Между тем нужно было что-то решать, так как грустно, право, переезжать из Санкт-Петербурга в Москву в ящике, в котором молочно-белое стекло ничего не позволяет разглядеть снаружи. Я, слава богу, не наделен темпераментом того англичанина, который, переезжая из Лондона в Константинополь с повязкой на глазах, пожелал снять ее только у входа в Золотой Рог, чтобы внезапно, без ослабляющего впечатления перехода, взглянуть на роскошную панораму, не имеющую себе равных в мире. Итак, надвинув до бровей меховую шапку, подняв воротник и поглубже запахнув шубу, подняв сапоги до середины ляжек, засунув руки в варежки, где отделен только один палец, - настоящее облачение самоедов - я смело отправился к открытой площадке вагона. Какой-то солдат-ветеран в военной шинели со многими медалями на груди стоял там, следя за ходом поезда и, казалось, нисколько не страдал от холода. Небольшие чаевые, в рубль серебром, которых он не просил, но от которых и не отказался, заставили его предупредительно отвернуться в другую сторону, в то время как я недозволительно зажег великолепную сигару, купленную у Елисеева и взятую из коробки со стеклянным верхом, который позволяет увидеть товар, не разрывая гербовой печати, налагаемой на каждую коробку налоговой инспекцией.
Вскоре мне пришлось выбросить гаванскую сигару de la Vuelta de Abajo так как если она и горела с одного конца, то замерзала с другого. Лед собирался у рта и приклеивал ее к губам. Каждый раз, как я отнимал сигару ото рта, на ней оставался кусочек кожи моих губ. Курить на ветру при двадцати градусах мороза - вещь почти невозможная, и немного нужно, чтобы заставить себя подчиниться указу, который запрещает курить трубку или сигару на улице. А тем временем перед моими глазами разворачивалась настолько достойная внимания картина, что я быстро утешился в этом небольшом лишении.
Насколько видел глаз, снег покрывал землю холодной пеленой, и под белыми ее складками можно было только угадывать неопределенную форму предметов - так саван прячет мертвеца от взглядов людей. Не было больше ни дорог, ни тропинок, ни рек. Ничто не выделялось, лишь едва различимые во всеобщей белизне повышения и понижения. Ложе замерзшей реки походило на некую долину меж едва заметными в снегу извилинами берегов. То и дело вдали купы рыжеватых берез, полузасыпанных снегом, выставляли свои лысые макушки. Несколько бревенчатых, засыпанных снегом хижин выбрасывали в небо дым и пятном виднелись на белой пелене снега. Вдоль железной дороги вырисовывались линии кустарника, посаженного в несколько рядов и предназначенного задерживать горизонтальное движение белой ледяной пыли, гонимой с пугающей стремительностью метелью, этим полярным хамсином. Невозможно себе представить странное и грустное величие этого необъятного белого пейзажа, похожего на вид, наблюдаемый нами в телескоп, направленный на Луну в полную фазу ее видимости. Я словно находился на мертвой, навсегда скованной вечным холодом планете. Просто отказываешься поверить, что это величайшее нагромождение снега когда-то растает, улетучится или утечет в море с разбухшими волнами рек и что придет весенний день и зазеленеют усеянные цветами ныне бесцветные равнины. Низкое облачное небо сплошного серого цвета кажется желтым от белизны снега. Оно усиливает меланхоличность пейзажа. Глубокая тишина, нарушаемая только постукиванием колес по рельсам, царит в этом сельском уединении, ибо горностаевый ковер из снега приглушает все звуки. В этих пустынных краях не видно ни души, ни следа человека, ни звериной тропы. Человек забился за бревна своей избы, зверь - в глубь норы. Только у станций из снежных складок выезжали сани и кибитки, их везли галопом маленькие косматые лошади, бегущие прямо по полям, не ища заснеженной дороги. Они ехали из невидимой деревни к поезду встречать пассажиров. В моем вагоне молодые господа ехали на охоту. Одеты они были в красивые новенькие тулупы цвета светлой семги, расшитые изящными узорами. Тулуп - одежда наподобие кафтана из бараньих шкур мехом внутрь, как принято в странах, подверженных настоящим холодам. Он застегивается на пуговицу на плече и затянут на талии поясом. Добавьте к этому каракулевую шапку, белые валенки, охотничий нож у пояса, и перед вами костюм истинно азиатского изящества. Это мужицкая одежда, но барин не колеблется надевать ее при подобных обстоятельствах, ибо нет более удобной и лучше приспособленной к климату одежды. Впрочем, между этим чистым, мягким тулупом, выделанным, как замшевая перчатка, и замусоленным, засаленным, грязным тулупом мужика разница достаточно велика, чтобы их не спутать. В березовых и сосновых лесах, виднеющихся темными линиями на горизонте, хозяйничают волки, медведи, говорят, есть даже лоси, дикие звери и хищники Севера, охота на которых небезопасна и требует ловких, сильных и смелых охотников немродов.
Тройка, то есть сани, запряженные тремя великолепными лошадьми, ждала наших молодых людей на одной из станций, и я видел, как они с быстротой, не уступающей скорости поезда, удалились в глубины земель по исчезнувшей под снегом дороге, местами обозначенной жердями-вехами. Они так быстро ехали, что вскоре я потерял их из виду. В имении, название которого выпало у меня из головы, они должны были встретиться с сотоварищами по охоте и обещали быть более удачливыми, нежели эти олухи из басни Лафонтена, которые продали шкуру не убитого медведя. Охотники намеревались убить медведя, снять с него шкуру и сделать из нее ковер для ног с пунцовой обшивкой и с набитой опилками головой, о которую новички путешественники вечно спотыкаются в санкт-петербургских салонах. Судя по их спокойно-непринужденному виду, не приходилось сомневаться в их охотничьих доблестях.
Я не стану перечислять, станция за станцией, населенные пункты, по которым проходит железная дорога: мои читатели немного узнают, расскажи я им, что поезд останавливается в таком-то и таком-то населенном пункте, название которого не вызовет у них ни одной мысли, ни одного воспоминания, тем более что эти незначительные города и поселки в большинстве случаев весьма удалены от железной дороги и заметны лишь по зеленым луковицам и медным куполам церквей. Дело в том, что железнодорожный путь из Санкт-Петербурга в Москву идет неукоснительно по прямой линии и не сдвигается с нее ни под каким видом. Даже Тверь, самый значительный город на этом пути, не удостоилась исключения. А ведь отсюда отходят пароходы по Волге. Поезд гордо проходит на некотором расстоянии от Твери, и до нее нужно добираться на санях или дрожках, смотря по сезону.
Построенные по единому плану станции великолепны. В их архитектуре удачно сочетаются красные тона кирпича и белый камень. Но тот, кто видел одну из них, видел их все. Опишу ту, где мы остановились на обед. У этой станции есть своя особенность: она стоит, как церковь Святой Марии на Странде, не у края дороги, а между линиями рельсов. Железная дорога обвивает ее своими лентами, и здесь встречаются, не мешая друг другу, поезда, идущие из Москвы и из Санкт-Петербурга. Оба состава выплескивают на перрон справа и слева своих пассажиров, которые садятся обедать за одни и те же столы. Поезд из Москвы везет людей из Архангельска, Тобольска, Вятки, Якутска, с берегов реки Амур, с побережья Каспийского моря, из Казани, Тифлиса, с Кавказа и из Крыма, из глубин всея Руси, европейской и азиатской. Они мимоходом пожимают руку своим западным знакомым, едущим в поезде из Санкт-Петербурга.
Здешний обед - это разноплеменное пиршество, на котором говорят на большем количестве языков, чем у Вавилонской башни. Широкие сводчатые оконные проемы с двойными стеклами с двух сторон освещали зал, где был накрыт стол и где царила приятная тепличная температура, в которой веерные пальмы, тюльпанные деревья и другие растения тропических стран уютно расправляли свои широкие листья. Эта роскошь редких растений, которые не ожидаешь увидеть в столь суровом климате, почти повсеместна в России. Она придает праздничный вид интерьерам, дает глазам отдохнуть от яркого свечения снега и поддерживает традицию разведения зелени. Стол был накрыт роскошно - с серебряными приборами и хрусталем, над которым возвышались бутылки всевозможных форм и происхождения. Длинные бутылки рейнских вин высились над бордоскими винами с длинными пробками в металлических капсулах, над головками шампанского в фольге. Здесь были все лучшие марки вин: "Шато д'Икем", "Барсак", "Шато Лаффит", "Грюо-ла-розе", "Вдова Клико", "Редерер", "Моэт", "Штернберг-кабинет", а также все знаменитые марки английского пива. Полный ассортимент известных напитков, пестревших позолоченными этикетками ярких цветов, привлекающими внимание рисунками, настоящими гербами. В России находятся лучшие вина Франции и чистейшие соки наших урожаев, лучшая доля наших подвалов попадает в глотки северян, которые и не смотрят на цены того, что заглатывают. Кроме щей, кухня, не стоит и говорить об этом, была французской, и я запомнил одно жаркое из рябчика, которое сделало бы честь Роберу, этому великому магу еды, о котором Карэм сказал: "Он восхитителен в жарком!" Официанты в черных фраках, белых галстуках и белых перчатках двигались вокруг стола и обслуживали с бесшумной поспешностью.
Пока пассажиры осушали свои бокалы и рюмки всевозможных вместимостей, я, наскоро перекусив, только чтобы утолить голод, осмотрел оба салона, расположенные с обоих концов залы и предназначенные для высокопоставленных особ. В элегантных лавочках тульские саше, сапожки и домашние сафьяновые туфли, расшитые золотом и серебром, черкесские ковры, вышитые шелком по пунцовому фону, пояса, сплетенные из золотых сутажных нитей, футляры с очаровательными приборами из платины, отделанными золотом, модели кремлевского Царь-колокола, деревянные резные русские кресты, украшенные бесконечным числом микроскопических фигур, выделка которых потребовала поистине китайского терпения, тысячи приятных безделушек соблазняли туриста и выуживали из его дорожных средств несколько рублей, если он, как и я, был бессилен противиться соблазну и ограничиться одним их видом. Между тем, думая о далеких друзьях, очень трудно не наполнить карманы этими красивыми безделушками, при помощи которых по возможности стараешься доказать, что друзья не забыты, так вот и поддаешься соблазну.
Обед собрал в одной зале гостей из разных вагонов, и я заметил, что в путешествии, как и в городе, женщины менее чувствительны к холоду, чем мужчины. Большинство из них довольствуется атласной шубой на меху, они не прячут голову в поднятые воротники и не обременяют себя множеством надетых сверху одежд. Безусловно, кокетство здесь играет свою роль. Для чего иметь тонкую талию, маленькую ножку и походить при этом на какой-то пакет? Красивая сибирячка привлекала взгляды своим нисколько не пострадавшим от путешествия изяществом. Можно было подумать, что она выходила из кареты перед дверями оперного театра. Две цыганки, одетые диковинно богато, поразили меня неожиданным своим видом, казавшимся еще более странным из-за полуцивилизованных нарядов. В ответ на галантные речи молодых людей они смеялись, показывая свои хищно-белые зубы, вставленные в коричневые десны, характерные для цыганской расы.
Несмотря на вновь надетую мною шубу, с приближением ночи мороз показался мне еще более крепким. И действительно, температура упала на несколько градусов. Снег побелел еще больше и скрипел под ногами, как толченое стекло. Бриллиантовые блестки витали в воздухе и падали на землю. Было бы неосторожно вновь встать у перил на площадке вагона. Я мог, таким образом, сильно испортить будущее моего носа. Впрочем, дальше тянулась та же дорога. Белые равнины сменяли друг друга, ибо в России нужно проехать огромные расстояния, чтобы ландшафт хоть как-то изменился.
Солдат-ветеран с медалями на груди наполнил печь поленьями, и несколько понизившаяся было температура в вагоне быстро повысилась. Царила приятная теплынь, и, если бы не толчки вагона, я мог бы подумать, что нахожусь у себя в комнате. Вагоны третьего класса, устроенные с меньшими удобствами и роскошью, отапливаются таким же образом. В России теплом наделены все. Господа и крестьяне равны перед холодом. Во дворце и в хижине одинаково натоплено. Это вопрос жизни и смерти.
Улегшись на диван головой на сумку со спальными принадлежностями, укрывшись шубой, я быстро заснул в этом совершенном уюте, укачиваемый мерными потряхиваниями поезда.
Когда я проснулся, был час ночи, и мне пришла в голову фантазия пойти немного полюбоваться на ночной вид северной природы. Под этими широтами зимняя ночь долгая и темная, но никакой мрак не может погасить белесое свечение снега. В самое темное время суток вы различаете его мертвенную бледность, раскинувшуюся перед вами, словно гробовой покров под сводом склепа. Он светится фосфоресцирующей голубизной. Исчезнувшие под снегом предметы обрисовываются по рельефу, словно белым карандашом по черному листу темноты. Этот белесый пейзаж, линии которого меняли свое направление и быстро исчезали за поездом, имел самый странный вид. На одно мгновение луна, проникнув сквозь густой слой облаков, протянула свой холодный луч на замерзшую равнину и местами высветила ее серебром, в то время как остальное пространство покрылось сине-лазурными тенями. Так подтвердилась правдивость замечания Гёте по поводу теней на снегу в его теории цветов. Невозможно представить себе всю меланхоличность этого огромного бледного горизонта, который словно отражал лунный свет и как бы возвращал его луне обратно. Он тянулся вокруг вагона все тот же, как море, а тем временем поезд несся на всей скорости, выбрасывая из трубы снопы потрескивающих красных искр. Обескураженному наблюдателю кажется, что он никогда не выйдет из этого круга. Усиленный движением воздуха, мороз крепчал и пробирал меня до костей, несмотря на толстый и мягкий мех моей шубы. От дыхания кристаллики льда покрыли мои усы и образовали как бы кляп. Ресницы слипались, и я почувствовал, что, даже стоя, не могу победить охватывающего меня сна. Наступило время возвратиться в вагон. Когда ветер не дует, можно перенести самый крепкий мороз, но малейшее дуновение ветра заостряет его стрелы и точит сталь его топора. Обычно при таких низких температурах не бывает ни малейшего дыхания ветра. Тогда можно пройти через всю Сибирь со свечой в руке, и пламя ее не дрогнет. Но от самого легкого движения воздуха вы начинаете замерзать, даже если вы превосходнейшим образом упакованы в шкуры хозяев Севера с самым лучшим в мире мехом.
Вернуться в мягкую атмосферу вагона было одним из самых приятных удовольствий. Я забрался в свой угол, где и проспал до рассвета с тем особым чувством успокоения, которое испытывает человек, получивший приют в суровую погоду, записанную к тому же ледяными буквами на оконных стеклах. Сероокийрассвет, как говорит Шекспир, ибо розовоперстая Аврора обморозилась бы на этой широте, встал, закутанный в шубу, и пошел по снегу в белых валенках. Мы приближались к Москве, и в первых проблесках рождающегося дня я уже разглядел с открытой площадки вагона ее зубчатую корону.
Всего несколько лет назад парижанину Москва представлялась очень смутно, где-то бесконечно далеко, в свечении пылающего по всему небу северного сияния, в заре зажженного Ростопчиным пожара возносила она к небу свою византийскую диадему, щетинящуюся причудливыми башнями и колокольнями среди вспышек пламени и дыма. Это был легендарно огромный и химерически далекий город, воздвигнутая в снежной пустыне тиара из драгоценных камней, о которой вернувшиеся в 1812 году рассказывали в некотором оцепенении: ведь для них город превратился в вулкан. И действительно, до изобретения пароходов и железной дороги добраться до Москвы было делом отнюдь не средней руки.