- А, - сказала женщина, и Аркашка понял, что она улыбнулась, - это в детстве я любила качаться на молодых березах. Качалась, качалась и сорвалась. - Она повернулась, шумя сухим сеном, и в темноте можно было догадаться, что она легла лицом к нему. - Мне бы здесь надо жить, - заговорила она. - Зачем уехала? Возьмите меня вместо вашего Петровича. Я буду ездить и картины "казать". В горы мне теперь нельзя. Все. Городская. А я так хочу снова жить здесь.
Аркашка выпрямился и сел, почти касаясь головой близких звезд в просветах крыши. Он приготовился быстро, много говорить, но женщина продолжала:
- Сейчас там, в срубе… Вспомнилось, как давно-давно, почти в детстве, пошли в тайгу. Осень была. Сильный ветер, помню, поднялся, и с лиственниц хвоя так вот, как дождь, посыпалась. Такой зеленый дождь был.
Аркашке вдруг показалось, что он видит перед собой не только глаза, а всю эту полулежащую в сене женщину, от слов которой на сеновале стало прозрачно и сине, как в летнем небе. И ему еще показалось, что прозрачность эта и эта синева могут остаться теперь на всю жизнь, нужно только сейчас же что-то сделать необычное. Он осторожно привстал и взял женщину за плечо. Плечо ее, спокойное и сильное, в то же мгновение напряглось и сделалось деревянным, точно мертвым. Аркашка отдернул руку и лег в темноту.
Он лежал долго. Смотрел сквозь крышу на звезды. Потом сказал:
- "Машеньку" будем утром демонстрировать.
Женщина ничего не ответила, только слышно было, как спокойно и ровно она дышит. Так дышат только глубоко спящие, когда им ничего не снится. Он посмотрел в ее сторону и взгляда ее не увидел, хотя чувствовал, что она не спит и смотрит в темноту. Тогда он закрыл глаза, и к нему пришло такое чувство, словно на сеновале он один.
Утро началось усиленным ветром, Аркашка проснулся и оглядел сеновал. Женщина спала, по грудь зарывшись в сено.
Аркашка зябко спустился на землю и проковылял в общежитие, где должен был продолжаться показ фильмов. Окна общежития уже были завешены одеялом.
Сеанс кончился. Чемодан Аркашка оставил у дорожного мастера, который охотно согласился устроить проезжую на попутную машину.
Аркашка вырулил на тракт. Ветер шел через перевал и выдувал туман из распадка. Петрович, расстегивая потрепанную полевую сумку с выручкой, спросил:
- Значит, спит?
- Не знаю.
- Опять пойдет, поди, в горы? Опять в туманах заблукает?
Аркашка высунулся в окно, оглядываясь на станцию. Ветер выхватил из распадка большое рыхлое облако. Оно летело быстро, меняя очертания: вот оно похоже на птицу, потом на сугроб, потом на летящего человека. Человек летел, растопырив руки.
- Пойдет, - сказал Аркашка, - затем и приехала. Туману уж скоро не будет.
ЛЕБЕДЬ
Автобус блестел в темноте, он пришел мокрый. Видно, там, на севере, затянуло перевалы дождем. Елегин вошел первым и сел на заднее сиденье возле окна. Этюдник он поставил к стенке, на пол. Следом вошла сибирячка, к которой он несколько раз порывался подойти еще в столовой. В столовой он так и не подошел к ней, то ли не решился, то ли слишком сильно болела голова. Сибирячка тоже села на заднее кресло позади остальных пассажиров, почти рядом с ним.
Елегин уставился в окно. Небо плясало в окне на быстром ходу машины. Снаружи стекло было чисто вымыто дождем, но изнутри на нем лежал густой слой пыли, сквозь который звезды казались желтоватыми. Пахло мешками, какой-то пронзительной таежной травой и молодыми кедровыми шишками.
- Зря мы сели в самый хвост, - сказала девушка после долгого молчания.
- Чего же теперь поделаешь, раз сели, - ответил Елегин.
- Конечно, впереди так светит, что глаза сечет, - согласилась девушка. - А вы далеко едете?
- В Кызыл.
- В Кызыл. Поди, на работу?
- Конечно.
За окнами были черные горы. Приближаясь, горы вытягивались высоко в небо. Они были покрыты лесом, а в лесу ничего нельзя было разглядеть.
- Я тоже работала в Кызыле, - сказала девушка, - да уехала оттуда.
- Чего же так?
- Там плохо. Больно много магазинов, вот и мотайся по ним. Никакого отдыху нет.
Елегин засмеялся, но продолжал смотреть в окно, хотя ясно было, что оглянуться ему хочется.
- Чего вы все глядите в свое окно? Чего там такое увидели? - рассердилась наконец девушка.
- Там Лебедь, - ответил Елегин и обернулся.
- Какой же лебедь ночью?
- А вот, посмотрите.
Девушка подсела к нему и наклонилась к стеклу.
- Никакого лебедя нет.
- А вы в небо смотрите.
- Я в небо и гляжу.
- Да вот прямо над горизонтом шесть звезд. Вот они прямо перед вами.
- Да тут этих звезд - метлой не выметешь.
Елегин откинулся к спинке сиденья и закрыл глаза. Девушка продолжала смотреть в окно.
- Ну, ведь их тут много. Где же тут Лебедь?
Елегин открыл глаза, взял девушку за плечо, отстранил от окна.
- Вот смотрите, - на пыльном стекле указательным пальцем он обозначил звезду, - это хвост; вот вторая - это крыло; третья - в центре; четвертая - еще крыло; а вот две - это шея.
Девушка снова наклонилась к стеклу, долго смотрела в небо, наконец засмеялась.
- И верно. Лебедь. Такой белый. Скоро он совсем за горы улетит.
- Ну, еще не скоро.
Елегин опять сидел с закрытыми глазами. Девушка оглянулась, и он не успел глаза открыть так, чтобы она этого не заметила.
- Ко сну тянет? - спросила она, насторожившись.
- Нет, спать мне совсем не хочется.
- Так вам, значит, лихо, У нас на тракте многих лихотит. Такая уж дорога.
- Вообще-то да. Тряска. Но у меня сегодня озноб с самого утра. Пожалуй, я простудился.
- И застудиться у нас не хитро. Сибирь! Вам, как приехать, выпить бы водки с перцем или чаю с медом, если водку не пьете. Чаю с медом.
- Да, это правильно, - согласился Елегин.
- Знаете что, - сказала девушка, - давайте сделаем так… - Она встала, сняла с себя узенькое плюшевое полупальто и свернула его. Потом по-хозяйски отодвинула Елегина от окна и положила полупальто к стене, как подушку. - Вы прилягте.
- Спасибо, - сконфузился Елегин, - я ведь ничего.
- Как же ничего, вам еще так долго ехать. Умаетесь.
- Вам ведь самой холодно будет, да и скучно.
- Ничего мне не будет. - Девушка повела узкими крепкими плечами под вязаной красной кофтой. - Вы ложитесь, а я буду в окно глядеть, на Лебедя.
Елегин прилег. Девушка села у окна и стала смотреть в тайгу.
- Вы спите, а я буду что-нибудь говорить… Знаешь, как меня зовут? Тамара.
Мелькнули огни какого-то крошечного поселка. Автобус остановился и раскрыл двери. Вошел парень в телогрейке с красным фанерным чемоданом, углы которого были обиты жестью от консервных банок. У парня было громадное лошадиное лицо, густо обсаженное кустистой рыжей щетиной. Он сел на кресло кондуктора, которое пустовало, потому что здесь, в автобусах дальнего следования, билеты продает шофер. Парень устроился поудобней, с силой натянул с макушки на большой длинный лоб крошечную кепчонку с пуговкой наверху.
Пассажиров больше не было, и автобус пошел.
- В Туве, - сказала Тамара, - весной прилетают лебеди. Их ужасно много. Они по всем озерам. А на заре они летают низко-низко и такие розовые. Мы даже бегали за лебедями, когда они за лес летели. Хотели гнездо ихнее найти, да только убегались. А вообще, говорят, они такие злые; если возле гнезда поймают, набьют так, что до смерти. Да. Такие они. А так никого не трогают. - Она говорила и продолжала смотреть в окно. - Да. Так никого не трогают. И вообще они какие-то такие. Если лебедиху убить, лебедь ни за что жить не будет. Поднимется в небо, как закричит, и упадет, разобьется. Да. А у нас в горах нет лебедей. Там высоко и тучи все время. Какая им у нас там жизнь.
Автобус шел быстро и тряско. Сидеть ей было неудобно, потому что она боялась прижаться спиной к Елегину. Все же через некоторое время облокотилась на его плечо. Потом она заговорила, заговорила очень тихо, шепотом:
- На меня все говорят, что я не такая какая-то, очень уж такая… А я простая. Никакая я не легкомысленная, просто я простая. Если нравится человек, я и подойду к нему и сама заговорю. Как дурочка. И пойду с ним, ходить буду. А он, видно, что-то думает такое… А я не замечаю. Просто мне с ним хорошо. А он потом уйдет, и все опять говорят: вот она какая.
- Зачем же они так говорят? - спросил Елегин.
- Им, видно, интересно так говорить. Мне-то что, пусть говорят, но все же неприятно как-то. Вот ты мне понравился, я и села к тебе. Чего мне от тебя? Я скоро сойду, ты уедешь. А хорошо, что мы едем вместе. А то сидели бы, как гуси, по углам. Правда?
- Конечно, - согласился Елегин. - А ты что, сойдешь скоро?
- Ага.
- А ты сиди пока.
- Я и буду сидеть.
Она смотрела на Елегина в полутьме фиолетовыми высоко и косо посаженными глазами, не улыбалась, не щурилась, а просто смотрела.
- Ты, наверное, хорошая, - сказал Елегин.
- Какая я хорошая? Я простая. Я бы тебя и до Кызыла проводила, там устроила бы у наших девчонок, да нельзя мне. Дома меня сегодня ждут. Я ведь в горах работаю, и вот два выходных дали. А домой-то я наказала, что приеду.
- Дай-ка я встану, - сказал Елегин, - мне что-то жарко стало, да и вроде легче.
Он сел. Она придвинулась к окну, так что они поменялись местами. Так они просидели долго, ни о чем не разговаривая, осторожно касаясь друг друга плечами.
Парень в маленькой кепчонке, пристроившийся было спать, не заснул, он уже долгое время цепко приглядывался к ним из-под узенького крошечного козырька. Вдруг он поднялся, шагнул и сел впереди них на кресло. Он обернулся к ним и спросил:
- Вы давно женаты?
- Уже месяц, - ответил Елегин.
- Я и вижу, - сказал парень и мягко улыбнулся выпуклыми обветренными губами, - молодожены, видно, все такие. Их уж сразу отличишь. А я вздремнуть было собрался, да все гляжу вот на вас, и нет охоты спать. Я тоже три месяца как женился, а вот уже целый месяц в командировке. Вы не в командировку?
- В командировку, - ответил Елегин.
- А я еле сел. Машины проходят, не останавливаются, как ни голосуй. Кто же здесь ночью посадит, уж только если отменный мужик. Хорошо автобус подошел, - парень задумался. - Вот бы и мне свою в командировку-то взять. Она-то просилась, да я побоялся. А чего? И ездили бы вот, как вы. Верно? А то я все один да один, и ей-то каково одной. - Он опять задумался. - А меня все парни пугали: не женись, Константин, все они одинаковые. Работа-то, мол, твоя все командировочная, уедешь, и начнет она воду мутить. А ведь вот знаю, что ждет… Я еду, а она чует… Как пить дать, не спит. А хорошо на вас глядеть. Жаль, сходить скоро. Да. А чего же, я ведь дома буду.
Впереди показались огни нескольких избушек.
- Вот я и впрямь приехал, - посерьезнел парень.
Автобус затормозил.
- Ну, пока, - парень поднялся. Он схватил чемодан громадной корявой лапой и еще раз оглянулся уже в дверях. - Ну, пока. Счастливой вам жизни! Неохота мне было сходить, не спросивши вас. Ведь душе интересно за людей. Я и гляжу, молодые вроде… Ну мне-то пожелайте.
- Самой счастливой вам жизни, - сказал Елегин.
- Чтобы как лебеди, - сказала Тамара.
Двери распахнулись. Парень выскочил. Пассажиров не было. Автобус захлопнул двери, пошел дальше.
Долго ехали молча.
- Ты зачем его обманул?
- А может, так ему лучше…
- Ему-то, конечно, лучше… Хороший парень, видно. Вот мне бы такого мужа. Я бы с ним всю дорогу ездила.
- А такого, как я? - спросил Елегин.
- Такого мне не надо. Ты, видать, умный. А я что… Да и у тебя жена где-нибудь есть.
- Нет у меня жены.
- Все равно не надо такого. Тебе другая нужна. А до Кызыла я бы проводила тебя, да нельзя мне. Если еще встретимся, провожу.
- Где уж теперь встретимся?
- Это верно.
Она повернулась к окошку, занесла над стеклом руку и хотела рукавом стереть с него пыль, да остановилась. Посмотрела на созвездие точек, обозначенных Елегиным на пыльном стекле, и сказала:
- Лебедь. Это ты здорово выдумал. Хорошие звезды. А в общем, мне уже сейчас вылазить. - Она надела полупальто.
- Это не я выдумал, - сказал Елегин. - Это созвездие так названо уже давно. Ну-ка подожди.
Он поднял с пола этюдник, с треском раскрыл его, взял первый попавшийся картонный этюд, достал из нагрудного кармана куртки толстый карандаш и долго что-то писал на оборотной стороне этюда.
- Возьми на память, это ваши горы, - сказал он, подавая этюд Тамаре.
- Да ты художник! - удивилась она. - Я же говорила, что ты какой-то не такой.
Впереди обозначались огни нескольких таежных домиков, и автобус затормозил.
- Вот я и приехала, - сказала Тамара, пряча этюд за пазуху. - Ну, пока. Привет. Поправляйся.
Пассажиров не было, и автобус пошел. Елегин долго смотрел назад, но с трудом различал на тракте среди красных деревенских огней женщину. Может быть, ее и видно уже на было, но ему казалось, что она все стоит.
Пассажиры спали в тучном запахе мешков, каких-то неведомых таежных трав и молодых кедровых шишек. Спящих трясло, но они этого не замечали. Елегин долго смотрел на пассажиров, потом повернулся к окошку. Он принялся сквозь обозначенные им звезды разглядывать одним глазом небо. И небо прыгало в маленьком чистом кружке, отдавленном пальцем на пыльном стекле. Елегин по очереди посмотрел на небо сквозь каждую звезду и надолго задумался.
Потом он взял этюдник, прошел к кабине водителя и постучал ногтем указательного пальца в стекло. Водитель обернулся. Елегин указал пальцем на дверь. Водитель вгляделся в его лицо, постукал себя кулаком по лбу и повертел возле виска пальцем, как бы ввинчивая в висок шуруп. Елегин еще раз указал пальцем на дверь. Водитель пожал плечами, затормозил и раскрыл двери наружу, в тайгу.
Елегин соскочил на асфальт. Автобус ушел.
Елегин долго стоял с этюдником в руке посреди тракта, ожидая обратную машину. Машины не было. Были только звезды. Они светились над горами, покрытыми черным лесом, и над трактом. Через добрую четверть неба, склоняясь к горам, летел Лебедь.
С юга послышалась грузовая машина. Она стремительно, но бережно несла сквозь ночь белый сноп электрического света. Елегин поднял руку. Машина не остановилась. Ночные мотыльки, попадавшие в свет фар, казались живыми испуганными снежинками.
Прошла вторая машина, высоко груженная и крытая брезентом. Брезент громко хлопал на ходу и свистел. Эта машина тоже не остановилась.
"Придется идти пока пешком", - сказал Елегин и зашагал на север.
ГОЛУБЫЕ ТОПОРЫ
Петька сидит верхом на доме. Дядя Матвей стоит под коневой слегой на чердаке с той стороны, где крыша еще не крыта. Петька сидит с топором, через плечо у него полевая дядина сумка с гвоздями. С земли стоймя оперлись о долбленый водосток доски. Дядя Матвей берет одну за край, тянет ее вверх, быстро перебирая руками. Доска ползет сначала в небо, потом клонится к Петьке, тот ловит ее в ладони, кладет на слеги. Ладони у Петьки уже не мальчишеские, но еще и не мужичьи. Топорами Петька и дядя Матвей гулко пришивают доску к слегам.
Петьке весело на ветру. Он далеко видит всю долину с тайгой, с рекой густой, словно налитой черным маслом, с парнями, которые тешут лес на берегу для столовой, с пустыми звучными срубами. Все это весело и даже забавно. Забавен дядя Матвей, тоненький жилистый загар делает его похожим на муравья, и лицо у него муравьиное, скуластое, острое.
Прежде чем пришивать, дядя Матвей набирает полный рот гвоздей шляпками внутрь. Со стороны кажется, что изо рта не гвозди торчат, а усы растут. Когда же дядя начинает пришивать, быстро-быстро, выхватывая гвозди изо рта и перебирая скулами, похоже, что он жует усы и глотает.
Из-за гор вываливает в долину вязкая, длинная туча.
- Хороша идет, - говорит дядя Матвей, показывая топорищем в сторону тучи.
- Да, хороша, - соглашается Петька, - кабы не залила она нас.
- Не зальет. А зальет, невелика хитрость. Мы ведь с тобой, парень, не навозные, не размокнем.
- Размокнуть не размокнем, а крышу-то как сырую крыть?
- Не зальет, - успокаивает дядя Матвей, - она пойдет краем.
Петька успокаивается, но шьет быстрее. Торопится. Остается досок десять, когда из-под тучи дымно ухает порывистым ветром. На мгновение из тайги приходит сильный запах багульника. Туча клубится, заворачивает в сторону. Густая стена ливня проходит за рекой. Но гром стороной не ходит. Петька вспоминает, что все металлические предметы притягивают молнию, и топорище начинает припекать его ладонь. Дядя же Матвей расхаживает по чердаку, как по горнице, а доски глухо гудят над ним от близких ударов грома.
Первая крупная капля с грохотом падает Петьке на ухо так, что он вздрагивает. Сильный удар молнии заливает все ослепительным ясным гулом. Над рекой парни тешут для столовой бревна, высоко взмахивают топорами, и топоры похожи на голубые радуги. Дядя Матвей тоже размеренно вгоняет гвозди своим отточенным топором, и лезвие его тоже радужно светится. Напрягаясь изо всех сил, чтобы не броситься с крыши, Петька тоже шьет.
Большие холодные капли редко, с причмокиванием, начинают бить по молодой крыше.
- Ну вот, первая размочка, - улыбается дядя Матвей, - этот-то, парень, дождь не помеха. Примай плаху.
За рекой короткая, но мощная струя света ударила в сухой жилистый кедр, тот мгновенно вспух, побелел не то от дыма, не то от пара, ударившего изнутри, и с треском, похожим на визгливый хохот, разлетелся на всю поляну.
- Это уже работа, - смеется дядя Матвей. - Это уже артиллерия! Ишь, как его раздуло. Примай-ка, парень, плаху.
Петька трясущимися руками принимает доску и силится улыбаться, но только кривит губы. Редкий, но крупный этот дождь проходит. Ливень огибает далеко стороной, но гроза ликует. Молнии бьют часто, и так же часто вспыхивают и гаснут над рекой голубые радуги над головами парней, которые тешут бревна для столовой.
Когда остаются две доски, дядя Матвей присаживается на нижнюю слегу.
- Надо и передохнуть, парень. А?
Петька молча и злобно соглашается.
- Вот дождь и кончал, - говорит дядя Матвей. - Да. А гром-то ишо остался. Страшное дело, так всего и вихает. Ты-то ведь страху еще не ел. А я в армии по уши нахлебался. До армии, вот как и ты, ни грома, ничего не пугивался.
Широкая грохочущая вспышка осветила почти всю долину так, что тайга, и река, и срубы - все стало фиолетовым.
- Вот я и говорю, - продолжает дядя Матвей. - Я ведь после фронта годов пять по ночам вскакивал. Как загудит ночью гроза, так всего ажник потом обольет, вскочу и все инструмент ищу, мосты, значит, наводить. Еле привыкнул. Тебе-то что, - дядя Матвей оглянулся на тихую послегрозовую долину и пожевал губами, - ты страхов не едал, оттого и нет в тебе страху. Да и век бы в тебе ему не бывать.
За тучей двинулось в горы солнце. Ветер упал. Низом долины влажно потянуло спелой пшеницей и прошедшей веселой грозой. И оттого все кажется, что пахнет над срубом свежей чистой холстиной.
1958-1960 гг.