Их социальная роль находила отражение в детских играх. В то время как я лепила куличики из грязи и гонялась за бабочками, эти дети ловили рыбу на канале решетом. Поймав хоть одну, даже крошечную, они бежали домой и смотрели, как ее приготовят на обед. Они вырезали из дерева маленькие лодочки, ничем не отличавшиеся от тех, что строили их отцы. Девочки учились высаживать рис чуть ли не раньше, чем ходить, и с четырех лет носили за спиной новорожденных братиков и сестричек. Этим детям были совершенно не нужны пластиковые пожарные машины и куклы Барби. Они были королями и королевами своих владений: каналов и полей, мостов, деревьев и кустов; не было такого дома, в который они не могли свободно войти. Они мастерили воздушных змеев из обрывков бумаги и гибких прутиков и запускали их с сосредоточением военных пилотов. Делали флейты из стеблей бамбука и окарины из глины и маршировали по тропинкам, как солдаты, идущие на войну.
Я вспомнила мамины рассказы об Африке, которые слушала на ночь в детстве. Наконец ее истории ожили - я видела их на каждом шагу.
Мы подъехали к грохочущему шоссе, слезли с велосипедов и сели ждать Тяу в придорожной закусочной. Фунг, у которого уже выработался безошибочный нюх, тут же раздобыл гамак и, уютно в нем устроившись, заказал кофе со льдом. Спустя несколько часов нарисовался Тяу: от него несло виски, а на лице было обиженное выражение отвергнутого влюбленного. Сил ему хватило лишь на то, чтобы заказать обед, подвесить гамак и плюхнуться в него. Фунг посмотрел на часы и беспомощно развел руками. До нашей прибрежной деревни шесть часов тяжелой езды в горку, а стемнеет часов через пять.
- Завтра, - отрезал он.
- Я еду, - упрямо заявила я. - Если понадобится, на автобусе.
- Тут автобусы не ходят, - обрадованно сообщил мне он.
Я села на велосипед. Оба проводника резко изменились в лице. Фунг хлопнул себя по лбу и пробурчал, что постареет лет на двадцать к моменту нашего возвращения в Сайгон. Тяу закрыл глаза и выпустил дым через раздутые ноздри. Они перебросились парой слов, пришли к соглашению между собой и, повернувшись ко мне, хором сказали "нет".
Я уехала.
Через час проводники меня догнали. На равнине без единого холмика их было видно за милю: рубашка Фунга развевалась на ветру, оба усердно крутили педалями. А я так замечательно ехала без них: тело расслабилось под мерный ритм вращающихся педалей, прониклось свободным ощущением дороги. Они подъехали, пыхтя от злости и поджав губы, и обвинили меня в том, что я нарочно ехала быстро, чтобы они не догнали. И это было так. В отместку они заставили меня остановиться у первой же придорожной закусочной и стали заказывать блюдо за блюдом и выпивку. Я же впервые за много дней нормально поела и припрятала остатки в пакетик, чтобы не пришлось больше глодать гнилую гуаву.
Едва мы взобрались на велосипеды, как пошел ливень. Дорога покрылась бензиновыми лужами и окрасилась во все цвета радуги, и Фунг позвал нас переждать дождь под навесом. Вскоре к нам присоединился мужчина сурового вида, необычайно дородный для вьетнамца, с колечком седых волос вокруг лысины. Услышав, откуда я родом, он расплылся в улыбке и поздравил меня с окончанием войны, в которой я никогда не участвовала. Его звали Ву Дат. Ему было сорок шесть лет; он был отцом шестерых сыновей, таких же крепких, как и он сам. Сыновья один за другим пошли в солдаты; их раскидало по всей дельте Меконга, где они жили в обветшалых деревянных бараках и готовились к войне. Сам он надеялся, что сыновьям никогда не придется ее увидеть. Они были слишком молоды - лет по двадцать, - чтобы воевать с Камбоджей, и служили слишком далеко, чтобы палить по китайцам, когда в 1985 году те ринулись через границу к северу от Ханоя. Сыновья принадлежали к первому поколению детей, кому хватило времени пройти строевую подготовку прежде, чем умереть, а сам Ву Дат - к первому поколению отцов, способных говорить о своих детях без скорби в глазах.
Но без войны шансы на повышение были ничтожны, зарплата мизерной, а возможности дополнительного заработка и вовсе никакой. Отец семейства явно не бедствовал: элегантный дождевик, сверкающий мотоцикл, - но даже его процветающий строительный бизнес не смог бы прокормить шесть новых семей и выводок детей. По взаимной договоренности никто из юношей пока не женился: они ждали, что отец найдет им выгодную партию. Ву Дат пригласил меня в гости.
Я угрюмо кивнула в сторону своих проводников. Ву Дат презрительно фыркнул, увидев их длинные ногти и зализанные волосы, крепко прижал мою свободную руку к своему плечу, завел мотор, и только нас и видели.
Мой взгляд упал на ошарашенного Тяу и разъяренного Фунга, после чего я вынуждена была переключиться на управление велосипедом: одной рукой, по кочкам и скользким бензиновым лужам, на скорости мотоцикла. Я не сомневалась, что еще поплачусь за свою выходку, но как же мне было весело!
В конце концов совесть взяла верх, и я неохотно поехала обратно. Ву Дат помахал мне на прощание и укатил в поисках другой невесты для ватаги своих амбициозных отпрысков.
Мы снова въехали в пригород, и на этот раз я безошибочно узнала ветхие хижины на подступах к Митхо. Сгущались сумерки, и эта дорога заводила нас все глубже в самое сердце перенаселенного города. Фунг солгал. Не было никакой деревни.
Я поставила ноги на землю и встала, держась за руль, посреди улицы, запачканной бензином и брызгами грязи. Мимо проезжали машины, а во мне медленно закипал гнев. Я представила, как вспарываю Фунгу живот его собственными когтями. Топлю Тяу в гигантском чане с бриолином. Интересно, хорошо ли проводят электричество торчащие золотые зубы? К чертям мою визу, к чертям весь их вонючий Союз молодежи и коммунистическую партию в придачу - я сыта по горло своими жлобами-проводниками и их детским враньем. Экскурсия окончена.
Теперь, когда я приняла решение, мой гнев улетучился. Когда Фунг и Тяу наконец догнали меня, я позволила им отвести себя на бывший сахарный завод в конце темного переулка с земляной мостовой. Там жила подруга Тяу, девушка по имени Лэнг Ли.
Ей было двадцать два года, и она целыми днями сидела в помещении мрачного старого завода в ожидании, когда отец увезет ее в Америку. Утром и вечером она зажигала ароматические палочки на алтарях своих предков-буддистов, после чего настраивала коротковолновый приемник на "Голос Америки" и записывала услышанное в дешевой тетрадке, а потом заучивала в ожидании следующей передачи. После восьми лет неустанного соблюдения этого распорядка она говорила по-английски почти безупречно, правильно произносила твердые согласные и рассудительно подбирала временные формы. В свободное время она разглядывала снимки своих модных сестер, присланные отцом: те стояли перед зеркалом и экспериментировали с формой бровей и оттенками помады. С ней жили две соседки: молоденькая кузина, которая занималась уборкой, готовкой и стиркой, и беременная дворняжка с умной мордочкой и сосками, испещренными комариными укусами.
Лэнг Ли пригласила нас в дом и отдала распоряжения насчет ужина. Во время еды она явно разрывалась между неожиданным вниманием со стороны двух молодых людей из города и возможностью попрактиковаться в английском. После ужина я удалилась за москитную сетку, а Фунг с Тяу поспешили начать обход ночных баров. Как только они ушли, появилась Лэнг Ли в пижаме; она прижимала к груди большого белого мишку. Без слоя косметики ее лицо было свежим и чистым; она села на коврик и стала рассказывать о своем детстве.
Во время войны ее отец состоял в обслуживающем персонале аэропорта и, как следствие, после падения Южного Вьетнама провел пять лет в трудовом лагере. Его жену с ребенком сослали на удаленные бесплодные земли, где они выращивали рис и овощи в дождливый сезон и голодали в сухой. Четыре года они потихоньку распродавали свои драгоценности, а когда ничего не осталось, бабка Лэнг Ли и ее дед купили у полицейских разрешение поселиться в Митхо. Имея за спиной довоенное экономическое образование, мать Лэнг Ли устроилась секретарем на сахарный завод и в конце концов открыла собственное производство.
Тем временем отца Ли выпустили из лагеря, он воссоединился с семьей. Однако сотрудничество с американцами во время войны стало клеймом, навеки отравившим его перспективы при новом режиме. Он снова и снова пытался найти работу, хотя сахарный завод жены приносил щедрый доход. Наконец отец понял, что в коммунистическом Вьетнаме для него нет будущего, и преисполнился решимости убежать от прошлого, ринуться в неизвестные воды и начать с нуля в стране, где многие до него обрели свободу, богатство и счастье.
Жена была категорически против. Его настойчивым уговорам она противопоставляла кровавые рассказы о пиратах-головорезах, изнасилованиях и убийствах, распухших посиневших трупах и умирающих от голода детях, худых, как жерди. Лэнг Ли - ей тогда было пятнадцать - лежала на матрасе, накрыв голову подушкой и стараясь прогнать эти образы, поселившиеся в ее воображении, снах и мыслях.
Споры не утихали: их вели тихим, напряженным шепотом, неспособным проникнуть сквозь плетеные бамбуковые стены и достигнуть соседских ушей, а следом и полиции. У одного из родителей была мечта, у другой - жизнь, в которой все было заработано тяжелым трудом, и ребенок, которого нужно воспитывать. И поскольку им никогда не удалось бы договориться, они расстались.
Как-то утром Лэнг Ли проснулась и обнаружила записку от отца и кроваво-красный цветок гибискуса на подушке, залитой солнечными лучами.
В обстановке строжайшей секретности он собрал тысячу долларов и отыскал тех, кто предлагал купить мечту на краю радуги за горшочек золота. В тот самый момент, когда Лэнг Ли читала его записку, он уже был на пути в дельту, где ему предстояло невидимым призраком прокрасться сквозь частокол мангрового леса, найти лодку с веслами, освещенную лишь пламенем свечи, и доплыть до корабля, который будет ждать его и дюжину других суденышек, чьи огоньки стекались в одну точку на воде, как светлячки, слетающиеся к священному баньяну.
Но в записке ничего об этом не говорилось. Отец писал лишь о том, что любит ее и пусть она думает, что он умер, и постарается не горевать. Он приказывал ей заботиться о матери и всегда быть послушной дочкой.
Два года от него не было весточки. Лэнг Ли поставила фотографию отца среди мандаринов и чайных чашек на алтаре для предков и зажигала о нем благовония как об умершем. А потом однажды они получили письмо. Ее отец жил в переполненном лагере для беженцев на Филиппинах и ждал отправки в Америку. Он все время повторял, как любит ее, как скучает и хочет, чтобы она была рядом с ним. О жене - матери Лэнг Ли - не было ни слова.
Лэнг Ли целый год прятала это письмо от домашних, не осмеливаясь поделиться новостями о том, что отец выжил, - ведь тогда ей пришлось бы показать им все письмо. А как она могла? В нем ни слова не говорилось о матери - отец даже из вежливости не справился о ее здоровье.
Время шло, и отец достиг берегов земли обетованной. Честолюбие, заставившее его оставить дом и семью, сослужило ему хорошую службу, и вскоре он построил две мебельных фабрики и нанял дюжину рабочих.
Лэнг Ли замолкла и достала пластиковый фотоальбом. В нем было около сотни снимков отца, который стоял, вытянувшись по струнке, с серьезным лицом, на фоне дюжины памятников. У него были широкое лицо, маленькие глазки и тонкие губы; подбородок заострен, волосы на лбу начали редеть. Его лицо было чопорным, неприступным, как у статуй, на фоне которых он снимался.
- Почему, - спросила я, - он не позвал тебя в Америку сразу?
Лэнг Ли покраснела и замялась на секунду, потом перелистнула альбом и показала мне несколько фотографий, припрятанных на последней странице.
- У моего отца было девять детей от первого брака, - объяснила она, показывая на снимок старой женщины с недовольным лицом, окруженной толпой разодетых юношей и девушек, самодовольно глядящих в камеру. - Он бросил их, когда стал жить с моей матерью. После переезда в Америку он мог взять с собой только одну жену, и ею оказалась его первая.
Развод во Вьетнаме был противозаконен, публичная полигамия и вовсе неслыханное дело. Должно быть, Лэнг Ли пришлось несладко в ее подростковые годы. Она кивнула.
- Дома плакать было нельзя, поэтому я шла в школу и плакала при подружках и учителях, - призналась она.
Постепенно друзья отвернулись от нее: их родители презирали ее, "второсортное" дитя двоеженца. Путь в университет дочери пособника южновьетнамской армии был заказан. Лэнг Ли оставалось надеяться только на переезд в Штаты. Ее тетя эмигрировала в Калифорнию почти десять лет назад и вскоре после этого выслала приглашение ее матери. Лэнг Ли должна была поехать с ней как иждивенец, однако за несколько недель до того, как они получили билеты, ей стукнул двадцать один год, и пришлось начинать весь процесс заново. Сейчас отец присылал ей сто долларов в месяц на жизнь; часть она выделяла двоюродной сестре на ведение хозяйства, часть тратила на дорогие и бесполезные вещицы. Она купила видеоплеер и дорогой электрический орган, но в туалете у нее не было туалетной бумаги, а старая москитная сетка была порвана. Она не садилась на мопед, не надев фиолетовые перчатки до локтей и яркую шляпку с фестонами из ленточек. Лэнг Ли прожила в Митхо всю свою взрослую жизнь, но отказывалась идти смотреть достопримечательности без сопровождающих и потому редко ходила куда-то, кроме местной булочной и рынка. Она мечтала поступить в Беркли. Я тут же представила студентов на роликах, гашиш, популярную музыку и подумала: смогут ли фиолетовые перчатки стать достаточной защитой от всего этого?
Когда стало ясно, что ночевать Фунг с Тяу не придут, Лэнг Ли закрыла дверь на засов и поставила обучающее видео по английскому - "Уик-энд на природе". Она как завороженная сидела у экрана, глядя на проносящиеся мимо пейзажи сельской Британии, а я тем временем стащила ее плюшевого мишку и постепенно заснула под голоса восторгающихся британцев: "Смотри, дорогой, Вестминстерское аббатство!"
Наутро, с испугом увидев, как я расхаживаю туда-сюда в ожидании пропавших гидов, все больше раздражаясь с каждой минутой, Лэнг Ли предложила отвлечься для успокоения нервов. Поскольку ее мать работала в сахарной промышленности, она была согласна пойти со мной на ближайший сахарный завод без сопровождающих. Девушка достала мопед, перчатки и нарядную шляпку, и мы отправились в путь.
Завод находился в центре обширного двора, заваленного дровами, которые были необходимы для постоянного поддержания огня, теплящегося под чанами с бурлящей патокой. За связками дров виднелись река и корабль, пришвартованный на берегу, он медленно изрыгал вязкую черную жижу.
Сырую черную патоку привозили из дальней провинции Кантхо на самой южной оконечности Вьетнама. Чтобы сэкономить пространство между бочками, в трюме просто убрали все перегородки и вылили туда патоку. Сейчас ее высасывали чем-то вроде пылесоса: более мерзкого груза мне видеть еще не приходилось. Среди мутных коричневых пузырьков плавал мусор, а насос издавал прерывистое хлюпанье. Когда в шланг попал брусок и он перестал работать, к реке послали мальчика, который держал в руках пластиковый ковшик и ведро. Мальчик вычерпал патоку, пока на дне не остался слой примерно в полдюйма; его он подтер грязной тряпкой. Двое здоровяков на палубе подождали, пока последнее ведро наполнится клейкой жижей, после чего взвалили на плечи огромный чан, подвешенный на бамбуковом пруте, и зашагали по узким мосткам с совершенно невозмутимым видом. Я осторожно ступала за ними, подошвы кроссовок липли к их клейким следам.
Патока попадала во двор через дверь черного хода, там ее разливали в чаны размером с детский бассейн, установленные над полыхающим огнем. Их содержимое постоянно размешивали вращающиеся лопасти. Патоку мешали семь дней, в течение которых она постепенно меняла цвет с черного до красно-коричневого и бежевого, пока наконец в ней не образовывались комочки - сахарные гранулы. Тогда лопасти замирали.
Затем наступал черед юношей с голыми торсами, которые выгребали из чана сахарную массу, похожую на хлеб. Их кожа имела цвет полусырой патоки и была покрыта налетом из блестящей сахарной глазури. Из чанов масса попадала в центрифугу, где ее отмывали до цвета белоснежного песка. Теперь сахар имел уже сыпучую структуру, его высыпали на пол холмиком по колено с дюжинами похороненных заживо прожорливых пчел и мух. Мне ужасно хотелось присесть на колени и слепить песчаный замок из горы сияющего белого песка. Он выглядел плотным и пластичным - то, что надо, чтобы вылепить тоннели, башенки и крошечные рельефные ступени.
Лэнг Ли подключилась к делу. Она взяла черпак и принялась раскладывать сахар по десятикилограммовым бумажным мешкам, разбросанным по полу.
- Раньше я только этим и занималась, - сказала она, взвалив мешок на весы и со знающим видом засыпав в него еще четверть фунта. - Каждый день после школы и до темноты. Чтобы маме помочь.
Она несколько раз обернула мешок бечевкой и завязала узелок; ее лицо светилось энтузиазмом, а от прежней утонченной модницы не осталось и следа. Такой она нравилась мне гораздо больше.
Лэнг Ли была загадкой: молодая женщина, которая отказывается бродить по родному кварталу в одиночку, но мечтает о Беркли; четыре года не делала ровным счетом ничего, только кино смотрела и экспериментировала с макияжем, но вместе с тем была настолько дисциплинированна, что сумела выучить язык при помощи радиопрограмм и карандашного огрызка. Ей было двадцать два, и она никогда не была на свидании. Это показалось мне необычным, даже по пуританским меркам Тама.
- Не хочу замуж за вьетнамца, - отрезала она.
Она хотела получить образование, сделать карьеру и иметь возможность обеспечивать себя самостоятельно. Она любила детей и даже какое-то время преподавала в начальной школе, но сомневалась, что им есть место в ее планах на будущее.
- Быть женой во Вьетнаме - все равно что служить горничной и поварихой, - с горькой усмешкой сказала она.
Эти слова я слышала почти от каждой честолюбивой незамужней вьетнамки с тех пор, как приехала сюда. Похоже, мужчин поколения Тяу и Фунга ждало большое потрясение.
И все же Лэнг Ли отказалась менять лампочку, висевшую на голом проводе над спальными матрасами, и беспрекословно слушалась моих проводников по всем вопросам, от варки риса до правильного произношения слова "кока-кола". Загадка…
Дома нас встретил Фунг, который сердито постукивал ногтями по растресканной пластиковой столешнице.
- Вы где были? - рявкнул он.
- Нам стало скучно, - ответила я. - Мы же должны были задержаться в Митхо совсем ненадолго.
Он отмахнулся от меня одним движением руки и сообщил, что они ждут указаний, как проехать к деревенскому дому друга, где можно было бы остановиться. Они договорились встретиться с ним в три часа, и друг любезно согласился показать нам дорогу на своем мотоцикле.
- Далеко эта деревня? - подозрительно спросила я.
- Один километр, - ответил Тяу.
То есть в пригороде Митхо и в сотне миль от побережья. Мне же не терпелось двинуться дальше. Ведь у нас было разрешение ехать куда угодно!