуликов - 12, скрывших социальное происхождение - 17". Оказался "засорен" Всесоюзный Арктический институт - "мы до него только теперь добрались"...
В 1936-1937 гг. с берегов Ледовитого океана, с бортов самолетов, ледоколов, транспортных судов, с дрейфующей в околополюсном пространстве льдины с "экипажем" в четыре человека во главе с Папаниным - отовсюду потоком идут в Москву радиограммы с проклятиями в адрес "бандитов и убийц"; "Приветствуем приговор Верховного суда!", "Смерть наймитам из банды Тухачевского!", "Слава верному часовому революции товарищу Ягоде и работникам НКВД!" (последний лозунг звучал недолго и вскоре сменился гневным призывом: "Позор выродку Ягоде, гордимся достойными учениками Сталина - товарищем Ежовым и его соратниками!").
1937 г. был для Арктики страшен вдвойне: как мы помним (см. главу "Ищу Леваневского"), в ходе летней навигации в морях Северного Ледовитого океана застрял во льдах чуть ли не весь арктический флот. И естественно, в системе Главсевморпути во все возрастающих количествах стали обнаруживаться "враги". "Доказано,- утверждалось на очередном заседании в главке,- что одним из методов врагов было на время удалиться куда-нибудь подальше из центров. А куда? Ясно, что на Север!"