Я уже писал о том прекрасном, расслабленном состоянии, которое можно испытать в теплом спальном мешке (особенно если забраться в него с головой), полностью отключившись от всего окружающего - холода в палатке, бешеного, грозящего унести тебя вместе с твоим спальным мешком и палаткой ветра и, главное, от назойливой мысли о том, что когда-нибудь все равно придется выбираться наружу. Мне удалось протянуть это блаженное состояние до 8 часов утра, но когда уже совсем рассвело, выбравшись из спальника, я увидел нависший надо мной снежный потолок, заваленную снегом дверь и ходящие ходуном стены палатки. Не зажигая примуса, чтобы было поменьше влаги внутри, я принялся очищать стенки и потолок палатки от снега. Мелкие белые кристаллики его сыпались вниз из-под моей щетки, покрывая спальные мешки, примус, стол и беспорядочно составленную на нем посуду. Я занимался этим до тех пор, пока настойчиво и тревожно мне не напомнил о себе протокольный вопрос. Как бы предупреждая мою поспешность в его решении, ветер сотряс палатку в каком-то неистовом порыве. Я ненадолго задумался и принял неадекватное ситуации решение - идти в одних носках, чтобы не было потом проблем с сушкой одежды. Уилл с интересом наблюдал за моими приготовлениями, не вылезая из спальника, поскольку примус все еще безмолвствовал. Я выбрался наружу, а все дальнейшее происходило помимо моей воли. Единственное, что я все же запомнил, так это то, что протокол не принес мне обычного в таких случаях удовлетворения. Гораздо приятнее было потом, когда я сидел у гудящего примуса и отколупывал оставшиеся кое-где на теле кусочки мокрого снега, а моя покрасневшая кожа, отходя от холода, парила легким белым туманом. Скорость ветра, по моим оценкам, в это утро была никак не меньше 30 метров в секунду, видимость не более 5 метров, то есть не только о каком-нибудь движении вперед, но даже и о передвижении внутри лагеря не могло быть и речи, так что сегодняшним утром я не пошел к ребятам с метеосводкой, поскольку они и сами могли догадаться, что погода - дрянь. После завтрака мы занялись своими привычными по такой погоде делами: Уилл листал свой путевой дневник, я - песенник. Уилл "складывал" свои путевые впечатления в журнал, тратя на это каждое утро 45–50 минут, я же предпочитал диктофон, наговаривая на кассету по 10 минут каждый вечер. Такой вариант дневника мне нравился больше, так как высказывать впечатления - во всяком случае для меня - можно было более живо и эмоционально. Для ведения традиционного журнала необходим больший комфорт, в частности, непременно положительная температура, чтобы писала шариковая ручка, а это не всегда просто обеспечить в наших условиях, да и потом при расшифровке дневника разбирать свой неясный почерк труднее, чем пройти маршрут еще раз. Уилл же делал двойную работу: сначала он писал дневник, а затем наговаривал его на пленку, снабжая дополнительными комментариями. Примерно в районе обеда наступил черед Уилла выполнить не терпящую отлагательств протокольную процедуру. Пятьдесят дней совместного проживания для нас Уиллом, похоже, вполне достаточный срок для начала взаимопроникновения образа мыслей, обычаев, культур и языков, потому что он внезапно отказался от своего излюбленного классического стиля и собрался совершить протокол так же, как и я, в одних носках. Я уговорил его надеть еще и шапку, ибо в волосы набивается полно снега. Уилл покорно согласился. Видно было, что он заметно волновался перед выходом, как артист перед премьерой, как-никак - ломка традиций. Он попросил меня помочь ему разобраться с дверной молнией и исчез в белом бушующем смерче. По его приглушенным крикам и неясной, едва угадываемой тени в непосредственной близости от дверей я понял, что его унесло недалеко. Через 40 секунд я впустил в палатку не своего друга и напарника Уилла Стигера, а какого-то снежного человека. Ничего более смешного ни до, ни после нашего совместного проживания я не видел. Густая шевелюра на груди, плечах, руках и отчасти на спине Уилла послужила прекрасной арматурой для удержания снега на теле, и в результате он вполз в палатку в прекрасном, идеально сидящем на его нестандартной фигуре белом смокинге, несколько непривычного глухого покроя и без фалд, а если добавить к этому наряду изящные черные облегающие носки, создающие впечатление вечерних нарядных туфель, то можете себе представить, как элегантно выглядел Уилл. Несколько выбивались из общего стиля наглухо застегнутая ушанка и слегка голые ноги, но все эти нюансы сглаживались его румяной физиономией, выражение испуга на которой уже начало уступать место неземному блаженству. Как-то странно, по частям, снимая смокинг перед работающим на полную мощность примусом, Уилл заявил, что ничего более прекрасного в своей жизни не ощущал. В ответ на мой осторожный вопрос относительно протокола он пробормотал что-то невнятное, вроде того, что все протокольное время потратил на поиски входа в палатку. На обед приготовили жареную кукурузу, блюдо очень популярное в Америке и известное всем под названием "поп-корн". Совершенно пришедший в себя и отогревшийся Уилл любезно согласился дать мне интервью по поводу только что совершенного подвига. Привожу запись этой беседы.
Вопрос: "Уилл, не будете ли вы столь любезны описать ваши впечатления от только что совершенной прогулки!"
Ответ: "О! Это был очень полезный опыт, на который я отважился под давлением Виктора. Я уговорил себя выйти наружу совершенно голым в штормовую погоду, и не успел я вылезти, как ветер подхватил меня и снег моментально покрыл мое тело вторым слоем кожи. Я совершил протокол очень быстро, но когда забрался внутрь, то понял, как это было прекрасно. Я счастлив, что мне удалось совершить это. Я благодарен Виктору за его влияние на меня в этом приятном деле и надеюсь повторить свои выходы в непогоду, потому что вижу в этом много полезного и веселого!"
В течение всего дня у нас не было никакой связи с ребятами в других палатках, и мы даже не выходили кормить собак - в такую пургу это было бесполезно: они лежали под снегом, и их было лучше не беспокоить - так, по крайней мере, заявил мне более опытный Уилл. Сегодня решили лечь спать пораньше, с тем чтобы сэкономить горючее, да и делать-то, в общем, было особенно нечего. Заметного улучшения погоды к вечеру не наблюдалось. Более того, мне показалось, что с наступлением темноты ветер усилился; впрочем, в темноте все кажется более загадочным и страшным.
11 сентября, понедельник, сорок седьмой день.
Стоим на прежнем месте. По-прежнему северо-западный ветер, метель и плохая видимость - правда, сегодня несколько лучше, чем вчера. В этом я имел возможность убедиться, высунув нос в слегка приоткрытую дверь палатки. Я увидел метрах в пяти перед собой наши занесенные по самые верхушки стоек нарты. "Ого, - подумал я, - значит, видимость во всяком случае не менее пяти метров". В 8 часов, не зажигая примуса и не будя сладко спящего вот уже двенадцатый час Уилла, я выбрался из палатки и увидел небо. Да, да, это было именно оно - бледно-голубое и далекое, - но, что самое приятное, я увидел все три (включая нашу) палатки и возле дальней из них мерно размахивающего лопатой Джефа, уже начавшего раскопку нарт. Но это было не все: приглядевшись, я различил прямо по курсу небольшой темный треугольник нунатака и слева от него далекие горы. Низовая метель продолжалась, но, что называется, на последнем издыхании. Верхняя кромка летящего снега была не более одного метра над поверхностью. Я поспешил сообщить эту приятную новость Уиллу и, быстро одевшись, пошел к Джефу разузнать, как они пересидели непогоду. К моему удивлению, все наши собаки, за исключением Горди, лежали на поверхности, а у Горди по обыкновению торчали только уши, однако доглайн был глубоко в снегу. Мы встретились с Джефом, как после долгой разлуки, крепко обняв друг друга. Джеф уже практически раскопал свои нарты и переместил их немного в сторону, так что на их прежнем месте виднелась глубокая яма. Я вернулся к своим собакам, по пути заглянув в палатку Этьенна и Кейзо. У них тоже все было в порядке. Правда, палатка была наполовину занесена и от нарт остались только торчащие из снега верхние части стоек, ну да это было делом привычным и поправимым. Раскопки собак заняли у меня не менее полутора часов. Ближе к передку нарт глубина снежного покрова, скрывающего доглайн, достигала одного метра. Кроме того, в местах, где провод уходил под собаку, его приходилось буквально вырубать изо льда. Откопав, таким образом, провод по всей длине и освободив собак, я предложил им по полпорции корма (приходилось экономить, ибо мы не знали, как долго еще простоим здесь), и вновь, как и накануне, не все собаки проявили аппетит, хотя, казалось бы, после дня голодовки более естественной была бы совершенно другая реакция. Томми вообще отвернулся от еды, ну а я, понятно, не стал настаивать, зная, что, в конце концов голод возьмет свое. Не успел я закончить кормежку, как опять задул ветер, замело, горизонт, а затем постепенно и небо скрылись из глаз. Циклон возвращался! Мы с Уиллом, посидев для приличия в палатке и дав циклону понять, что мы его уважаем и вовсе не собираемся, как неопытные мальчишки, выбегать сразу, лишь только немного стихнет ветер, оделись по всем штормовым правилам и, захватив с собой лопату, двинулись в гости к ребятам обсудить наше положение. Чтобы не заблудиться на обратном пути, мы взяли две пары лыж и шли, провешивая с их помощью дорогу, втыкая лыжи в снег на расстоянии уверенной видимости. Уилл залез в палатку Джефа, а я пошел в гости к Этьенну и Кейзо. При одном только взгляде на их полностью занесенную снегом дверь стало ясно, что обитатели палатки провели все это время внутри. "А как же протокол?" - воскликнет проницательный читатель. И на это восклицание есть ответ, вполне достойный изобретательного Этьенна. Он впервые в практике подобных экспедиций применил метод фасовки основных материалов протокольной деятельности в полиэтиленовые мешки с последующим складированием их за пределами палатки. Кроме себя самого, я запустил в палатку изрядную порцию свежего, смешанного со снегом воздуха. Жан-Луи изучал, и, по всей видимости, не в первый раз, газету "Монд дипломатик" - ежемесячное приложение к газете "Монд", публикующей основные новости Международной жизни. Кейзо колдовал над большой кастрюлей, стоящей на маленьком огне. Иногда он приподнимал ее и подобно старателям при промывке золота в лотках, совершал резкие круговые движения. Кейзо поджаривал "поп-корн". К этому продукту он имел особое пристрастие и по праву считался среди нас лучшим специалистом по его приготовлению. Беседа наша, сопровождаемая тихой приятной французской джазовой музыкой, крутилась вокруг одного и того же: как долго мы еще простоим, хватит ли имеющихся запасов корма и что мы будем делать, если не хватит. (Имелось в виду, если не хватит и тех небольших излишков нашего продовольствия, в первую очередь масла и сыра, которые мы уже отложили для собак на черный день.) Затем разговор перескочил на бытовые темы. Этьенн сказал, что хорошо бы на случай такой ненастной погоды иметь одну большую палатку на всех шестерых - было бы не так скучно коротать время, да и мы смогли бы узнать друг друга гораздо ближе, не говоря уже о соображениях безопасности. "Взять, например, хотя бы эту пургу, - продолжал он, все более и более воодушевляясь этой идеей, - вы с Уиллом были совершенно недосягаемы для нас. Мы более суток не знали, что с вами, как вы и ваши собаки пережили этот страшный шторм". Естественно, сходные переживания были и у нас с Уиллом. Идея совместного проживания в палатке нам с Кейзо понравилась, и мы решили при следующей нашей совместной встрече задать этот вопрос остальным ребятам, хотя Этьенн был почему-то уверен, что Уилл и Джеф ее не поддержат. Я знаю, что практически все наши полярные экспедиции - "Арктика", "Комсомольская правда", "Метелица" - предпочитают использовать одну общую палатку. Мне, в принципе, более импонирует порядок, принятый у нас: по двое в палатке, - но вот в случае непогоды конечно, разместиться всем в одной палатке было бы правильнее и лучше. Созрел "поп-корн", известивший нас об этом дружной канонадой выпрыгивающих из кожуры зерен. Кейзо бросил сверху несколько ломтиков сливочного масла, сразу начавшего таять и с шипением капать на дно кастрюли. Блюдо было готово, и мы с удовольствием на него набросились. Когда показалось дно кастрюли, а это, надо сказать, произошло достаточно скоро, мы увидели, что часть зерен не взорвалась, и если и не обуглилась, то достаточно сильно потемнела. "Эти зерна называются старыми девами, - серьезным голосом пояснил Кейзо. - Они предпочитают сгореть, но не отдаться нам", - и вытряхнул "дев" в небольшую ямку для мусора, сделанную в снегу в съемной части пола палатки. Незаметно пролетело два часа, пора было собираться поближе к дому. Я поблагодарил ребят, пожелал им завтра хорошей погоды и выбрался наружу. Видимость по-прежнему отсутствовала, однако ее было вполне достаточно, чтобы отыскать палатку Джефа и, более того, забраться туда. Я был встречен радостными криками Дахо, спросившего меня сразу о том, как дела на нашей планете, имея в виду нашу удаленную палатку Уилл был еще здесь, и с моим приходом началась новая большая волна чаепития, на гребне которой Кейзо попросил у нас временного убежища. Интересно, что до того, как залезть в палатку, он предварительно поинтересовался, сколько у нас человек внутри, на что мы хором отвечали, что мол, не боись - не более шести, - залезай. Кейзо залез в палатку и некоторое время приходил в себя, отплевываясь от снега и вытаскивая его изо всех возможных и невозможных мест. Вскоре Уилл ушел разделить одиночество Этьенна, и мы остались вчетвером. Запасливый профессор извлек на свет заветную бутылочку с крепкой, неприятно пахнущей настойкой (я вспомнил, что у ребят на Беллинсгаузене эта настойка получила название "китайский парфюм"). Мы выпили ее, пустив по кругу. Закусывали мы нашими сухариками из черного хлеба, заготовленными моей мамой специально для экспедиции. Эти сухарики, да еще и с маслицем были одной из самых популярных закусок в экспедиции. К сожалению, не всем эта закуска была по зубам, - в частности, она совершенно не подходила нашему уважаемому профессору, буквально перед самой экспедицией вставившему искусственную челюсть. Поэтому он печальным взглядом провожал каждый ловко отправленный в рот сухарик, но по части крепких напитков не отставал и по праву делил первое-второе места с представителем братской пограничной державы. Стемнело раньше обычного. Уилл, прокричав мне, что идет домой, проскрипел снегом мимо палатки. Через десять минут собрался и я. Дом наш, пустовавший около семи часов, выглядел холодно и сыро, но мы быстро вдохнули в него жизнь, счистив снег и запустив примус. Окончательно уют был восстановлен с помощью небольшого огарочка свечи. Снег, набившийся между внутренним и внешним чехлами палатки с моей стороны, от тепла обтаял, уплотнился и, продавив внутренний чехол, немного уменьшил мое жизненное пространство. Я пытался слегка потеснить его, но тщетно. Такая же ситуация, я вспомнил, была и у Жана-Луи в его палатке. Тогда я еще пошутил, что ему, вероятно, предстоит провести ночь с самой холодной женщиной в мире. Жан-Луи согласился, сказав, что ничего подобного в его практике не случалось и, как он надеется, не случится, но на всякий случай отгородился от стенки листом поролона. Не успел я пошутить с ним, как обнаружил такую же, если не более крупную, весьма настойчивую сожительницу и у себя в палатке. На ощупь я определил, что размер ее никак не меньше пятидесят шестого, а температура никак не выше минус 20 градусов. Соседство не вдохновляющее, но пришлось смириться и сожительствовать с нею всю ночь. Заснул с мыслями о сожительнице и хорошей погоде.