Там и сям между берегом реки и железнодорожной линией тесно кучились небольшие селения и местечки. Дома чуть не сплошь примыкали один к другому; казалось, между ними не было ни малейшего промежутка, и я представлял себе, что обывателям можно переходить из одного дома в другой прямо по крышам, подобно кошкам; а если какая-нибудь теща, живущая рядом, вздумает навестить своего зятя, то она свободно может спуститься к нему в дом с крыши через печную трубу, если почему-либо не пожелает войти с улицы в дверь. Когда человек вечером напьется у доброго соседа, то ему также очень удобно прилечь на крыше и, вместо того чтобы подвергнуться укорам жены, обождать, пока он не отрезвится под влиянием свежего ночного воздуха. Все эти удобства существуют здесь благодаря тому, что люди вздумали лепить свои жилища, как лепят пчелы восковые клеточки в своем улье.
В то время как наш поезд стоял на станции возле одного из таких поселков, нам пришлось наблюдать интересную сцену. Действующими лицами этой сцены были: юркий козленок, маленький мальчик, старик, старуха и собака. Разыгралось же это представление следующим образом.
Сначала мы услыхали громкий лай, потом со двора одного из маленьких домиков выскочил козленок и бойкими прыжками понесся вдоль линии. Вокруг шеи козленка была обвязана веревка, свободный конец которой тащился за ним по земле. За козленком бежал мальчик, старавшийся схватить конец веревки и задержать беглеца. Но вместо этого он сам на бегу запутался в длинной веревке, шлепнулся и заорал во всю глотку. Крик этот вызвал старуху, которая также принялась ловить козленка. Ей довольно быстро удалось наступить на конец волочившейся веревки. Но только что она хотела схватить этот конец рукою, как козленок сильно дернул веревку, старуха тоже шлепнулась не хуже внучка и также пронзительно взвизгнула. Козленок круто повернулся и поскакал обратно по прежнему пути. Когда он хотел проскакать мимо своего дома, из двери выскочил старик и, в свою очередь, сделал попытку поймать четырехногого беглеца. Не желая разделить участи мальчика и старухи, которых наблюдал пред тем из окна, старик избегал наступать на веревку, а старался схватить ее руками, когда она быстро ползла мимо него по земле, подобно скользящей и извивающейся змее. Но и старику суждено было испытать то самое, чего он избегал. Правда, ему удалось было обеими руками схватить веревку, но в тот же миг юркий козленок проделал такое сальто-мортале, что веревка выскользнула из трясущихся рук старика, а сам он ткнулся носом в дорожную пыль. Тщетно усиливаясь подняться сразу на ноги и потирая рукой расквашенный нос, старик кряхтел и громко ругал козленка. Тем временем из ворот домика выскочила собака и с яростным лаем пустилась вдогонку удиравшему со всех ног козленку, очень ловко схватила конец веревки зубами и так крепко держала ее, что козленок как ни вертелся, ни прыгал, ни становился на дыбы, но не мог высвободиться. Однако маленькое упрямое и свободолюбивое животное не пожелало признать себя побежденным и придумало новую тактику. Оно вдруг бросилось на противоположную сторону селения. Таким образом, на вытянутой в струну веревке скакали теперь двое: на одном конце, по правой стороне - козленок, а на другом, по левой - собака. Веревка держалась между ними на уровне дюймов шесть над землей и задевала все встречное по пути бега четырехногих спортсменов. Мирное до этой минуты селение наполнилось криками и смятением. В течение какой-нибудь минуты мы насчитали четырнадцать человек, опрокинутых стремительно двигавшеюся между козленком и собакою веревкою. Одни из пострадавших, валяясь в самых живописных позах на земле, ругали козленка, другие проклинали собаку, а третьи - к их числу принадлежала и старуха - на чем свет стоит поносили старика за то, он вздумал завести такого сорванца - козленка. На месте происшествия появлялись новые люди. Видимо, испуганные обыкновенным шумом, они расспрашивали, что случилось, ахали, охали, качали головами, размахивали руками…
Тут раздался свисток обер-кондуктора - сигнал к отходу поезда. Нас так заинтересовала разыгравшаяся сцена, что нам очень хотелось досмотреть ее до конца, поэтому мы попросили обер-кондуктора немножко задержать поезд. Но, к нашей общей досаде, мы получили категорический отказ: поезд и так уж сильно запоздал, промедлить более нельзя было ни одной минуты.
Высунувшись из окон, мы следили за интересною сценою, пока было можно. Когда место действия уже исчезло у нас из виду, наш напряженный слух долго еще улавливал отзвуки, крики, визг и ругань людей, лай собаки и блеяние козленка.
Около одиннадцати часов вечера мы выпили по кружке пива (на германских железных дорогах вы всегда можете получить через поездную прислугу, что вам нужно из буфета: кофе с булочками и без оных, пиво, прохладительные напитки и пр.) и приготовились лечь спать. Мы сняли сапоги, довольно удобно улеглись и закрыли глаза. Однако спать нам не пришлось.
Дело в том, что каждые пять минут (впрочем, может быть, промежутки были и больше, но нам спросонья они казались очень маленькими) у вагонных окон появлялось призрачное лицо и замогильным голосом просило нас предъявить билеты.
Я вывел из собственных опытов такое заключение, что когда германскому железнодорожному кондуктору нечего больше делать, он пускается в обход снаружи, около вагонных окон, и проверяет билеты, после чего с облегченной совестью возвращается ненадолго в свой служебный вагон.
Есть такие чудаки на свете, которые помешаны на солнечных восходах или закатах, картинах старинных мастеров или на чем-нибудь подобном; душа же немецкого кондуктора может окрыляться и вознестись в мир сладких грез при виде лишь проездных билетов.
Почти все железнодорожные чины в Германии, очевидно, страдают, так сказать, билетоманией. Один вид пассажирских билетов вселяет в них ощущение блаженства. Так как эта мания у них, в сущности, довольно безобидная, то я и мой спутник решили всеми силами способствовать ее удовлетворению. Поэтому мы, завидев какого-нибудь уныло выглядывавшего железнодорожного чина, тотчас же подходили к нему и предъявляли ему свои билеты. Трогательно было видеть, как радостно озарялось при виде этих четырехугольных картончиков строгое и угрюмое лицо железнодорожного чина. Если мы при выходе на станцию забывали свои билеты в вагоне, то нарочно брали новые на следующей станции, лишь бы доставить удовольствие железнодорожному чину; если же нам не удавалось утешить его видом билетов третьего класса, то мы спешили обменить их на второклассные, и это всегда действовало.
В Кёльне мы запаслись целою дюжиною первоклассных промежуточных билетов по всей линии вплоть до Обер-Аммергау, чтобы иметь возможность без лишних хлопот и забот выйти на любой станции и оттуда сесть в любой пассажирский поезд. Во время остановки в Мюнхене - около полудня второго дня переезда от Кёльна - мы в буфете заметили старого железнодорожного служащего, на вид особенно печального и убитого. Расспросив буфетного слугу о том, что случилось со стариком, мы узнали, что у него недавно умерла любимая теща. От всего сердца сочувствуя горю старика, я предложил Б. отозвать его в сторону и показать ему всю серию наших билетов, даже позволить подержать в руках эти сокровища и позволить досыта налюбоваться на них.
Б. возражал против этого предложения. Он говорил, что если старик не обалдеет от вида такой массы первоклассных билетов (а это вполне могло случиться), то все равно вся его остальная жизнь будет отравлена: сослуживцы по всей Германии так будут завидовать его великому счастью, что не дадут ему, как говорится, прохода и, в конце концов, совсем изведут его.
После долгого совещания мы решили купить по первоклассному обратному билету до следующей станции и предъявили их удрученному потерею тещи старику. Так мы и сделали. Успех превзошел наши ожидания: при виде этих билетов сморщенные черты старого печального лица растянулись в блаженную улыбку и тусклые глаза блеснули лучом счастья.
Однако с течением времени билетомания германских железнодорожных чинов и низших служащих начинает порядком надоедать, и является желание, чтобы они хоть несколько обуздывали свою страсть к билетам. Даже самый мягкосердечный и терпеливый человек в конце концов раздражается чуть не поминутным требованием предъявления билетов не только днем, но даже ночью. Поэтому во второй половине длинного переезда по германским рельсовым путям появление кондуктора у окна и его стереотипное "позвольте ваши билеты!" производит на пассажиров прямо удручающее впечатление.
Вы утомлены и сонны. Вы не помните, куда сунули свой билет. Вы даже не вполне уверены, есть ли вообще при вас билет или, если он и был, то не воспользовался ли им кто-нибудь другой. Конечно, билет у вас цел, но вы, предполагая, что его после последнего контроля долго не потребуют, спрятали его так тщательно, что не можете теперь вспомнить, куда именно.
В одежде, которая на вас, имеется одиннадцать карманов, а в вашем пальто, висящем на крючке, - не менее пяти. Быть может, билет лежит в одном из этих многочисленных карманов, но может статься и то, что вы его убрали в одну из ваших сумок или в бумажник, который вы тоже не знаете, куда задевали, или же, наконец, он в кошельке.
Вы начинаете искать. Прежде всего вы обыскиваете все карманы на себе, потом порывисто вскакиваете и энергично отряхаетесь, надеясь, что при этой процедуре билет, быть может, зацепившись где-нибудь в вашей одежде, выпадет на пол, вы его подберете и вручите томящемуся за окном ярому билетоману. Вы машинально оглядываетесь вокруг и замечаете, с каким напряженным любопытством впиваются в вас глаза остальных пассажиров и с какой беспощадной суровостью смотрит на вас из-за окна лицо кондуктора; у вас в полусонном мозгу зарождается такое представление, будто вы находитесь пред судом, куда вас притянули за присвоение чужого билета, и что если билет окажется при вас, вы будете приговорены, по крайней мере, к пятилетней тюремной высидке. Ввиду этого вы горячо отрицаете свою виновность и дрожащим голосом кричите:
- Говорю вам, что я не брал… даже и не видел билета этого господина… Не брал, не брал, поймите вы!.. Пустите меня!..
Но соответствующие случаю замечания публики приводят вас в себя и вы начинаете вновь искать у себя злосчастный билет. Вы с лихорадочною поспешностью вывертываете наизнанку все свои карманы, роетесь в своем багаже, половина которого при этом валится сверху из сетки на сиденье и на пол, и про себя клянете всю германскую железнодорожную сеть со всеми ее порядками и всех ее служащих. Вы поднимаете всех соседей на ноги, чтобы посмотреть, не завалился ли как-нибудь под них ваш билет, и, наконец, в отчаянии начинаете ползать по всему вагону, залезая под сиденья и шаря повсюду руками.
- Не выбросил ли ты его давеча из окна, вместе с бумажкою из-под сандвичей? - спрашивает вас ваш друг, усердно помогающий вам в поисках и, разумеется, проникнутый к вам искренним участием.
- Ну, вот еще выдумал! - раздражительно отвечаете вы. - Разве я с ума сошел? С какой стати буду я делать такую бессмыслицу?.. Неужели ты думаешь, что я не могу отличить билета от замасленной бумажки?..
Долго еще продолжается ваше ворчание по адресу друга. В то же время вы двадцатый раз ощупываете себя и, наконец, находите свой билет засунутым в жилетный кармашек для часов, где он все время мирно покоился, вручаете его кондуктору и удивляетесь, как вы не могли сразу догадаться поискать его именно там.
В продолжение этой тягостной процедуры кондуктор за окном делал все, что только было в его силах, чтобы увеличить ваше нервное возбуждение: переминаясь с ноги на ногу на узкой приступочке вдоль вагонов, он все время принимал самые рискованные положения; сознание их опасности ложится вам на душу лишней тяжестью, и вы все более и более волнуетесь и раздражаетесь.
Поезд идет с максимальной в Германии скоростью для экспрессов - 30 миль в час. Приближается мост. Все еще торчащий за окном кондуктор, держась обеими руками за вагонные скобки, как можно дальше откидывается всем корпусом назад. Вы смотрите на него и на быстро придвигающийся мост и с ужасом спрашиваете себя, куда свалится тело этого бесстрашного человека, когда оно будет раздроблено аркою моста: прямо ли на железнодорожное полотно или через перила моста в реку.
В трех дюймах от первой мостовой арки кондуктор, однако, плотно прижимается к вагону, и кирпичной кладкой арки убивается лишь муха, присевшая было на край кондукторского плеча. Прогромыхавши по мосту, поезд несется на самом краю бездонной пропасти.
Пользуясь и этим случаем для демонстрирования пред публикой своей чисто акробатической ловкости, кондуктор выпускает из рук скобки, за которые до сих пор держался за окном, потом, вися над пропастью и размахивая руками для поддержания равновесия, начинает исполнять на узеньком приступке нечто вроде пляски первобытных германцев, своей "звероподобностью" так пугавших культурных римлян.
Если вы желаете по возможности сохранить душевное спокойствие при переездах по германским железным дорогам, то сначала постарайтесь настроить себя на такой лад, чтобы иметь возможность совершенно равнодушно смотреть, как кондуктор сломает себе голову при своих акробатических упражнениях снаружи вагона. Если же вы не в состоянии так настроиться, то, предупреждаю, путешествие по рельсовым путям Германской империи будет для вас сплошной нравственной пыткой.
Ах, как хороша, как свежа и поэтична земля в пять часов утра весеннего дня! Ленивцы, валяющиеся в постелях чуть не до полудня, и понятия не имеют об этой прелести. Только одни мы, рано встающие (по горькой, впрочем, необходимости), вполне можем насладиться красотой природы.
В этот ранний час я отказался от дальнейших попыток заснуть и отправился на другой конец вагона в уборную, чтобы умыться и вообще привести себя в порядок.
Умываться в крохотных вагонных уборных довольно мудрено, потому что вагоны сильно раскачиваются. Только что вы сунули в умывальный таз руки и полголовы, как на вас, пользуясь вашей беспомощностью, надвигаются и стены вагона, и все, что находится в них вокруг вас; вы поспешно откидываетесь в противоположную сторону, но тут с треском открывается дверь и ударяется об вашу спину.
При таких условиях мне удалось только обрызгаться водой. Желая обтереться, я стал отыскивать глазами полотенце, но его в уборной не оказалось. Это очень ловко придуманная шутка. Железнодорожная администрация устраивает при вагонах уборные, в которых есть умывальник, вода и даже мыльница с куском душистого мыла. Пассажир доверчиво идет в такую уборную, умывается там, но когда желает обтереться, то замечает, что там нет полотенца. Повторяю - очень остроумно придуманная шутка.
У меня в саквояже были полотенца, но для того, чтобы достать их, я должен был в самом непредставительном виде пройти по всему вагону, мимо дам. Хорошо, что нужда изобретательна. Я вспомнил, что у меня в кармане есть газета, достал ее и кое-как обтерся ею, причем сделал открытие, что газетной бумагой обтираться очень скверно, в особенности, если типографская краска еще не успела достаточно просохнуть.
Вернувшись на свое место, я предложил моему другу Б. тоже пойти в уборную и умыться. Он пошел. Представляя себе его положение, когда он сделает открытие, что в уборной нет полотенца, я отогнал от себя собственную досаду на это неприятное обстоятельство.
Как, однако, верно наблюдение старых людей, которые говорят, что, радуясь неприятностям других, мы забываем свои собственные!
Миль за пятьдесят от Мюнхена по обе стороны поезда ничего нет, кроме плоской, почти бесплодной и плохо населенной равнины, поэтому и смотреть не на что. Пассажиру остается только тоскливо обозревать горизонт впереди, в отчаянии увидеть хоть какой-нибудь признак, который указывал бы на близость большого города.
К сожалению, Мюнхен лежит в глубокой низине, так что издали его почти не видно; вы замечаете его только тогда, когда поезд вступает в предместье города и подходит к дебаркадеру.
Часть воскресенья 25-го
Мы желаем завтракать. - Я пускаю в ход свои познания в немецком языке. - Исключительные умственные способности первых балерин. - Представление английской пантомимы в Пиренеях. - Грустные результаты этого представления. Книга "немецких разговоров". - Как плохо такого рода книги считаются с потребностями и желаниями тех, кто ими пользуется. - Воскресенье в Мюнхене. - Ганс и Гретхен. - Жизнь высших и низших сословий. Пивной погребок
В Мюнхене мы оставили свой багаж на станции и отправились отыскивать ресторан, в котором мы могли бы с комфортом позавтракать. Было восемь часов утра, поэтому все порядочные рестораны оказались еще запертыми. После довольно долгих поисков мы наконец отыскали среди цветущих садов старенький ресторанчик, из окон которого несся аппетитный запах кофе и жареного лука. Мы вошли в палисадник этого ресторанчика, уселись на стульях пред одним из маленьких чистеньких столиков, расставленных под тенистыми деревьями, взяли в руки лежавший на столе прейскурант и подозвали слугу.
Заказать завтрак взялся я, не желая упускать случая порисоваться знанием немецкого языка. Прежде всего я заказал кофе с булочками и с маслом. Этот заказ вышел у меня очень недурно. Напрактиковавшись за последние дни, я теперь смело мог заказывать кофе с принадлежностями хоть на сорок персон. Потом я стал заказывать зеленый салат. Слуга понял меня в том смысле, что я требую отварную в воде простую капусту, и мне стоило немалого труда заставить его понять точный смысл моего требования. Имея в запасе еще несколько немецких слов, я заказал яичницу
- Скажи ему, чтобы он дал настоящую яичницу, какую делают у нас, в Англии, - заметил Б. - Иначе подадут излюбленную здесь смесь яиц с вареньем и шоколадным кремом, а это приемлемо только немецкому желудку.
- Хорошо, - ответил я. - Я попрошу сделать яичницу с укропом… Только погоди, как по-немецки укроп? Никак не могу припомнить.
- Укроп? - задумчиво повторил Б. - По-немецки?.. Гм?.. Вот, не угодно ли! Ведь я знал… учил когда-то, но тоже не могу вспомнить.
Так как нужного немецкого слова у нас в головах не находилось, то мы вздумали попробовать французский язык. Но убедившись, что и из этого ничего не выходит, мы принялись всячески коверкать свой родной язык, в детской уверенности, что тот, кто не понимает какого-нибудь языка в чистом виде, обязательно должен понимать его в искаженном. Но как мы ни картавили и ни сюсюкали, как ни растягивали искалеченные слова на отдельные части, какие ни придавали модуляции своим голосам - кажется, любой дикарь был бы потрясен до глубины своей души, - но наш тевтонец, подобно утесу среди шумного прибоя волн, оставался невозмутимым и только отрицательно тряс головою.
Наконец мы прибегли к пантомиме. Пантомима по отношению к языку - то же самое, что мармелад, предлагаемый взамен, например… ну, хоть масла, что в некоторых случаях или, вернее сказать, для лиц известного непочтенного возраста даже очень приятно.