Шарп уже открыл рот, чтобы засыпать адмирала тысячей вопросов, но тот, будто потеряв интерес к разговору, принялся мерить шагами шканцы. Дотронувшись до шляпы, Кокрейн поприветствовал одну из офицерских жён, чей муж уцелел в схватке. Супруг второй покоился на дне океана с вощёной нитью в носу, а его вдову отпаивала в каюте вином служанка.
Кокрейн оглянулся на Шарпа:
- А вы сели на судно в Вальдивии?
- Нет, в Пуэрто-Круцеро.
- То есть, из Вальдивии вы ехали по суше?
- Да.
- Интересно. - загорелся вновь Кокрейн, - Как дорога? Войско по ней пройдёт?
- Пехота, пожалуй. - неуверенно подтвердил Шарп, - Но пушки - нет. Кроме того, местность такова, что две роты могут сдерживать под городом армию без особого труда.
- Плохо. - помрачнел шотландец.
Шарп и рад был бы ободрить его. Увы, боевой опыт подсказывал стрелку, что без корпуса хорошей пехоты и нескольких батарей пушек соваться на штурм Вальдивии с суши не имело смысла. Осада всегда была сущим кошмаром для штурмующих, ибо даже сотни жертв не гарантировали успеха.
- Разве О’Хиггинс не вступится за вас в случае провала с Вальдивией?
- Бернардо? Бернардо - парень неплохой, но ему сейчас не до меня. Он усиленно примеряет тогу отца и спасителя нации: бескомпромиссного, беспристрастного, несгибаемого и так далее, и так далее. Какого именно, ему подробно нашёптывают его новые приятели, составляющие для новой нации новые хорошие законы. Они-то и надоумили Бернардо не самому лезть к Вальдивии (как же, нельзя рисковать Столпом Отечества!), а послать сделать грязную работу меня. И солдат-то у меня с гулькин нос из-за его приятелей - законников, а то я же могу, чего доброго, захватить Вальдивию! - он зло скомкал карту, - Так как, Вальдивия или Пуэрто-Круцеро? Впрочем, наш фрегат, по всей видимости, придерживается иной точки зрения, и ещё до конца недели твёрдо намерен достигнуть океанского дна.
Так оно и было. Корабль всё больше погружался, еле-еле продвигаясь вперёд. Воду откачивали непрерывно. Кожаные рукава насосов, подчиняясь усилиям людей, без передышки дёргающих разбухшие дубовые ручки, то выпрямляясь, то опадали. Работников на помпах меняли каждые пятнадцать минут. Не из-за всеобщей усталости, хотя она тоже играла роль. Просто работать в бешеном ритме, заданном изначально, человек был способен не более четверти часа. Дальше темп слабел, и Кокрейн, видя, что струйки воды выплёвываются помпами за борт реже, начинал бить тревогу, мол, судну вот-вот конец. Адмирал и сам приложился к насосу, дёргая его с таким остервенением, будто бил по башке кого-то из ненавидимых им законников.
Плотники опять простучали днище и пришли к неутешительному выводу. Брюхо красавца-фрегата, гордости испанского флота, прогнило! Медные листы, защищающие древесину, отвалились, и доски побил морской червь. Сотрясение от взрыва "Мэри Старбак" довершило дело, превратив правый борт в одну сплошную дыру.
- Листы отпали, и никто не заметил? - кипятился Кокрейн, - Да как такое возможно?
Возможно или нет, но зловонное тёмное нутро корабля наполняла вода. Клацали помпы, свободные от работы обитатели корабля, образовав живую цепь, вёдрами вычёрпывали солёную влагу. Чтобы облегчить "Эспириту Санто" за борт отправили пушки (не тронули только два кормовых орудия. Они стояли в каюте Ардилеса, а Кокрейн беспокоить его не хотел). Все эти меры мало помогали, и адмирал тайно приказал укомплектовать шлюпки провизией и пресной водой.
- Из тех, кто сейчас на борту, лодки могут взять лишь половину. - поделился шотландец с Шарпом, - А нам всем придётся тонуть.
Крысы, чувствуя приближающийся конец "Эспириту Санто", покинули трюм и безбоязненно сновали по верхним палубам, пугая в каютах детишек и их матерей.
На пятый день, когда океан плескался у самых шпигатов, Кокрейн решил наложить второй пластырь. На сей раз заплатка должна была покрыть большую часть днища правого борта. Уставшие, промокшие, голодные мужчины возились долго, зато вскоре после того, как управились, сияющий плотник появился из трюма и торжественно объявил, что уровень воды там начал уменьшаться. Радоваться сил уже ни у кого не было.
Многие придерживались мнения, что единственный выход - попытать счастья на побережье (авось, удастся добраться до какой-нибудь бухты), но Кокрейн считал иначе и на шестой день направил "Эспириту Санто" в открытое море.
Жизнерадостность адмирала за последние дни несколько поблекла из-за усталости и пустого желудка. Голодны были все. Провиант хранился в трюме, и после взрыва то, что не сожрали крысы, уничтожила морская вода. Выручали до поры до времени куры, свиньи и овцы (клетки которых усердно чистил Шарп ещё полторы недели назад), но живности было мало.
Умирали раненые. Когда очередного покойника переваливали через борт, ткань его импровизированного савана порвалась. Ядро, положенное, чтобы препроводить усопшего на дно, выпало, и труп долго ещё болтался в волнах позади фрегата, словно напоминая с издёвкой своим ещё живым товарищам, насколько медленно их лохань плывёт. В сумерках мертвецом поужинала чёрно-белая морская зверюга с зубами-пилами. Шарп этого не видел, и рассказы о чудище воспринял с недоверием. Кокрейн же, напротив, содрогнулся, пояснив:
- Касатка. Опасная бестия.
Кое-кто из парней клялся, что появление касатки сулит беду. Будто накликали: к вечеру стало ясно, что вёдра и помпы проигрывают борьбу с океаном. "Эспириту Санто" погружался опять.
Все выкладывались на полную катушку, но больше других старались шельмы Кокрейна. Странная была компашка: креолы, метисы, испанцы, ирландцы, шотландцы, англичане, американцы и парочка французов. Они являли собою живое доказательство правоты Наполеона, рассуждавшего о разбросанных по свету людях войны, ищущих вождя, что соберёт их вместе и поведёт на штурм цитаделей мещанского благополучия. Бойцы Кокрейна были похожи на него самого: то же неистовство в драке, то же сумасбродство.
- За деньги сражаются. - просветил Шарпа адмирал, - Некоторые (совсем мало) - за свободу страны, но прочим плевать, за кого обнажать клинки, абы деньги платили. Потому-то я и облизываюсь на Вальдивию. Без денег мои проходимцы разбегутся.
С утра небо кропило медленно тонущий кораблик промозглым дождиком. Плотники в один голос уговаривали Кокрейна спешить к берегу, и тот готов уже был согласиться, как вдруг фортуна подмигнула выбившимся из сил морякам одиноким парусом на севере.
- Самое время хорошенько помолиться. - сказал матрос-ирландец Харперу.
- Зачем? - для Харпера парус означал помощь.
- Если корабль испанский, нам - крышка. Первый же их залп утопит нашу посудину, а тех, кого подберут, или повесят подсушиться на реях, или отвезут в Вальдивию под дула расстрельной команды. Эх, чуяло моё сердце недоброе… Сидел бы сейчас в Боррисе и в ус не дул.
Кокрейн взлетел на салинг фок-мачты и раскрыл подзорную трубу. Минуту (многим стоившую седых волос) он молчал, затем опустил трубу и победно провозгласил:
- "О’Хиггинс", ребята! "О’Хиггинс"!
Ему ответило ликование столь бурное, будто сами ангелы небесные сошли с небес ради спасения несчастных насельников "Эспириту Санто".
Флагман нашёл своего адмирала.
Первым делом на "О’Хиггинс" баркасами переправили пленных: команду фрегата во главе с Ардилесом и пассажиров. Для мужчин натянули сетки, женщин с детьми пришлось обвязывать верёвками и опускать в лодки по одиночке. С флагмана баркасы везли на "Эспириту Санто" продовольствие, воду и моряков. Доставили также две переносные помпы, сразу же пущенные в ход. Полная сил смена и дополнительные насосы вдохнули в несчастное судно новую жизнь.
Вместе с фрегатом ожил и Кокрейн. Он суетился, приветствуя на борту "Эспириту Санто" матросов с "О’Хиггинса", кричал: "Ура!", когда заработали помпы, но, в конце концов, успокоился, обзаведшись бутылкой и сигарой. Шарп составил ему компанию.
- Признайтесь, Шарп, - рыжий дружелюбно предложил ему вина, - За что вас так невзлюбил Батиста? Не с трупом же дона Блаза ворюге было жаль расставаться?
- Да нет. - неохотно протянул стрелок, - Я вёз послание к повстанцам.
Кокрейн поперхнулся:
- Вы - что?
- Послание вёз к некоему подполковнику Чарльзу. Он вам известен?
- Известен? Он-мой друг. Бог мой, да он - единственная живая душа в Сантьяго, которой я могу доверять. Что было в письме?
- Не имею ни малейшего понятия. Оно было шифрованным.
С лица Кокрейна сбежали краски:
- От кого письмо?
- От Наполеона.
- Боже мой! Боже мой! Письмо у Батисты?
- Да.
Кокрейн выругался.
- Как вас угораздило-то попасть к Бони в письмоносцы?
- А он меня не спрашивал. Я подряжался лишь передать его поклоннику его портрет.
Шарп в двух словах обрисовал адмиралу уловку Наполеона и собственные с Харпером мытарства. Выслушав его без особого интереса, шотландец пылко осведомился:
- Как он?
- Изнылся от безделья и растолстел.
- Но энергичен? Бодр?
- Выглядит ужасно.
- То есть?
- Не в лучшей форме. Обрюзгший и бледный.
- А ум, ум не притупился? Он - в здравом рассудке?
- Более чем. В здравом уме и твёрдой памяти.
Кокрейн облегчённо выдул облачко дыма:
- Нашли с ним общий язык?
- О, да!
- Обидно, наверно, после стольких сражений превратиться в паршивого штафирку.
- Вы встречались с Наполеоном?
- Хотел. На пути в Чили я собирался заглянуть на Святую Елену, но ветра не благоприятствовали.
Кокрейн подошёл к перилам и, дымя сигарой, уставился на "О’Хиггинс". Изящность обводов пятидесятипушечника, некогда плававшего под испанским флагом, подчёркивало присутствие полуразбитого, заполненного водой "Эспириту Санто".
- Им надо было расстрелять Бонапарта. - буркнул адмирал, - Приставить к стенке и расстрелять.
- Я поражён. - сказал Шарп.
- Поражён? Чем же?
- Не ждал от вас подобной кровожадности.
- Что вы, я не кровожаден. - Кокрейн сделал паузу, рассеянно блуждая взором по тускнеющему небу, на котором чёрными многоярусными крестами выделялись мачты "О’Хиггинса", - Мне жаль Бонапарта. Ему ведь до старости далеко. Подло такого человека сажать под замок. Каково ему, перевернув мир вверх тормашками, гнить долгие годы на правах приживала. Честнее было бы казнить его. Под фанфары… и ружейный залп как последний салют. Я бы хотел так уйти. Всё лучше, чем дряхлеть.
Адмирал запил горечь своих слов глотком вина и поинтересовался:
- Сколько лет Бонапарту?
- Пятьдесят один. - ответил Шарп. Всего на восемь лет старше меня, подумалось ему.
- А мне - сорок пять. - хмыкнул Кокрейн, - Не хотел бы я кончить вот так же, на позабытом Богом острове. Пятьдесят один? Ему же ещё воевать и воевать!
- Потому-то они его и упрятали.
- Говорите, он нездоров? Насколько серьёзно?
- Запах свободы и жжёного пороха вмиг поставили бы его на ноги.
- Отлично сказано! - одобрил довольный шотландец.
- А что было в том письме?
- В письме? - Кокрейн осёкся и поскучнел, - Чарльз - парень любознательный. Всё надоедает великим людям, выспрашивая их версию событий. Уверен, он и на этот раз выпытывал у Наполеона подробности Ватерлоо или Аустерлица.
Кокрейн валял дурака, и Шарп не счёл нужным таить раздражение:
- Настолько секретные подробности, что Бони прибег к шифру?
- Откуда я знаю? - вспылил адмирал, - Спрашивайте у Бони, спрашивайте у Чарльза!
Сердито сопя, он отвернулся от Шарпа и, опершись на планшир, окликнул подплывающих на баркасе людей с "О’Хиггинса".
Это была группа морских пехотинцев. Командовал ими осанистый англичанин с молодцевато закрученными кверху кончиками чёрных усов. Звали его майор Миллер.
- Польщён знакомством с вами, сэр. - щёлкнул каблуками майор, представившись Шарпу, - Я, к сожалению, большую часть той войны провалялся в госпиталях. Впервые лягушатники приложили меня под Опорто. От раны я оправился в аккурат, чтобы угодить под пулю у Альбуэры. Кое-как коновалы меня подлатали, но я умудрился отличиться и в Ронсевальском ущелье (помните ту заварушку?), после чего на меня махнули рукой и списали вчистую по инвалидности. Потом вот пристроился к Кокрейну. Оплата выше (при условии, конечно, что деньги нам выплатят), и от ранений как бабка пошептала. А кораблику вашему досталось, да?
С этим утверждением не спорил даже Кокрейн. Без серьёзного ремонта фрегат не доплыл бы до Вальдивии, поэтому адмирал выбрал целью Пуэрто-Круцеро, и майор Миллер его поддержал.
- Жалко, крепостца крохотная, моим ребятам развернуться в полную силу будет негде. Они у меня те ещё злыдни!
"Злыдней" насчитывалось пятьдесят человек, из них три флейтиста и два барабанщика.
- Был у меня волынщик. - жаловался Шарпу майор, - Чудесный малый, но паршивые испанцы одним выстрелом угробили его и волынку при абордаже одного из их занюханных фрегатов. А сколько от него было шуму! Как он играл! Мы схоронили их в одной могиле. Его и волынку, не испанцев, конечно. С воинскими почестями!
Шарп сомневался, стоит ли ради музыки ослаблять огневую мощь подразделения на пять процентов, но Миллер с жаром отмёл все доводы земляка:
- Музыка - ключ к победе! Так было и так будет. Одно наблюдение я вынес из войн с лягушатниками: наши красные мундиры всегда побеждали, если шли в бой под оркестр. Разгоняет застоявшуюся кровь. Мои сорок пять обормотов при звуках флейты превращаются в тигров. Найди я инструменты, я бы ещё два десятка заставил бы дудеть, и тогда нас невозможно было бы победить! Отсюда и до Торонто мы бы камня на камне не оставили бы! - Миллер подслеповато уставился в небо, будто надеясь разглядеть среди туч недостающие музыкальные инструменты, - Вы же побывали в Пуэрто-Круцеро? Как там оборона?
Шарп уже описывал укрепления Пуэрто-Круцеро Кокрейну, но добросовестно повторил рассказ Миллеру, дополнив всплывшими в памяти деталями. С суши, утверждал стрелок, крепость неуязвима. С моря штурмовать проще, но только в том случае, если удастся подавить пушки, господствующие над гаванью.
- Сколько пушек?
- Двенадцать. Может, есть и другие, но я их не видел.
- Калибр?
- Тридцатишестифунтовики. Да, кстати, они калят ядра перед стрельбой.
Миллер отнёсся к сведениям Шарпа несколько легкомысленно. Дюжина тридцатишестифунтовых орудий представляла собой грозную силу. Они были гораздо мощнее бортовой артиллерии "О’Хиггинса", а, кроме того, располагались на возвышении. Их ядро, падающее с высоты, могло прошить и палубы, и днище флагмана Кокрейна, а один залп за минуту пустил бы ко дну трофейный пятидесятипушечник, не говоря уже об искалеченном "Эспириту Санто", которому хватило бы и волны от ухнувшего рядом снаряда.
Мало того, испанцы грели ядра перед выстрелом. Как легко вспыхивает сухое дерево, из которого строились корабли, Шарп убедился на примере "Мэри Старбак". С той минуты, когда суда повстанцев войдут в наружную гавань и до момента швартовки к пристани цитадели, на них будут непрерывно сыпаться такие раскалённые шары. "Пушки выиграют войну!" - утверждал не смысливший в войнах капитан-генерал Батиста, основывая свою стратегию победы на ничем не подкреплённой уверенности в том, что наивные повстанцы обязательно полезут в нехитрые капканы, расставленные для них в гаванях Вальдивии и Пуэрто-Круцеро. И опытнейший вояка Кокрейн действительно сам лез в мышеловку, чтобы докрасна нагретые тридцатишестифунтовые ядра разметали в щепки два трофейных судна задолго до того, как они достигнут каменных ступеней твердыни. Но даже если каким-то чудом один из кораблей прорвётся сквозь огненную бурю к причалу, на лестнице высаженный десант встретит штыками и пулями испанская пехота, численное превосходство которой не изменить никакими флейтами.
Кокрейн не желал слушать никаких возражений:
- Доверьтесь мне, Шарп! Доверьтесь мне!
- Чёрт возьми, Батиста расставил силки на остолопа, но вы же не остолоп, Ваша Милость!
- Доверьтесь мне! Просто доверьтесь!
Всё было против плана Кокрейна, и природа тоже. Прилив длился недолго, отяжелевший "Эспириту Санто" (Кокрейн собирался именно его использовать в качестве штурмового судна) был способен причалить лишь когда вода поднималась к высшей отметке. Запоздай атака, и у причала станет так мелко, что фрегат туда не пройдёт. Исходя из расписания приливов, начинать штурм предстояло перед рассветом, ибо за восходом солнца последует отлив.
Затея Кокрейна казалась Шарпу безумием. Все его попытки отговорить адмирала или хотя бы заменить "Эспириту Санто" "О’Хиггинсом" разбивались об упрямство "дьявола".
- Я понимаю, что целесообразнее было бы использовать "О’Хиггинс". - неизменно отвечал Кокрейн, - Он в лучшем состоянии, на нём пушки, но и вы меня поймите, Шарп. Пойди всё прахом, и я потеряю "О’Хиггинс"! Так что всё-таки остановимся на "Эспириту Санто". Коль вы настроены так пессимистично, может, вам не идти с нами? Никто не упрекнёт вас, если вы будете наблюдать за происходящим с палубы флагмана.
Искушение было велико. Ясно осознавая провальность предприятия Кокрейна, Шарп, вместе с тем, не желал прослыть трусом. Да и в Пуэрто-Круцеро, к могиле дона Блаза, ему путь был заказан, кроме как с повстанцами. Он будет драться, пусть даже драка - чистой воды самоубийство.
- Я с вами.
- Но ведь затея - безумие? - поддел стрелка Кокрейн.
- Мягко сказано. - проворчал Шарп.
- Не забывайте, - развеселился шотландец, - Я - дьявол, и, как всякий уважающий себя дьявол, владею колдовством. Утром я продемонстрирую вам, Шарп, пару своих магических трюков.
Адмирал смеялся. Фрегат под скрип насосов шёл к Пуэрто-Круцеро.
Майор Миллер обожал свои часы. Его утверждениям о том, что они сделаны из вест-индского золота, никто не верил (очень уж подозрителен был рыже-ржавый налёт на крышке и в углублениях корпуса). Нравом они обладали совершенно вздорным, останавливаясь, когда сочтут нужным, и тогда майор, поминутно извиняясь, тряс их, уговаривал их, легонько постукивал о палубу, чтобы вернуть к жизни. Однако пока они тикали, Миллер с кем угодно готов был биться об заклад, что нет в мире надёжней и точней хронометра.
- Прилив достигает пика через час. - объявил майор и поднёс часы к уху, - Примерно.
То есть, "Эспириту Санто" надо было успеть за шестьдесят минут обогнуть каменный язык, обнимающий гавань; оказавшись внутри, дать вправо к цитадели, чтоб высадить ударную группу до того, как вода начнёт опадать. Каким бы медленным ни было отливное течение, оно отнесёт "Эспириту Санто" от пристани.
- Всё получится! - оптимизма у майора Миллера хватило бы на пятерых, - Томми больно шустр, чтобы прохлопать прилив.
"Томми". Так майор Миллер любовно звал своего кумира, лорда Кокрейна. Майор сильно встряхнул хронометр, покосился на Шарпа с Харпером и, видимо, решив, что подобные манипуляции с часами плохо отражаются на репутации прибора, спрятал металлическую коробочку в карман.
- Значит, мне выпала честь сражаться плечом к плечу с самим Ричардом Шарпом? Вот это да! Лет десять назад я и мечтать-то об этом не смел.
- Бить врага в вашем обществе - для меня честь не меньшая. - вернул любезность стрелок.