Все как в гостиной… только пол… нет, не пол, а палуба кают-компании неустанно вибрирует, покачивается под ногами. Скрипят, потрескивают в углах переборки, покрашенные под светлый дуб. Зеркало крест-накрест проклеено бумажными полосами, чтобы не дало трещин при стрельбе корабельных орудий.
Гостиная плывет в океане, за Полярным кругом, гостиная - отсек боевого корабля. Как раз под ней расположен снарядный погреб. Широкая лакированная колонна возле буфета - это стальная тумба дальнобойного орудия, установленного на верхней палубе, на полубаке.
"На сухопутье все было проще, обычнее для меня, - записывал Калугин в блокнот. - В этом морском коллективе, в мире, полном самобытных традиций, мне было труднее, чем где бы то ни было, найти свое рабочее место. А я хочу тесно сжиться с матросами и офицерами "Громового", войти в их жизнь как боевой товарищ и друг. Я, журналист в чине сухопутного капитана, никогда до войны не бывавший на палубе боевого корабля, обязан правдиво и ярко рассказать читателям о повседневной суровой героике, о военном быте моряков Северного флота. Для этого нужно хорошо знать корабль, изучить его сложнейшие механизмы, чтобы глубже понять людей, которые ими управляют…"
Он снова поднял глаза от блокнота. Противоположный край стола был накрыт теперь чистой крахмальной салфеткой.
Вестовой расставил на ней тарелки с хлебом, маслом и ветчиной, держал на весу стакан чаю в металлическом подстаканнике.
- Можно кушать, товарищ лейтенант!
Лейтенант захлопнул крышку пианино, повернул ключик, дружески улыбнулся Калугину, вскинув глянцевые, черные глаза.
- Закусим, товарищ капитан?
Калугин качнул головой. Во время похода его не привлекала еда, особенно здесь, в этом горячем, сухом воздухе. Лейтенант, присев к столу, намазал хлеб маслом, с чувством приладил сверху жирный ломоть ветчины. Поднес к розовым, свежим губам взятый из рук вестового стакан.
"Вот хотя бы Лужков, - думал Калугин, - этот юноша, командир торпедных аппаратов эсминца. Сын балтийского матроса, советский офицер новой формации. Уже немало испытал в этой войне. Может быть, вот так же сидел он в кают-компании точно такого же эсминца, за таким же точно столом, когда бомба с "юнкерса" расколола корабль пополам…
Кают-компания встала дыбом, коридор очутился над головой, пенистая, злая вода хлынула на пианино, оказавшееся вдруг под ногами… Нужно быть человеком большой выдержки, превосходным пловцом, чтобы не растеряться, нащупать верное направление, затаив дыхание подняться сквозь водяной столб по вертикальной трубе коридора, нащупать дверь, вырваться на поверхность, когда корабль, может быть, уже достигал дна…"
Калугин согрелся теперь окончательно, ему становилось жарко. Прошелся по кают-компании; подойдя к пианино, глянул в зеркальный овал.
Хмурый, не очень знакомый человек в светлом дубленом полушубке, в кожаной черной ушанке, надвинутой на брови. Над широкими очками - эмблема зеленоватого серебра с маленькой алой звездочкой сверху. Звездочка новее эмблемы. Он прикрепил ее к шапке только на днях. Прежнюю звездочку выпросил кто-то из английских матросов во время посещения нашими журналистами корвета. За мехом расстегнутого воротника ярко блестит начищенный якорь на верхней пуговице кителя.
Быстро пройдя в коридор, Калугин скинул полушубок и шапку, вернулся в кают-компанию, присел рядом с лейтенантом. Дружески улыбнулся Лужкову, сооружавшему второй бутерброд.
Лужков улыбнулся тоже, мальчишечьи ямочки возникли на покрытых нежным пушком щеках.
- А может быть, все же закусите со мной? Еще чаю, Гаврилов!
Он протянул пустой стакан вестовому, держа подстаканник в согнутой над столом руке.
- Не каждый день в кают-компании ветчина. Подарок новосибирцев Северному флоту. Очень советую. Обед еще не так скоро… Скомандую вам чаю?
- Нет, спасибо, - сказал Калугин. - Лучше побеседуем… Тогда, на мостике, помните, рассказывали мне, как выплыли с того корабля…
Вестовой принес новый стакан чаю.
- У меня после вахты всегда дьявольский голод, - как бы извиняясь, сказал Лужков. Он будто не слышал слов Калугина.
- Может быть, расскажете поподробнее о том бое?
Калугин по привычке уже вертел в пальцах карандаш.
- О каком бое? - спросил Лужков. Его лицо сразу осунулось и постарело, приобрело недоброе выражение. - Тогда "юнкерсы" сплошными волнами шли, вываливались из-за сопок… Мы, пока стрелять могли, три бомбардировщика сбили… Не дешево и им обошелся тот бой…
Он замолчал. Снова прихлебывал чай, уже без прежнего удовольствия.
- Вы ведь с комендорами первого орудия беседовали? Командир орудия Старостин раньше служил на "Могучем". Старостин - старшина первой статьи. Тогда помог мне на берег выбраться. Мне уже ноги сводило… Поговорите с ним поподробнее…
- Мы говорили со Старостиным. Но я не знал, что он с того корабля…
В памяти встало жесткое, обветренное лицо с прямым, настойчивым взглядом, стойкая, неторопливая фигура. Этот старшина привлекал к себе каким-то спокойным достоинством в каждом движении, веской, неторопливой речью.
- Поговорите с ним о "Могучем". - Лужков быстро допивал чай. - Очень он на немцев зол, как, впрочем, все мы. Торпедисты мои даже во сне видят, как бьются на море с врагом. А вот наяву что-то не получается…
- Вот, может, скоро встретим фашистов, отведем душу…
- Может быть, и встретим! - оживляясь, согласился Лужков. - Эх, если встретим - хорошо бы отвести душу! Правда, наше дело только запеленговать их и вызвать подкрепление. Разве только в ночных условиях сможем сами завязать бой, выйти в торпедную атаку…
Ночная торпедная атака в океане! Калугин невольно ощупал пустой верхний карман кителя. Здесь обычно носил бумажник. Теперь, уходя в первый свой морской поход, оставил бумажник на берегу на сохранение Кисину, лучшему редакционному другу. Если случится что здесь, Кисин отошлет бумажник домой. Он первый раз шел в боевой океанский поход. Небрежно вертя карандаш, он улыбнулся Лужкову.
- Между прочим, вы слышали? Мистер Гарвей говорил, что немцы едва ли выйдут из Альтен-фиорда.
- А мы не очень-то беседуем с мистером Гарвеем! - на юношеском лице лейтенанта проступило отвращение. - Знаете, это такой жук - мистер Гарвей!
- Жук? - переспросил Калугин.
- Точно, жук! - Лужков глянул на дверь и понизил голос. - Знаете, когда в первый раз пришел к нам на корабль, ни слова не говорил по-русски. Выйдет, бывало, в кают-компанию к чаю с бутылкой рому. Сидит, тянет ром, иногда только перекинется парой фраз по-английски с командиром или со старпомом. Потом скучно, что ли, ему стало - вдруг затворил по-русски. И прекрасно заговорил! Я не выдержал, бухнул ему: "У вас, мистер Гарвей, удивительные способности к языкам". - "Да, - отвечает и смотрит нахально прямо в глаза, - у меня большие способности к языкам". А вы говорите - не жук!
Лужков широко улыбнулся, тотчас нахмурился, снова в его томе Калугин уловил скрытую горечь.
- Только и мое мнение - пожалуй, проходим зря. Немцы боятся выскакивать в океан. Не первый раз ходим в дозоре.
- Но вот ведь встретили подводную лодку…
- А может быть, и лодки не было никакой, - по-прежнему зло сказал лейтенант. Он встал из-за стола; ему, видно, хотелось уйти, но неловко было оборвать разговор.
- Не было лодки? - удивился Калугин. - Но ведь "Смелый" бомбил ее.
- Бывает и бомбят, а лодки нет. Увидит сигнальщик плавник косатки или льдину, а то акустик прослушает косяк сельдей, ну и пойдет… Насчет лодок наш командир мастак. Сам с подплава. Была бы лодка - поводили бы ее…
- Разве капитан-лейтенант Ларионов - подводник?
- Точно, с подплава, - повторил Лужков, но как-то осекся, озабоченность промелькнула в его глазах. - Только вот что, товарищ капитан, вы с ним лучше не заговаривайте об этом.
- О чем? - приподнял брови Калугин.
- Да вот о том, что он подводник. - Лужков замялся, подбирая фразу. - Это, знаете, для него тяжелый разговор… - Он снова осекся, глянул на Калугина в упор, искорки смеха неожиданно блеснули в глубине черных глаз. - Да, кстати, о лодке. Мне, знаете, пора итти подводную лодку слушать. Так сказать, долг офицера. Извините.
Калугин улыбнулся. Он уже знал это выражение. Слушать подводную лодку - значит, попросту поспать. "Хорошо. Думаешь разыграть меня?" Он тоже сделал серьезные глаза.
- Хорошо, лейтенант, идите. Не смею отрывать вас от вашего долга. Я сам слушал подводную лодку всю ночь и теперь чувствую себя превосходно.
Ему показалось, что выражение веселого одобрения мелькнуло в черных глазах четко повернувшегося, скрывшегося в дверях лейтенанта. "Да, здесь, на флоте, любят розыгрыш, веселую шутку, но пусть знают, что я уже не из тех новичков, кого посылают пить чай на клотик и фотографироваться в таранном отсеке".
Задумчиво он подошел к распластанной на переборке большой карте заполярного морского фронта: морского театра, как выражаются тут.
Бледная океанская синева, окаймленная рваными зигзагами суши. Внизу Кольский полуостров: полукруглый массивный выступ. Дальше к весту - бесчисленные скандинавские фиорды. Еще дальше и выше - зеленое пятно Исландии, Гренландия - величайший остров земного шара, извивы берегов Шпицбергена.
С другой стороны, к востоку: зубчатый полумесяц Новой Земли, прорезанный голубой жилкой Маточкина Шара, островки наших зимовок…
Где-то здесь, в необъятной водной пустыне, идет сейчас "Громовой", откуда-то из каменных щелей Скандинавии должны выйти в море вражеские корабли. В каком-то пункте этого морского театра в любой момент может вспыхнуть смертельный бой…
Широко и немного нетвердо шагая (палубу начинало покачивать сильней), Калугин вышел в коридор, надел полушубок и шапку.
Ковер в коридоре был отвернут по краям, обнажены кольца кингстонов для затопления артпогребов. Здесь дежурили краснофлотцы аварийной группы, а в буфете, рядом с кают-компанией, вестовые в белых курточках уже звенели обеденной посудой.
Калугин шел мимо задернутых потертыми бархатными портьерами дверей офицерских кают. Одна портьера была задернута неплотно, коричневый вельвет, позванивая кольцами, мерно колыхался от качки. Офицер связи мистер Гарвей, лежа на нижней койке, ел что-то из жестяной банки в ярко раскрашенной обертке. Черная борода, как рамкой, охватывала его бледное, неподвижное лицо.
- Гуд дей, мистер Гарвей! - сказал Калугин.
- Здравствуйте, добрый день. - Гарвей быстро прикрыл банку раскрытой газетой. - Ну, что мы имеем хорошего, господин журналист?
Он говорил по-русски, очень четко и тщательно выговаривая слова, только слегка смягчая некоторые звуки.
- Ходим в дозоре, мистер Гарвей.
- О да, ходим в дозоре… - Гарвей лежал попрежнему, закинув ноги в толстых шерстяных гетрах и огромных, подбитых каучуком ботинках на кожаный валик койки. - Я немного удивлен изменению курса. Караван с нашими кораблями ушел вперед, а мы болтаемся здесь… Как это у вас говорится? Как телка в колесе.
- Как белка в колесе, мистер Гарвей.
- О да, белка в колесе, вы совершенно правы. И долго, товарищ корреспондент, мы будем изображать эту колесную белку?
Калугин пожал плечами.
- Это дело командира, мистер Гарвей.
- О да, это дело командира… Сказать вам мое ощущение сейчас? В колледже, когда имеешь вину, тебя вызывает учитель, как это сказать по-русски: эр… для порки… И вот пока ждешь своей очереди снимать штаны… - Он захохотал резко и коротко. - Только знаете, чем наше положение лучше? Тут еще можно сделать какой-нибудь… как это говорится по-русски… манипулэйшен…
- Маневр?
- Вот именно - маневр. А там уже никаких маневров. Стоишь и ждешь, пока придет время спускать штаны…
"Странный юмор, - подумал Калугин. - Странный, неприятный юмор". Он шел дальше по коридору, залитому электрическим светом. Уже одиннадцать утра… Даже здесь, в этих широтах, сейчас должен быть полный день. Сейчас нужно пройти по кораблю, поговорить с людьми на боевых постах, наметить место, где быть во время боя, чтобы увидеть как можно больше.
Он нажал ручку, толкнул грузную, обитую резиновой прокладкой дверь в конце коридора.
Свет в коридоре погас. Свет выключался автоматически каждый раз, когда открывали дверь. Ветер почти выбросил Калугина наружу.
Действительно, уже совсем рассвело. Усеченный полукруг холодного, тусклокрасного солнца лежал на рубчатой водной черте горизонта. На лиловатом безоблачном небе белой пленкой проступала луна.
Мимо бортов неслись длинные, пологие волны, шум воды и свист ветра сливались с гудением корабельных турбин. Надвинув шапку еще ниже и подняв воротник, Калугин ухватился за поручень трапа, ведущего к первому орудию, на полубак.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
С трапа, ведущего на полубак, было видно, как остроконечный, высокий нос корабля мерно вздымается и снова зарывается в волны. Когда нос поднимался, он врезался темным треугольником в ветреное небо, будто стремясь взлететь в лиловатую голубизну. Когда опускался, брызги волн долетали до самого орудийного ствола, впереди открывалась дымчатая, бугристая, беспредельная вода.
Рядом с огромными клешнями двух якорей, у извивов неестественно толстых цепей, уходящих под палубу, в овальные клюзы, чернела вьюшка с намотанным на нее тонким стальным тросом. Здесь, когда "Громовой" стоял у стенки и Калугин впервые вступил на его борт, развевался на флагштоке огненно-красный гюйс. Теперь гюйс был убран.
Прямо вдаль, возвышаясь одна над другой, глядели две длинноствольные пушки, окрашенные в белый цвет, с кубическими стальными кабинами, защищающими их механизмы.
Три краснофлотца стояли по бокам кабины-щита нижней пушки.
Четвертый матрос, широко расставив ноги, медленно вел по горизонту раструбами большого бинокля. Ветер трепал и завивал влажные полы его тулупа; смотрящий вдаль так глубоко вобрал голову в плечи, что сзади был виден лишь верх его шапки-ушанки над поднятым воротником.
- Порядок! Дробь, - сказал один из моряков.
Он повернулся к ветру спиной, расправляя широкие плечи. Увидев Калугина, четко вытянулся, приложил к шапке ладонь в брезентовой рукавице. Его смуглое, резко очерченное лицо было разгоряченно, из широко раскрытых век смотрели пристальные светлые глаза.
- Здравствуйте, товарищ Старостин! - сказал Калугин. - Вот пришел вас проведать. Да вы продолжайте работать. Подожду, пока освободитесь… Здравствуйте, товарищи!
Комендоры у пушки тоже отдали честь. Старостин смотрел с тем же исполнительным и в то же время настойчиво вопросительным выражением.
- Да я сейчас не занят, товарищ капитан. Вот орудие проворачивали, чтоб не замерзло… Теперь - порядок… Отойдемте-ка сюда, здесь говорить легче…
Они отошли под укрытие щита, к брезентовому обвесу, прикрывающему казенную часть пушки. С другой стороны щита тоже стоял неотрывно глядящий вдаль комендор. Калугин заглянул под обвес, где мерцали циферблаты и смазанные маслом детали; сидя в кожаном креслице, наводчик склонялся у оптического прицела.
Калугин откинул воротник. Здесь было теплее, ветер сразу стих, только яростно хлопал сбоку обледенелым брезентом.
- Ну, как на корабле живется, товарищ капитан?
Теперь Старостин говорил, как радушный хозяин. Спокойное, гордое достоинство и в то же время дружеская почтительность были в каждом его движении и в тоне.
- Превосходно! - сказал, улыбаясь, Калугин. - Давно не чувствовал себя так хорошо! А у вас, я вижу, все к бою готово.
- Все на товсь, - улыбнулся Старостин. - Новостей никаких нет, товарищ капитан?
- Ищем немецкие корабли. Чтоб не прорвались в Арктику, к нашим зимовкам и базам. Потому и отошли от каравана.
- Это слыхали, - попрежнему веско сказал Старостин. - Старший лейтенант Снегирев приходил, беседовал тут. Жалко, наше дело не драться, только запеленговать их да ждать подкрепления.
- Они сами могут завязать бой.
- Если тяжелый корабль, он нас не нагонит, у него хода не те. Другое дело - эсминцы. Эти могут завязать бой! - сказал из глубины щита краснолицый коренастый наводчик. Глянув через плечо, он вновь нагнулся к своему механизму.
- Только бы встретиться! - с тяжелой яростью вымолвил Старостин. - Мы, товарищ капитан, как война началась, все мечтаем их корабли встретить. Есть за что рассчитаться. Душа горит Родине помочь.
- Вы и так много для победы делаете, - сказал Калугин. - Вот хотя бы конвои. Подумайте: сколько человеческих жизней, сколько грузов сберегаете каждый раз. Разве это не большая боевая работа?
- Оно точно, - протянул Старостин. Ему, видно, были приятны эти уверения, но прежнее настойчивое выражение жило в глазах. - А еще бы лучше выйти корабль на корабль. Пустить фашиста ко дну, отвести матросскую душу.
- Точно! - страстно подтвердил стоящий рядом комендор. Но сразу застеснялся своего вмешательства в разговор, добавил с шутливой усмешкой: - А еще наш товарищ старшина своей девушке показаться с орденом хочет.
Он осекся под строгим, укоризненным взглядом Старостина. И с этим комендором Калугин подробно беседовал вчера. Замочный Сергеев был очень высок, полушубок едва достигал ему до колен, из овчинных рукавов высовывались сизые от холода кисти. В гнездах холщевого пояса, обхватившего полушубок, тускло желтели медные столбики запальных трубок.
- А у вас, товарищ Сергеев, тоже есть невеста? - так же шутливо спросил Калугин.
Сергеев молчал, опустив глаза. Улыбка исчезла с его широкого веснушчатого лица, сменилась какой-то мучительной гримасой.
- Да ты им расскажи, - с неожиданной мягкостью сказал Старостин. - Они корреспондент, им все нужно знать. Видишь, они матросскую жизнь проверяют.
Высокий комендор стоял неподвижно. Старостин шагнул вперед, наклонился, откинул заснеженный брезент, прикрывавший возвышение на палубе. На веревочном матике, плотно друг возле друга, лежали длинные, крутобокие снаряды. На первом с краю большими меловыми буквами было выведено: "За Фросю".
- За Фросю? - вслух прочитал Калугин. Переводил взгляд с одного лица на другое.
- Это его девушка, которую немцы в неволю угнали, - тихо сказал Старостин. - Он перед самой войной домой собрался, в бессрочный, она его ждала. Теперь под фашистами их район. Пришло через партизан письмо: всех девушек немцы переловили. Кто покрасивее, тех отправили в публичный дом, в какой-то Франкфурт-на-Майне.
Сергеев глядел в сторону. Веснушки резко желтели на его побледневшем лице.
- Неправда, не взял ее немец. Она девчонка быстрая, умница, комсомолка. Она, скорей всего, сама к партизанам сбежала.
Старостин и Калугин молчали. Над их головами белел ствол второго орудия. Взлетала и опускалась, взлетала и опускалась влажная палуба под ногами.
Все это время комендоры с биноклями не оборачивались, просматривая море и небо. Старостин и Сергеев тоже всматривались в море, закипающее редкими беляками.