Мостик. Тьма. Короткие команды. Сзади ракеты и вспышки. Позади дома родной базы. А впереди с невидимой сопки вдруг вспыхнула и засияла золотая, ослепительная звезда. Это на выходе в океан наш береговой пост запрашивает опознательные идущего мимо корабля.
- Сигнальщик! - голос вахтенного офицера. - Покажите опознательные!
- Есть показать опознательные, - отвечает сигнальщик.
И он пишет ответ морскому посту, подняв на поручни мостика переносный прожектор, быстро открывая и закрывая его забрало, отщелкивая буквы светового языка.
И вот уже пройден Кильдин, и первая океанская волна обрушилась на полубак "Громового", рассыпалась дробным грохотом и фонтаном ледяных брызг. Водяная пыль донеслась до первого орудия, обдала лица замерзших вахтенных. Сразу стала резче и размашистей качка. Взлетала и опускалась глубоко вниз, опускалась глубоко вниз и взлетала леденеющая, охраняемая зоркими, готовыми к бою людьми, темная палуба корабля.
Корабль идет всю ночь до утра, и солнце чуть проступает над горизонтом, скупо светит одновременно с луной, и снова наступает долгая ледяная ночь. Вахтенные промерзают до костей, их сменяют товарищи. Люди спускаются в теплые, ярко освещенные нижние палубы, пьют горячий чай, забываются чутким сном до следующей вахты и снова стоят снаружи в реве ветра, в пении вентиляторов и механизмов, чувствуя на холодных губах соленую горечь моря…
В ранний утренний час старшина отделения радистов Амирханов нес вахту у мощной корабельной радиостанции. Он сидел за аппаратом, надвинув на уши эбонитовые кружки, полные тысячами звуков, медленно вращал рукоятку приема. Внезапно выпрямился, стал чутко вслушиваться, придвинул к себе раскрытый журнал и стопку листов радиограмм.
- Принял знак "СОС", Петя! - бросил через плечо сидящему рядом, готовому заступить на вахту радисту.
Из ветреного океанского далека доносились жалобные однообразные звуки сигнала бедствия по международному своду:
"Ти-ти-ти-та́, ти-ти-ти-та́", - вновь и вновь слышалось в приемнике. Настойчивый, отрывистый писк, отчаянно пробивающийся сквозь хаос других звуков.
Амирханов настраивался на нужную волну. Нетерпеливо склонившись, смотрел сбоку радист Саенко.
- Принимаю текст, - отрывисто сказал Амирханов. Сжатый в пальцах карандаш быстро скользил по бумаге. - Видно, по-английски дают… А вот широта и долгота.
Он кончил писать, протянул листок Саенко.
- А ну-ка, снеси прямо командиру на мостик.
Снаружи был зеленоватый холодный рассвет, ледяной, первозданный океан, зябнущие фигуры сигнальщиков, не сводящих со своих секторов воспаленных, слезящихся от острого ветра глаз. Стал падать снег. Командир ходил по мостику взад и вперед, глубоко упрятав руки в карманы, высоко подняв усеянные снежинками плечи; висящий на его шее бинокль оброс пушистым мхом инея.
Саенко вручил ему бланк радиограммы.
"Спасите наши души. Меня преследует вражеский тяжелый крейсер, - передавал по-английски транспорт "Свободная Норвегия", давая свои координаты. - Спасите наши души".
- Штурман! - наклонился Ларионов к медному уху переговорной трубы.
- Есть штурман, - отозвался из рубки Исаев.
- Принята радиограмма. Тяжелый крейсер, видимо "Геринг", преследует транспорт "Свободная Норвегия". Приготовьте лист карты… - Ларионов назвал данные в радиограмме широту и долготу.
Фаддей Фомич Бубекин стоял на правом крыле мостика, упрятав голову в капюшон, не спуская глаз с вспененного океана.
- Старпом, на минутку спущусь к штурману.
- Есть, - сказал Бубекин.
Командир вошел в штурманскую рубку. Исаев уже расстелил с краю стола заказанный лист карты Баренцева моря.
- Вот переданные координаты, Владимир Михайлович.
- Это, несомненно, "Геринг", - сказал Ларионов. Он мельком взглянул на карту, вызвал по телефону радиорубку. - Что еще приняли, Амирханов?
- Сейчас принимаю, товарищ командир, - слышался голос Амирханова. - Снова по-английски. Разобрать не могу.
- Тотчас пришлите в штурманскую рубку.
Через минуту на столе лежал второй листок - радиограмма.
"Неизвестный корабль поднял германский военный флаг. Открывает огонь… Спасите наши души…"
- И новые координаты! - помолчав, сказал штурман. Его карандаш скользнул по серой глади карты. - Теперь они находятся здесь.
- Так, - сказал Ларионов, и его малиновая от холода рука легла на меркаторскую карту, пересеченную прямоугольниками параллелей и меридианов. - Иными словами, "Геринг" держал курс прямо на Тюленьи острова?
- Куда, как я слышал, назначен первый заход "Ушакова"? - сказал в своем обычном полувопросительном, полуутвердительном тоне штурман Исаев.
Амирханов снова вслушивался, ловил новые позывные "Свободной Норвегии". Но "Свободная Норвегия" молчала… "Герман Геринг" начал свой пиратский рейд в Баренцовом море.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Океан качался пенными холмами, мягко вздымая палубу корабля. Волны вблизи были коричнево-серыми, с ледяным, маслянистым отливом. У горизонта мерцала неяркая зубчатая радуга слившейся с небосводом воды.
В полураскрытой двери душевого отсека стоял Зайцев, держал в пальцах недокуренную самокрутку, глубоко вдыхал морозный солоноватый воздух. Через несколько минут заступать на вахту. Он спешил подзарядиться свежим воздухом и в то же время накуриться вволю.
- Сорок! - сказал, входя в душевую, Сергей Никитин.
Никитин только что проснулся, но у него, как всегда, был спортивный, собранный вид; вьющиеся черные волосы разделены ровным пробором, одна смоляная, жесткая прядь спускалась к прямым бровям. Зайцев протянул ему недокуренную самокрутку.
- Закуривайте, товарищ Никитин! - раскрыл портсигар Калугин. Он покуривал тоже, стоя среди старшин и матросов, в сизом дыму душевого отсека. Здесь, в тесном, опоясанном цинковыми корытцами рукомойников, помещении, рядом с жилой палубой, толпились, куря и переговариваясь, матросы заступающей на вахту смены. Калугин любил заходить сюда, в этот корабельный матросский клуб, вступать в непосредственный разговор с новыми друзьями.
- Ничего, товарищ капитан, я вот эту добью! - сказал Никитин, затягиваясь тлеющей самокруткой.
- Он только табак портит зря, не затягивается как надо, - разъяснил Зайцев. - Как физкультурнику ему курить не положено. Если позволите, воспользуюсь вместо него.
- Конечно, берите! - сказал Калугин.
Зайцев бережно взял папироску, прикурил у Калугина, приблизив к нему еще немного сонное после отдыха лицо.
- Что-то, товарищ капитан, союзничков наших не видно. Ребята говорят - время встречи вышло.
- Это, стало быть, они и у нас свой второй фронт практикуют, - продолжал Зайцев. - Второй фронт на английский манер. А знаете, товарищ капитан, как мы это по-русски переводим?
Матросы заранее улыбались, ожидая от Зайцева обычного острого словечка.
- Это значит: русский сражайся, гони врага, а я буду следом итти да подбирать, что плохо лежит. Вот это и есть их второй фронт.
Кругом смеялись невеселым, ядовитым смехом.
- Уж Зайцев - он скажет! Его бы к Черчиллю делегатом послать, он бы ему мозги вправил, - сказал Афонин, потягиваясь после крепкого сна.
- Найдутся другие, кто ему вправит мозги, - серьезно ответил Зайцев. - Я, товарищ капитан, конечно, не скажу за всех иностранцев. Есть и среди них правильный народ. И у них некоторые матросы на свое командование обижаются, не хотят в сидячку играть. Недавно повстречали мы на бережке их комендоров. Руки нам жмут, кричат: "Лонг лив грэт Сталин!" Это значит: - "Товарищу Сталину многая лета!" Простой, хороший народ.
- Простой народ, конечно, за нас, - сказал задумчиво Калугин. - Но не они там сейчас решают. Сейчас хоть у нас и военный союз с англо-американцами, да ведь у буржуазных правящих классов это вековая политика: загребать жар чужими руками, наживаться на народной крови.
Он остро чувствовал, он разделял то негодование, которое горело в моряках, страстно переживающих страдания Родины. Он смотрел сквозь табачный дым на молодые, почти юношеские лица людей, так повзрослевших за месяцы войны.
- Нашими руками не загребут… - веско сказал Никитин. - Мы, товарищ капитан, и без их коробок любого врага побьем, как до сих пор били! - Он выглянул наружу, в полный кружащимся влажным снегом простор. - Опять снежный заряд! А у нас в Донбассе, поди, еще и снег не выпал. В эту пору в садочках еще яблоки собирали… зелень везде…
- Да, в последние годы чудесно зазеленел наш Донбасс! - мечтательно откликнулся Калугин.
- А вы разве сами с Донбасса, товарищ капитан? Земляки с вами? - повернул к нему Никитин просветлевшее лицо.
- Нет, я не донбассовец, но приходилось там бывать. На шахте "Стахановец", например, возле Макеевки.
- Да это же рядом с нами! - почти вскрикнул Никитин. - Я на макеевских домнах машинистом вагон-весов работал до флота.
Он смотрел на Калугина родственно улыбающимися глазами.
- Мне, товарищи, посчастливилось порядочно поездить по нашему Союзу, - сказал Калугин. - Я же газетчик, разъездной корреспондент, уже много лет. Вот вы, например, откуда, товарищ Зайцев?
- Я с Магнитогорска, - сказал Зайцев. - Мой батька - знатный строитель, каменщик. А родились мы в Егорьевске - может, слыхали…
- Как не слыхать, - улыбнулся ему Калугин. - Не только слыхал, но и был там. Там же наши знаменитые фабрики: льняная мануфактура. А в Магнитогорске я был перед пуском первой домны. Я и вашего отца, кажется, помню. Это его бригада поставила рекорд кладки огнеупора перед самым пуском?
- Точно, - сказал Зайцев сияя. - Я тогда еще мальцом в школу бегал. А потом на мартене работал и в тридцать пятом на флот ушел.
- Так теперь вы, пожалуй, не узнали бы Магнитку. Какие там новые цеха, как разросся социалистический город!.. А вы из Армении, товарищ Асвацетуров? - повернулся Калугин к сигнальщику, стоявшему рядом.
- Из Зангезура, товарищ капитан.
- В Зангезуре я не был. А вот в Ереване был и на озере Севан. На строительстве севанского каскада. Есть у нас там, товарищи, такое высокогорное озеро-море с самой синей в мире водой. Оно тысячелетиями бесплодно плескалось в горах, над голыми равнинами и безводными плоскогорьями, выжженными солнцем. А сейчас - по сталинскому плану - озеро Севан будет спускаться вниз, оросит все эти пространства, сделает их плодородными. И на этой же воде будут мощные электростанции работать - по сталинскому плану преобразования природы!
Как-то сам собой возник этот рассказ о наших могущественных стройках, о частичке того, что видел и описывал во время корреспондентских поездок. Сейчас эти воспоминания наполнялись каким-то особым, волнующим смыслом - в трудные дни Отечественной войны, на корабле, идущем в бой, в океан, за Полярным кругом.
И Родина, огромная, многонациональная, в радужном блеске свободного творческого труда возникла перед глазами моряков, и еще большую боевую ярость поднимала мысль, что враг рвется к этим богатствам, к этим плодам народного труда, топчет, оскверняет родную русскую землю…
Снаружи клочья тумана летели над бесконечной пустыней. Вновь бурая туча надвинулась с норда, обдала тяжелым, режущим лица снегом, и опять замерцал вокруг неяркий свет полярного утра.
Стоя у своего аппарата, Филиппов закрыл на мгновение слезящиеся от напряжения глаза. Уже давно "Громовой" уменьшил ход. С мостика был приказ: еще внимательней следить за горизонтом. Лейтенант Лужков, пройдя по торпедным аппаратам, объяснил, что корабль ходит в точке рандеву; уже давно должны бы быть в видимости английские корабли.
Смахивая снег с обледенелых чехлов, краснофлотец Тараскин сверкнул белозубой улыбкой.
- Очень здорово у вас в рифму получается, товарищ старшина! Год буду думать - не придумаю такой рифмы.
Филиппов промолчал. Конечно, приятно, что с тех пор как в радиогазете прозвучали его стихи, корабельные друзья с особой значительностью поглядывают на него, поздравляют с успехом. Еще приятнее, что стихи приняты во флотскую газету, будут напечатаны в одном из ближайших номеров, как сказал капитан Калугин. Но старшина знал: Тараскин ничего не любит говорить зря. И сейчас, верно, хвалит его не без задней мысли.
- "Душа моя сраженью будет рада!" В самую точку попали, товарищ старшина!
- Дипломатия из тебя, Александр, так и прет! - нахмурился Филиппов. - Ну, выкладывай, что у тебя на уме. Опять насчет рекомендации?
Тараскин заволновался, вскинул на Филиппова просительные глаза.
- Комсомольцев Сергеева и Мичурина приняли нынче постановлением партбюро. Если рекомендовать не можете, товарищ старшина, посодействовали бы как агитатор.
- Сказано вам: стаж у меня не вышел, не имею права рекомендовать. А имел бы право… - с подчеркнутым вниманием Филиппов всматривался в снеговые полосы на горизонте, - имел бы право, тоже еще подумал бы. Вам в политзанятиях подтянуться нужно. Ишь, ляпнули лейтенанту, что Гибралтар - столица Португалии. Нужно же придумать!
Тараскин был самым молодым на аппарате, по третьему году службы. Почти с отеческим упреком Филиппов глянул в его опухшее от ветра лицо. Но Тараскин не сдавался.
- Ну и ляпнул! В бой идем, а о такой малости вспоминать будем! Разрешите, товарищ старшина, я тогда у самого командира счастья попытаю. Он матросу не откажет. Вот выйдет из машины…
Только что, миновав люк котельного отделения, пройдя мимо аппарата, капитан-лейтенант спустился к турбинистам. Прошел туда, конечно, ненадолго, прямо с мостика, в своем меховом костюме…
В турбинном отделении тесные переходы ярко освещены белым блеском электроламп. Напряженным жаром пышут кожухи мощных турбин; этот жар убивает веющую от вентиляторов прохладу.
Несущим вахту здесь, глубоко под верхней палубой, впору бы скинуть спецовки, работать, оголившись до пояса.
Но скинуть спецовки нельзя: машинистов-турбинистов плотно обступили округлые жаркие кожухи, выключатели, телефоны, насосы, диски контрольных приборов. Во время качки может прижать к горячему кожуху, опалить обнаженное тело.
- Жарковато, други! - крикнул Глущенко, стоящий на уплотнении главных турбин, и холщевым рукавом вытер отлакированное по́том лицо. - И на курорт ехать не нужно. Вылезешь наверх - север, к нам спустишься - на сто процентов юг!
Старшина Максаков молча смахнул пот с поросшего белокурой бородкой лица. Был занят собственными мыслями, зорко следя за циферблатами тахометров, за черными стрелками машинного телеграфа. Думал о том же, о чем в этом походе думал не один моряк "Громового".
Идет не обычный, а особо рискованный поход. По кораблю передавали: фашистский рейдер пиратствует в океане, уже потопил встречный норвежский транспорт. Начнется погоня за рейдером - каждый должен отдать все для победы. Вот время осуществить давнюю мечту!
Он нащупал в кармане сложенную бумажку. Еще с вечера принялся составлять заявление - тщательно и взволнованно. Хотел закончить перед вахтой, но не успел, решил не дописывать наспех, тем более что нехватало одной рекомендации… И теперь все время чувствовал заявление с собой - следя за тахометрами, за давлением масла, стоя в потоках сухого жара, пышущего от турбин.
"Сочтут ли достойным? - размышлял старшина. - Одной рекомендации нехватает… Конечно, своя, родная партия. Мичман Куликов намекал: чудно́, дескать, что до сих пор не подал заявления… Да ведь невидная наша работа… Вот зенитчики, комендоры - они в упор бьют врага… А тут стой, крути маховик, как в заводском цеху… Правда, та статейка о Никитине - ее и к нам отнести можно…"
Разве и он тоже не рвался на сухопутье - бить врага лицом к лицу! Разве и теперь, когда огромное сражение идет который месяц на приволжских просторах, не подавал рапорт о списании с корабля под Сталинград? Но ему вернули рапорт. "Здесь больше пользы принесете, - сказал старший лейтенант Снегирев. - Работайте отлично у механизмов, и враг под Сталинградом почувствует ваши удары!"
На мостике, у машинного телеграфа, несет вахту командир корабля. В трудные, боевые часы сам всегда стоит у телеграфа. И здесь, в турбинном, старшина должен мгновенно выполнить каждый приказ с мостика. Для того и проводит часы за часами, правой рукой держась за поручень трапа, левой сжимая колесо маховика.
Одна нога уперта в угольник площадки, другая - в нижнюю ступеньку ведущего на верхнюю палубу трапа. Эту позу проверил в штормовые дни, когда машинное отделение вздымается и проваливается вниз, рывками уходит в стороны, а стоять нужно так, чтобы тело не поддавалось толчкам, чтобы как-нибудь не сорвалась рука, лежащая на маховике. На маховике маневрового клапана, от каждого движения которого изменяется ход корабля!
С мостика дается приказ, и в турбинном вспыхивает красная лампочка, звучит ревун, прыгают телеграфные стрелки. В соседнем отсеке рокочут котлы, стоят у топок котельные машинисты. Рождаемый ими пар идет сюда - к лопастям турбин, вращающих винты "Громового".
Поворот маховика по сигналу с мостика - и послушный корабль изменяет ход. Когда идет бой с самолетами, когда "Громовой" швартуется в базе, борется со штормом в океане, приходится непрерывно менять хода. После такой вахты едва найдешь силы выбраться на верхнюю палубу…
Зазвенели ступеньки трапа. Кто-то спускался вниз.
Командир боевой части спрыгнул на палубу.
Вслед за ним капитан-лейтенант Ларионов стремительно прошел в глубь турбинного отделения.
Он сбежал по трапу совсем близко от Максакова - с озабоченным лицом. Шел обычным своим легким, порывистым шагом. Будто даже небрежно миновал теснящиеся отовсюду рычаги и механизмы, но ничего не задел, хотя и был в толстом, веющем наружной стужей, меховом костюме…
Он прошел в глубь турбинного отделения, и ждавший его инженер-капитан-лейтенант начал доклад командиру, неслышный Максакову в гуле турбин…
Старшина снова смахнул с лица пот. Другие турбинисты, занятые каждый у своего заведыванья, то и дело поглядывали на командира корабля:
"Готовится крепко серьезное дело. - думал Максаков, - если командир на походе сам спустился проверить машину!.."
Капитан-лейтенант наклонился над вспомогательными механизмами. Немного наклонив голову, с надвинутой на брови фуражкой, внимательно слушал ровный рев турбин.
Максаков волновался все больше. Не упуская из виду тахометров и стрелок телеграфа, держа руку на маховике, краем глаза вновь и вновь наблюдал за лицом командира.
Сосредоточенное, усталое, как будто даже немного сонное лицо. Козырек затемняет глаза, мех воротника сходится возле впалых медно-коричневых щек. Ларионов долго осматривал механизмы, долго вслушивался в гуденье турбин. И по тому, как коротко кивнул, распрямился, сказал что-то улыбнувшемуся широко Тоидзе, было ясно: осмотр дал хорошие результаты.
Так же порывисто капитан-лейтенант двинулся к трапу. "Вот подходящая минута, - подумал Максаков. - Редкая, дорогая минута…" Он повернул лицо к командиру, всем телом подался к нему, стиснув пальцы на маховике. Но застенчивость мешала заговорить. Вот капитан-лейтенант уже кладет на поручень руку, сейчас исчезнет в люке наверху… "Поздно, упустил свой шанс", - подумал Максаков.
- Старшина! - окликнул его Ларионов.
- Есть! - Максаков вытянулся, обратив к трапу мужественное, залитое потом лицо.