Но вот за стайкою, раскидав назем, вспахали огороды, и первою зеленью опушило долгие, глянцево заблестевшие прутья малин. И тогда девушка пришла вдруг еще засветло, с вздувшимся к грудям животом, с переставленными на плаще пуговками, совсем на лицо подурневшая. Вот уж на этот раз старуха неожиданно провела ее в избу, и Гранат через полуотворенную в сенки дверь видел, как Витькина мать усадила девушку на табурет посреди кухни.
- Это чо, ветерком-от тебе надуло? - сказала старуха первая, кивнув на огромный девушкин живот.
- Почему вы так грубы со мной? - взмолилась девушка, закрыв лицо руками.
- Дак уж как умею, так и разговариваю! - ответствовала на это старуха с усмешкою.
- Прошу вас, хоть теперь дайте мне Витин адрес, - снова взмолилась девушка. - Ни разу я у вас его не просила, а нынче не могу никак… прошу вас.
- Да на чо он тебе! - прищурилась старуха. - Адресок-от на что?
- Теперь я просто обязана написать Виктору. Он поймет…
- Ишь чего-о! - вскрикнула старуха. - Да не шибко ли многого хотишь! Он служит, и спокой его надо всем берегчи! Он там со всяким орудием, может быть, дело имет, так кто знает, чего с им станет, когда он письмецо-от твое получит, - и она снова уставилась на девушкин живот, - с таким-от известьицем…
Девушка со стонами расплакалась после этих слов старухи, и выставившийся из-под расстегнутого плаща ее огромный живот заколыхался.
- Ты все письма читала, - заявила тогда старуха. - Разве о тебе он поминает? Может, еще и при твоем-от пузе ни при чем, а?
Вот уж после этих слов поднялась девушка тихо и, придерживаясь за стену, из избы вышла.
- Стер-рва! - из горницы заорал вдруг старик. - Стерва! - И выскочил на кухню в исподнем. - Сама баба, а жалости к другим в тебе никакой нету!
- Жа-алости, да? А ты сообрази лучше, что от каторжников каторжное семя только и пойдет!
- А заткнись, дура! Такими, как Иван, каторжниками-то любой стать могет! От тюрьмы да сумы, известно, не зарекайся! Ведь разобрались и выпустили… Ка-аторжник! Тьфу… А девка чем виноватая! Сама смекни лучше: вдруг как и верно, если от Вити нашего ждет дитя? Да от всех твоих таких-то криков на мать еще и уродом каким сделается, а?
- Жа-алостливый какой! - нисколько старика своего не страшась, сощурилась старуха. - Ишь, жалостливый какой сыскался! Когда сам не могешь, тогда жалешь? А мог, так девка не девка - на всяку без разбору ки́дался! Эх, сколь слез я через тебя, варнака, сглотала…
- Конверт давай! - загромыхал старик, затрясся и стал весь красным, даже под белою щетиною на щеках.
- Не дам! - И старуху затрясло тоже.
Но уж тут старик сам вырвал из рук у нее конверт, выбежал, как и был, в исподнем, на двор, а Витькина мать, вскинув руки, повалилась на лавку и завыла.
Девушка все еще сидела на завалинке, не в силах домой двинуться и закрывая лицо ладошками. Старик подошел к ней, тронул ее за плечико, протянул конверт. Мокрыми глазами взглянула на него девушка, головой покачала и, оправив на коленках платьишко, трудно поднялась, в завалинку упершись руками, а затем, не став и глядеть конверт, прошла со двора прочь.
Гранат выбежал за девушкой следом и сопроводил до самого ее дома, ласкаясь в пути, общительно виляя хвостом и поскуливая, утешая точно бы. На скамеечке возле своего палисадника девушка посидела немного, поласкала его, Граната-то, а как в дом к себе уходить, махнула рукой, чтоб и он убегал прочь.
С того дня стал он часто прибегать к ее дому, такому же, что и все дома в этих окраинных улочках, - с высокими, глухими воротами, со скамеечками перед воротами подле штакетника палисадников, с малинниками и огородами, выходящими к полям и болотам. Чаще всего в малиннике и заставал он ее на аккуратной лавочке перед самодельным же, в землю вкопанным столиком. И всякий раз каким-нибудь, да занята она была делом. Читала книжки либо вязала, и тогда ворошился у нее на коленках яркий клубок толстых ниток. Но чаще всего девушка стрекотала на швейной машинке, устроенной на столике, разрезая и вымеривая при этом белую и сухую материю. И всегда припасала она для него какие-нибудь лакомства, а уж кости, так непременно. Это все так было похоже на прежнюю жизнь с Витькой - обилием ласки и спокойствия. На прежнюю жизнь, когда рядом всегда оказывался человек, которого не следовало остерегаться…
Иногда заходил к девушке в малинник ее отец, неизменно в черной фуражке, в брезентовом, как правило, дождевике. Говорили они друг с другом обычно тихо и добро. Девушка, правда, иногда начинала от этих разговоров поплакивать, и в такие моменты отец, утешая, гладил ее и говорил обязательно, как бы обнадеживая на будущее:
- Я, ты знаешь, Лика, что исключительно реализьм вещей исповедываю и тебе того же советую. Так что… вот так!
Однажды, много дней загуляв кряду, Гранат долго не прибегал к ней, а как примчал, то никого отчего-то не застал в малиннике. Он подал голос, зовя, но девушка ниоткуда не откликнулась, как Гранат ни прислушивался. Сев и от волнения запереступав лапами, Гранат тихо провыл, перемежая вой с тонким коротким взлаем.
На крылечко вышел отец девушки в черной своей всегдашней фуражке с ремешком, выпущенным под подбородок, в неизменном дождевике. Закурил. Вздохнул чему-то, горько на него, на Граната-то, глядя, и сказал:
- Иди-беги, пес… своей дорогой. И тебе, впрочем, не мешает постигнуть всеобщий реализьм вещей.
Затем, сошедши с крылечка, сел он на мотоцикл, газанул резким сизым дымом и укатил в улицу.
К ночи Гранат снова явился на усадьбу. Обежал весь дом, позаглядывал в окошки, вспрыгивая на завалинку. След девушки обрывался на улице, у колеи дороги, которая хранила лишь запахи стада да автомашин с мотоциклами.
Не стало девушки нигде, как никогда не было.
Тишина стояла. Березы вздыхали листьями. В поселковом клубе уже играла к вечеру далекая музыка. От домов же доносились обычные житейские звуки: подойниками там погромыхивали, калитками хлопали, шумно ворочалась в хлевах скотина. И в то же время со всем вокруг как бы произошло нечто непонятное да еще и непоправимое: как бы изломалось что-то напрочь, не стало словно бы во всем окружающем прежней прочности. Улавливалось во всем теперь что-то неясное и тревожное, что повсюду подстерегает, должно быть, человеческую жизнь и сопровождает ее незримо.
Воротясь домой притихший, усталый, уже ко сну устраиваясь, услыхал Гранат бессловесную какую-то возню в избе и лишь время от времени доносившиеся оттуда непонятные и жалобные вскрики. Он выбрался из конуры, добежал до завалинки и заглянул в окошки.
- На твоей душе грех! Ты жизнь малую загубила! - в голос уже бушевал Витькин отец, худой этот старик с седыми щеками и красным носом.
Старуха стонала, безо всякого движения пластаясь на лавке. Выпив водки, старик тоже присел на лавку, в изголовье жены, свесив с коленок огромные мосластые руки. И тихо, без прежнего крика заключил в сердцах:
- А! Видать, все вы, бабы, стервы! И нет в вас никакой друг к другу жалости…
Лето выгулялось теплое и урожайное.
К старикам приезжали с мужем и детьми старшая их дочь и холостой средний сын-офицер. Старик и старуха на это время перестали вдруг тихо поругиваться меж собою, были со всеми приветливы и порой играли-забавлялись с внучатами, которые, между прочим, и к нему, к Гранату, привязались крепко.
Хозяйская дочь, здоровенная, круглолицая и очкастая тетка с тугим узлом светлых волос на затылке, которая красила губы и курила, все почти дни, скрываясь от солнца, пролеживала в дому, полистывая книжки одну за другою и выходя на воздух лишь по утрам с вечерами, когда жара спадала. Его, Граната, она не боялась нисколько и добилась даже разрешения впускать его в горницу, когда детишкам того очень хотелось. А детишки ее - мальчик и девочка - были потешными и всем интересовались:
- Мама, а деревня - это где одни бабушки и дедушки живут?
О многом, о своем, конечно, детском, но беседовали они и с ним, с Гранатом.
Мужчины обычно проводили дни в рыбалках на болоте и притаскивали домой когда и по целому ведерку тугих и сытых желтых карасиков. Гранат и к этим двум мужчинам привязался, особенно к Витькиному брату, который иногда по вечерам, собираясь в клуб, надевал свой офицерский пиджак с погонами. Он уж и вовсе, гораздо более сестры, напоминал Витьку: и верхняя губа вздергивалась у него этак же, когда он смеялся, и нос в точности так же морщился, да и круглолиц он был так же к тому же…
Дни в дому завершались тихо.
Витькина сестра укладывала своих детишек спать, а сама устраивалась доглядывать телевизор. Мужчины же, как правило, вынося в палисадник бутылочку и летнюю, из свежей зелени закуску, усаживались под освещенным окошком доигрывать в шахматы. И царствовали чудесно вокруг тонкие запахи по горло наработавшейся за день земли.
Несколько дней провели все на покосе в лесу, и Гранат вдоволь набегался за молодняком, по которому никто стрелять и не собирался. Потом все сено свезли из лесу на сером в яблоках мерине, заправлял которым поселковый конюх Фалей. На прошлогоднем месте сметали новый зарод, крепко погуляли, угостив и Фалея, а затем гости разъехались, и вновь потянулись однообразные и долгие-предолгие дни.
Осенью Гранат несколько раз ходил со стариком в лес, гонял зайчишков, но старик оказался то ли уж шибко стар, то ли ленив на гон и вовремя к лазу не поспевал или же поспевал неудачно, в хвойный густяк выходил, и, случалось, прогнав круга по три, Гранат гнать переставал и возвращался к старику, который к этому моменту уже покуривал. Гранат укладывался у его ног, а старик принимался за оправдания:
- Вишь, место здесь какое непутевое, а зайцы-то… Никак взять их, вишь, не могу. Ты вот стараешься, а я, однако, не по делу вот все выступаю. Дурной, дурной заяц-зверь здесь народился…
Наступила и прошла новая зима, но на следующее лето гостевать к старикам никто не приезжал.
Старик со старухой продолжали существовать молчаливо и одиноко, оживляясь только в дни, когда женщина-почтальонша в синей суконной форме с белыми пуговками и большой брезентовой сумкой приносила письма, точно такие же, какие год назад приходила в сумерках прочитывать та ласковая девушка Лика, которой теперь нигде почему-то вокруг не стало.
Много времени ушло на покос: не было помощников, и старик с Гранатом долгонько одни жили в лесном шалаше.
А однажды вечером, когда сено вновь свезено было из лесу и на обычном месте зарод сметан, а старик сидел на своем облюбованном у завалинки местечке, над которым надтреснутые бревна вышоркались за многие года до лакового блеску, и молчаливо покуривал сиплую свою обчерневшую трубку, пришла женщина в синей, как и почтальонша, суконной форме, но без сумки, а с одною бумажкою в руке.
- Примай телеграмму, де-ед! - крикнула она, весело садя кулаком по доскам ворот.
Старик торопливо выбежал к ней, трясущимися руками расписался, где женщина-почтальонша потребовала, и обратно по двору прошаркал в избу. Гранат видел, как зажег он свет в дому, как, надев очки, прочитал бумажку, а потом распахнул окошко и крикнул, растерянный и красный:
- Ма-ать! Витька приезжат!
- Как так? - вроде и не поверила сразу старуха, выскочила из стайки с подоткнутым подолом рабочего платья и, не зная, чего ей от такой вести делать срочного, затопталась на месте.
- Да уж та-ак, мать! Приезжат, и все тут! - тряханул он бумажкой.
- Надолго?
- А вовсе!
- А когда будет, отписал?
- С ночным должен нынче!
Гранат заскулил и забегал у крыльца, а в дому поднялась истинная кутерьма. На чурке, на какой по обыкновению дрова колол, старик забил петушка, и немного погодя Гранату вынесли из избы требушинки.
А уж в полной темноте почти что, когда поселок засыпал, старик, вышедши из дому в шевиотовой кепке, в немятом суконном "парадьнем" костюмишке и в начищенных сапогах, позвал Граната с собою на станцию, где вдвоем и встретили они Витьку, одиноко выпрыгнувшего на перрон из вагона в незнакомых военных одеждах, с новехоньким коричневым чемоданом в блестящих металлических набойках на уголках.
Той ночью старик и Витька долго рассиживали в избе одни, без гостей. Граната впустили даже в горницу, а Витька прямо со стола кидал ему щедро косточки и даже целехонькие куски мяса. Говорила за столом все больше одна старуха. Витька же от счастья и сытости отвечал матери односложно, да и вообще объявилась в нем теперь какая-то сдержанность и строгость. Старик же преимущественно тоже молчал, беспрестанно дымил трубкою и, разглядывая сына то так, то этак - говоря при этом лишь: "Ты ешь, Виктор… ешь, сынок, знай закусывай!" - все подливал ему бражонки, делаясь при этом, однако, на лицо все отчего-то тревожней и мрачнее.
Когда от скуки уже, что они все едят да едят, Гранат, предостаточно набивший брюхо, задремал у порога, мужчины засобирались на улицу и вышли за порог в одних нательных рубахах и в тапочках на босу ногу.
- Покурим? - первым предложил старик, ступая с крылечка.
- А давай, батя! - согласился Витька, глубоко в себя вдыхая ночной воздух, пронизанный нутряными, парными запахами назема, тонким, волшебным ароматом свежего сена, рабочим запахом увядающей, усыхающей к осени огородной земли, распираемой затаившимися в ней картошками, репами, луковками. Вволю насладясь молчаливо всеми этими родными приметами доброго, крепко и навечно сробленного дома, Витька, прищурясь, поглядел поверх сарая на темное вызвездившееся небо.
Визгнув от восторга встречи, Гранат ткнулся Витьке в грудь.
- Ну, будя, будя, псина! - знакомо улыбнулся Витька, переставая глядеть на небо.. - Эх, предки наши - обезьяны!
Следом за стариком отцом прошел Витька на задний двор, где старик уже поджидал сына, устроившись на скамеечке у зарода, которую смастерил сам еще в прошлом году.
Лежмя повалился Гранат у их ног на влажную от росы, прохладную землю, выкинув вбок лапы и на земле устроив морду, и прикрыл глаза, жмурясь от удовольствия, что Витька ласково щекочет его за ушами. Старик, чистый, вымытый, прибранный, вовсе сейчас не хлопотный нисколь, а оттого и кажущийся еще и более старым, курил долго и все молчал. Молчал, однако, и Витька, не собираясь заводить речь первым.
- А скажи мне теперь одному, сынок, самую что ни на есть правду, - произнес старик и закашлялся.
- Это какую же, батя? - насторожился Витька, переставая ласкать, и Гранат устроился поудобнее в совершенстве, положив морду на Витькины тапочки, и закрыл глаза, почуяв, что поведут они сейчас меж собою долгий, нескончаемый разговор, один из тех, за какими люди столь любят тратить время.
- А почто же ты раньше-от срока воротился со службы, сыно-ок? - уточнил старик, прокашлявшись.
- Ты не рад, батя?
- Ак как не рад… Рад! Оно конечно.
- Ну так еще чего?
- Да а то, сынок, что я жизнь свою вроде целиком почти что прожил, но только не слыхивал, чтоб кого-либо из армии раньше сроку, если здорового человека, домой отпускивали!
- Да ты что, темный такой? А, батя?
- А каков есть уж! Жизнь прожил, а такого нет, не слыхивал! Это чтоб еще и пораньше законом положенного сроку? Вон Герку Чухонцева в прошлом году раньше домой отослали, так ведь за явное медицинское слабоумие! Да и прежде если когда кой-кого еще отсылали, так ведь всегда за всяко-разные внутренние болезни и нездоровья…
- Эх, батя! Да газетки надо почитывать, а не искуривать! - весело остановил отца Витька. - Там подробно пишут, что увольняют нынче в запас исключительно по сокращению Вооруженных Сил.
- А чего ж других это, с кем ты службу служить уходил, не сокращают-то? Они, поди, все служат, а ты, на-кося, взял сократился, да и был, как говорится, таков! Не нужон, что ли, выходит?
- Выходит, так.
- Да-а… Жизнь прожил, а чего-то не того-то… Не слыхал такого.
- Да теперь, батя, жизнь если другая пошла?
- Вот оно и видать, что другая-то… А может, болезнь у тебя все же, сынок, некая? Да ты только сказывать стесняешься, а? Может, скрыто-порочная, по нашему мужицкому с бабами делу? И от атома нынче, говорят, вполне такое случается-происходит. Ты сам отписывал, будто все строите́ да после взрываете. Ну и от женщинов нынче, конечно, возможно. Сейчас они все, поди, сплошь пошли порченые-переверченные…
- Тьфу ты, ну ты! - приглушенно бормотнул Витька на это. - Я-то вот здоров, а тебе, извини-прости, батя, читать газетки просто-напросто необходимей необходимого! Свой уровень знаний повышать…
- Уж читаю, - усмехнулся отец. - Всю ведь жизнь районную "Знамю" читаю.
- Искуриваешь больше…
- Я ведь трубку курю, сынок.
- Вот что, батя! - решительно тогда заявил Виктор. - Может, раз и навсегда прикончим весь этот разговор-спор, вряд ли кому особо нужный?
- Ну, и так оно все, конечно, решить можно. Только очень уж, сынок, как-то прытко ты сразу по бабам пошел. Вот и беспокойство у меня, значит.
В этот раз Витька долго молчал. После спросил:
- А уж это не про Лику ли Трофимову ты, батя?
- Может, конечно, и про нее.
- Она тут как без меня? Замуж не выпрыгнула?
- Да нет, сынок. Не выпрыгнула.
- Гуляла, нет?
- А ты допросы-те мне не строй! - Старик вдруг возвысил голос.
- Гуляла, что ли?
- Нет. Не гуляла.
- Эх, зря ты так-то… Я ведь речь о ней по-серьезному завел. Потому что первая она у меня. И вот думаю даже я, батя, все равно только на ней жениться! Все эти годы, что в армии служил, себя испытывал. С другой хожу, а ведь только ее одну перед собою вижу… Молчишь? Против…
- Не против, молчу просто… Дай хоть одуматься после таких-то сообщений!
- Мы, кстати, и не писать друг дружке уговаривались, чтобы чувства свои испытать. Так что покурим вот сейчас, и извини-прости, батя, а я к ней сбегаю повидаться.
- Эх, сынок-сынок… - горько отозвался старик теперь не сразу. - Да ведь некуда тебе, сына, бегать нынче, - и договорил таким уже голосом, что Гранат с невольным беспокойством поднялся с земли и стал на старика с Витькой глядеть настороженно.
- Уехала? - прищурившись, с нехорошей догадкой спросил Витька глухо.
- Она дитя от тебя, сопляка, можно сказать, родила… Мертвое дитя-то! Внука, значит, моего, если знать хочешь… Вот и уехала тогда, вовсе уехала. Навсегда из наших-то местов… - С этим старик первым поднялся с лавочки и направился было в избу.
- Куда ж уехала-то? - справился Витька.
- Тоже мне, испытатели чувствов! - обернулся старик все же. - Значит, так и не отписывала тебе? - Но, так как Витька промолчал, он еще досказал: - А-а! Я же ей незадолго и адресок даже твой подсовывал, хотя и мать против стояла. - Да и рукой затем махнул в расстройстве: - Не запомнила, значит…
- А вы-то хороши тоже! - крикнул вдруг Витька. - Ни слова, раз так дело повернулось?
- А пошуми, пошуми, сынок… - вдруг с тихою мудростью отозвался старик на это, - Пообвиняй-ка отца с матерью. Не писали… Дак ведь тебя, дурака такого, жалели, не кого-нибудь. Кто знат, чего все же у тебя с ею было, независимо от того, чем завершилось? То ли несчастное баловство одно, то ли задуманное всерьезное, а? Вокруг же тебя в армии под рукою оружье… Эх! - И теперь уж вовсе решительно потащился старик в избу.