БЕРЕЗА ВОЗЛЕ БАНИ
Эта береза стара. Ее листва редеет, ветки сохнут и обламываются. У нее не осталось друзей и нет уже соседей. Осталась только баня, над которой береза склонилась и ворчит, все шепчет что-то. По-моему, она временами поучает баню, потому что на старости лет, как всякий пожилой человек, начинает вмешиваться не в свои дела.
Я должен дождаться темноты, чтобы пустынным огородом пробраться в баню. Я должен пробираться холодной полузаросшей тропинкой, словно разведчик или какой-нибудь жулик, чтобы меня не приметила береза. Когда подходишь к бане, даже в сумерках видишь, как она постарела. Ночью она похожа на большую ворону, которая машет крыльями, но не может улететь. Только прерывисто дышит. Ее дыхание смешивается с жарким воздухом бани, из которой пахнет накаленной каменкой и горячим веником. И все это вместе при дальних отзвуках леса, среди моросящего ветра этой ночи напоминает запах чьего-то молодого разгоряченного тела, пожалуй лося, среди леса на морозе, в безветрии.
Я не стану зажигать свой фонарь "летучая мышь". Сяду на лавку и наберу полный таз воды.
Довольный, что пробрался незамеченным, намылю голову, и вдруг мне почудится, будто в бане я не один. Дверь закрыта, каменка остывает. Она похожа на человека, успокаивающего дыхание после быстрой ходьбы. Но я знаю, что это все только кажется. За стеной вдоль огорода журчат крошечные липы, которые успели подняться уже после того, как здесь прогулялась коса. В логу покрикивает какая-то птица вроде коростеля. Похоже, что птица эта нашла балалайку, натянула на нее деревянные струны и теперь время от времени бороздит их клювом.
Вымыть голову и лечь на лавку, вытянув ноги, заложив ладони под голову, подложив под спину веник и не видя в темноте даже собственных пальцев, растопыренных перед лицом.
Береза совсем засыпает и ворчит сквозь дремоту. Ей не с кем перекинуться словом.
Лежать и думать о чем угодно.
О ком угодно и как тебе захочется.
Ты можешь думать о лагунах Самоа, где можно плыть среди атоллов.
Пассат склонился и дует на воду. Этот ветер пропах кораллами, а вдалеке над ним скользит лодка, и человек раскинулся на корме, чуть правит парусом и поет, глядя в небо.
А можно вспомнить Полесье, где над крышами, как мраморные иероглифы, замерли аисты и вежливо поглядывают вокруг. Они замерли над избами, что живут вдоль канала Огинского, который здесь и там сегодня расчищают машинами. Канал Огинского… Полонез Огинского… Я слышу его звуки… Но нет, уже совсем другие.
Журчит фонтан. Фонтан Аретузы. И над источником склонился композитор. Он пьет дрожащими губами из чистого источника, в который превратилась нимфа. Огинский, Шимановский…
Где-то далеко слышится трактор. Везут по разъезженной дороге лен, чтобы после бани человек мог утереться холодным полотенцем.
Но кто-то в бане есть. И поэтому немного тревожно, словно зашел случайно в комнату и видишь спящего человека. Из мокрых пальцев выскальзывает мыло. Ищи его в темноте среди горячих кадок, холодных обрясневших ведер. И в самом углу бани кто-то робкий притаился. Коснешься ладонью и почувствуешь, что это росток. Крошечная береза, неизвестно как сюда занесенная ветром. Она стоит, и млеет среди тепла, и клонится уснуть.
И старая береза проснулась. Она услышала, как ты прогремел ковшом. Теперь она заговорила. И долго рассказывает что-то, не думая, слушают ее или нет.
Идешь домой. Кусты шумят, по деревьям проходит гул, и пахнет снегом от сухих бегущих облаков. И ты идешь, раскачиваешься вместе с ветром, шагаешь с легкой головой, и кажется, вот-вот сам готов облететь листвой.
Возле дома стоит и дышит потный трактор. Он рычит глухо, он дышит, обдавая ветер холодным синим светом. Глаза его горят и поначалу кажутся жадными. Однако вскоре замечаешь - он устал и готов смежить веки. Тракторист и две женщины из дальнего колхоза спрашивают напиться и между делом узнают, нет ли пива.
Есть пиво.
Есть пиво и есть баня.
Кому что.
Женщины уходят в баню, прихватив с собой фонарик, а тракторист садится за пиво.
А ты уходишь на поветь. Тебе вставать, чуть засветет. И долго слышишь, как береза оживилась, болтает со своими разговорчивыми собеседницами среди купанья. Теперь березе не угомониться до утра. Женщины вернутся в избу и будут громко разговаривать за пивом с трактористом, смеяться, ходить по избе.
А в логу все кричит эта странная птица, которая натянула на балалайку деревянные струны, бьет по ним среди дождя, переходящего в мелкий снег.
ДАЛИ СЕНОВАЛА
Не в тот вечер, когда на крышу сыплется мелкий дождь. Не в тот, когда садится и будто инеем закладывает перелески туман. И не тем вечером, который гонит низкие сухие тучи холода над полями. А когда небо вызвездит, когда синими глубинами пойдут над головой созвездия, переговариваясь, протягивая друг другу руки, подгоняя тельцов и подстегивая коней. В такой вечер я ухожу спать на сеновал.
Такой вечер осени всегда прохладен, от сена пахнет стыло, словно от старого воска, и постель холодна, так и похоже, что она слегка заледенела. Раздеваться страшно, однако раздеваешься с легкостью и даже радостно. И ложишься, словно кидаешься в прорубь, и закрываешь глаза, ожидая дремоты. Она приходит, однако, не сразу. Обступают звуки леса, полей, реки. Все становится близким и до боли ощутимым.
Вот шелестят, стекая, быстрые широкие листья кленов, и слегка касаются друг друга, и кружатся, подталкивая один другого плечами, а после расходятся, врозь плывут и уж больше никогда не увидятся. Вот лось прокричал и задохнулся. Попискивает одинокий комар, неизвестно как оставшийся до такой поздней поры. Того и гляди завопит филин, не то устрашая, не то сам дрожа от страха. И кот ползет по углу, громыхая лапами, пойдет по крыше и там сядет, чтобы смотреть на звезды.
И тут засыпаешь. Может быть, чуть раньше, а может быть, и позже. И тогда неслышно к тебе подплывает лодка. И ты в нее садишься. Тебе не нужно ветра. И весел нет. И трудно вспомнить потом, где ты плыл, и что ты видел, и кто тебе заглядывал в лицо, и кто тебе аукал издали, и что за птицы окликали тебя из-под самого солнца. Только перед рассветом она исчезает, эта лодка. Когда начинают гаснуть звезды.
И один ты очнешься где-то далеко от дома. Ты долго там озираешься, потом только поймешь, как до дома добраться, чтобы успеть наколоть немного дров для печки, черпнуть из озера воды для чугуна, да так, чтобы синица не заметила, что ночью тебя на сеновале не было, а где-то далеко ты плавал в лодке.
СВЕТИЛЬНИК НА ЛАДОНИ
Если шагать из дальней деревни с самого утра, на полпути сойдутся сумерки. Соберутся у росстани, поглядывают по сторонам глухими, мутными глазами и собирают, собирают по перелескам тоску. Они крадутся, как старухи в тусклых дымчатых одеждах, отовсюду, на какой-то тайный сговор.
Я обхожу их стороной, но не могу обойти. Они толпятся уже вокруг, рядом, они стелются и обступают. В лесу они начинают мне что-то нашептывать, почти касаясь лица холодными губами. Мне становится одиноко. Мне начинает казаться, что я потерял дорогу.
И тогда я сорву с клена обмягчавший ласковый лист. Я поставлю его на ладонь. И я подую. Он тонко засветится, заколышется на ладони, он засветит ровным желтым пламенем. И сумерки расступятся.
Но, выйдя в поле, я встречусь на опушке с ветром. Он уже давно сговорился с этими сумерками. Он ждет меня здесь, запахнувшись в брезентовый плащ, который подобрал на гумне у забывчивого тракториста. Он поеживается от прохлады. Я только выйду в поле, он налетит, подхватит лист и понесет его над жнивой, над оврагами, вдоль ельника. И долго я буду видеть, как исчезает и трепещет среди ночи мое доброе, мое кленовое пламя. Совсем как блуждающая звезда.
Но мне теперь не страшно. Невдалеке стоит рябина. И листья на ней уже багровы. Я найду рябину в темноте, сломлю ветку и так пойду, конечно, дальше, освещая тропинку красным ее трепещущим пламенем.
ТЕРЕМ В ПЕРЕЛЕСКАХ
С вечера настойчиво клонило в сон, однако мне все время загадывали загадки. Сначала подошел кот и спросил:
- Кто бежит, кто пищит, кто в стене сверчит?
Потом подбежала мышь и спросила:
- Где тепло, где сухо, где просом пахнет?
Выполз таракан и тоже с вопросом:
- Как бежать, как дрожать и как в пазу сидеть?
И синица не обошлась без вопроса:
- Кто по речке плывет? Кто песню поет? А кто в красном платке сидит?
Не успел я подумать над этими вопросами, как поднялось утро. И я увидел, что все спят. Я потушил свою керосиновую лампу, накинул фуфайку и на цыпочках вышел во двор. Сколько свету поднималось на востоке! Роса мелко зарябила травы, и даже чувствовалось, что в колодце еще еле-еле, но уже засветилась вода.
По краю дороги уже вспыхнули ягоды шиповника, прозрачные, легкие, пока не тронутые морозом. Они горели, как маленькие лампочки на новогодних елках. И если срывать их да бросать издали в рот, как семечки, то чувствуется, что и на зубах они светятся, даже когда их раскусываешь. На поляне сидел заяц, уже не серый, но еще и не белый, а похожий на пятнистую дворнягу. Он сидел на задних лапах, а передними перебирал в воздухе, словно плыл. Смотрел на меня и не трогался с места, видя, что человек идет без ружья. Так что я даже подумал: не молится ли он, глядя на меня? И правда, почему бы зайцу не молиться на человека, который в лес идет без ружья? Где-то юркнула в березнике лисица, а заяц вскинулся и скрылся. Лисица остановилась, глянула на меня ловким женским глазом, подмигнула и направилась дальше, по заячьему следу.
В ельнике среди сырой прохлады и тишины утра сидели возле пня моховики. Оба в медных прозеленевших шапках. Они играли в карты. Когда один выигрывал, то бил другого колодой по шапке. И в самом деле, почему бы моховикам не играть в дурака, когда заняться больше нечем? Немного дальше, вокруг другого пня, сидели молоденькие веселые опята. Они сушили белье. И пахло стираным бельем далеко и тоже весело.
Я вышел на длинное поле, где неделю назад еще был разостлан лен. Теперь здесь ходили тетерева. Косач вышагивал, раскидывая крылья, и рассыпал вокруг себя крупные глухие бубенцы. Рядом ходили тетеревухи, подбирали, склевывали эти бубенцы. И ждали новых. Пролетела над поляной и, увидев человека, выхватила из-за пазухи трещотку сорока. И затрещала на весь лес. Тетерева поднялись и скрылись, недовольные, как чиновники.
Ветер еще спал. Он спал неподалеку, в овраге, над которым отяжелели от ягод рябины. Я слышал даже, как он похрапывал во сне. Ему, видимо, чего-то хотелось, потому что ветер иногда вздыхал. А порой он переворачивался с боку на бок.
Я вышел в перелески, наполовину березовые, наполовину еловые. И здесь я увидел большой белый гриб, который зовут еще боровиком. Он стоял как терем. И маленькая дверь в этот белый терем была приоткрыта. Я распахнул дверь и вошел. В сенях дремала тьма и пахло вениками. Я нащупал ступеньки, поднялся по лестнице к другой, закрытой двери. Нащупал деревянную ручку и оказался в светлой горнице. Среди горницы ширился стол под толстой белой скатертью. На скатерти были вытканы золотые петухи и красные жар-птицы. И те и другие были, видимо, навеселе и потому танцевали, подхватив друг друга под бока. На столе сидели два ковша, две чашки, ушат. Ковши стояли пустые, а в чашках лежало по одному пареному рябчику, каждый присыпан рябиной. Из ушата пахло квасом. Я взял ковш и зачерпнул. Да, это был квас! Это был мятный квас, и, когда я выпил его, перестала болеть голова. Я сел на один из двух стульев и съел рябчика. Заел его рябиной. Я запил его еще и квасом и пожалел, что пришел сюда один.
Но я в стене увидел еще дверь. Открыл ее и по ступенькам узким лазом прошел высоко наверх. Там объявилась маленькая светлица с одним окном. Одним-одинешеньким. В окно светило солнце. А перед окном стояла широкая деревянная кровать, и две подушки лежали под одеялом, собранным из лоскутов, как половик. Я лег.
Да, это был настоящий терем. Вокруг, со всех сторон, слышался лес. И шорохи трав, птиц, зверей. Невдалеке прошагал не спеша деловитый лось. Он громко дышал. И тут я услышал, как в овраге вскрикнул ветер. Так вскрикивают во сне, если кто-то потревожит. Пожалуй, на него наступил медведь, который вышел вслед за лосем. Ветер вскочил, протер глаза и побежал по лесу. Теперь можно было уснуть - леса зашумели под ветром, как парус, увидевший далекую и ненаглядную землю.
И я заснул.
Проснулся я от шагов. Кто-то ходил невдалеке. И я понял, что это ходит человек. Он ходит и собирает грибы. Шаги раздавались все ближе и ближе. И вот уже хрустнула ветка совсем рядом. Послышалось, как опускается рука. Рука выломила мой терем и положила его в лукошко. В тереме стало темно. Потом рука еще брала много грибов и клала их рядом. Потом человек пошел в деревню.
Где-то на половине пути я выбрался из терема, выскользнул из лукошка и спрыгнул на землю. Оказалось, что я на знакомой дороге, совсем недалеко от дома. И этой дорогой вернулся я домой.
Синица уже протопила печку, напекла блинов и ждала меня на крыльце, сидя под платочком и глядя на дорогу. По глазам синицы я понял, что ей очень грустно. Она увидела меня издали, помахала рукой и направилась в избу накрывать на стол. Мы сидели за столом, ели блины, пили молоко, светила керосиновая лампа, и синица спрашивала:
- Кто по лесу идет, кто песню поет, а кто сидит на крыльце и смотрит на дорогу?
С КОВШОМ ПОУТРУ
Поутру, когда поднимется ветер, по крыше покатятся листья. Первый лист покатится с грохотом, как бричка. А потом уже другие полетят вдоль конька стаями, толпами - с шелестом. Теперь покажется, что над избой развеваются легкие шелковые одежды.
Я выхвачу из ведра свой большой деревянный ковш. Я выбегу с ним на крыльцо. Воздух сделался золотым и алым, в нем кружится голова и вьется такой шум, словно тысячи птиц пролетают.
Я зачерпну из воздуха листвы, и мой деревянный ковш загудит, как бы наполненный пчелами. Я ковш этот принесу к столу, листва, еще не остывшая от бега, осядет, успокоится, и вся изба наполнится светом. Как это бывает, когда ударит заря. Ковш нужно подержать перед глазами, прежде чем пить из него.
Эге-ге-гей! Ты, прохожая девушка! Зайди сюда. Такое раннее утро. Плесну тебе из моего ковша, умоешься, и все твое лицо засветится веснушками, и руки станут золотыми. С такими золотыми руками ты никогда не пропадешь.
Или ты! Э-ге-гей! Прохожий! Подойди ко мне под окно и попроси напиться. Я напою тебя из этого ковша. Пройдет всего лишь год, и, кто бы ты ни был, куда бы ты ни ушел - в глушь квартир или на широких крыльях океана, - вдруг заслышишь далекий голос листопада.
Ты сам вдруг зашумишь, как этот лес. В тебе запламенеют осины, зашелестят березы. И мягко будут садиться в твои ладони светящиеся листья кленов.
Какой просторный, светлый встанет этот лес!
Иди сюда, выпей глоток из моего ковша, А если хочешь, тоже умойся.
1965-1969 гг.
ДОЖДЬ И ЭХО
ДОЖДЬ И ЭХО
Горы висели в дымке. Где-то далеко, может быть в Туве, горела тайга. Дымка текла из ущелья в ущелье, подсвеченная зарей, и колыхалась в безветрии. В сумерках слышалось, как падают невдалеке шишки под неслышной прытью бурундука.
Из глубины ущелья прокричал и осекся олень. Будто кто-то выстрелил в него. И эхо пошло по горам, то удлиняясь, то укорачиваясь в осеннем воздухе вечера. И горы закачались вдоль эха, не все разом, а с промежутками, чуть приметными для глаза. Все вдаль и вдаль.
Эхо, длинное, ходило и не гасло.
И вдруг увесисто посыпался нечастый дождь. И вспыхнул весь, подхваченный закатом. Дождь накрыл эхо шелестом и погасил тяжестью своей.
Я даже огорчился. Но потом представилось мне, что эхо все-таки ходит вдали. И даже его, пожалуй, слышно.
Конечно, слышно.
Я слышу его до сих пор - под дождем и под снегопадом, среди дубрав и на заливных лугах, среди грохота и гула проспектов. Я слышу его и сию минуту, только стоит немного уйти в себя.
СПУСТИТЬСЯ В ГОРОД РАННИМ УТРОМ
Спуститься в город ранним утром с гор. Пройти его пустынной улицей, в окне увидеть молодую женщину, которая расчесывает волосы, взглянуть на нее так, чтобы она улыбнулась и весело помахала рукой.
Вот оно что значит спуститься в город ранним утром. И выйти на берег, и долго здесь купаться в море. Смотреть на чаек. Чайки плавают в безоблачном ветре, как парусники. Они поют, окликая друг друга женскими голосами, стараются заглянуть в глаза тебе, они смеются и покачивают головами.
Вот что значит купаться в море ранним утром, одежду оставив на берегу. А выйдешь из моря и увидишь, что невозможно ни рубашку надеть, ни брюки, потому что улегся на твоих одеждах чей-то кот. Огромный, рыжий, с полузакрытыми глазами. Он делает вид, что занят сновидениями. А может быть, и впрямь ему что-нибудь снится…
Идти по мостовой чужого утреннего города и вслушиваться, как отдаются вдоль раскрытых окон, вдоль мостовой твои шаги. Такие молодые, такие легкие.
Вот что значит спуститься в город с гор, из-под ледников и водопадов, почти оттуда, где кричат орлы. Спуститься в город, где тебя никто не знает, а ты, может быть, любишь каждого здесь человека.
МОРСКИЕ ОБЛАКА
Склон, травянистый, вскинутый, оцепленный стеной, обставленный башнями, уходил из-под ног и вздымался. Мы шли Судакской крепостью и выходили на вершину скалы. Ветер подхватывал, звал над морем.
А из-за моря шли облака, рваные, редкие, белые. Ветер гнал их стремительно. Облако закрывало склон от солнца на какое-то время, и становилось тревожно. В облаке слышались какие-то голоса. И чувствовалось, что ты летишь сквозь них. Набегал запах морской воды, на губах оседал вкус ее, а на щеках сырость.
Облако пробегало, и впереди опять простиралось море, как бесконечный чей-то взгляд. Облака же все шли и шли по нему. Казалось, они стелются по самому морю, как стая разметавших паруса кораблей. Внизу кружились чайки и были хорошо видны отсюда, с вершины крепости.
И все слышались голоса аланов, хазар, генуэзцев, и пахло парусами.
И ПОШЕЛ СВОЕЙ ДОРОГОЙ
То случилось на берегу Архыза. Мы шли рослым лугом, цисты которого горели где-то высоко над головой. Цветы тяжелые. Каждый не меньше снегиря или сизоворонка. Я шел впереди, мой друг немного приотстал.
Луг обрывался на высоком берегу. И стоит среди спокойного, все же быстрого, очень синего, я помню это, потока олень. Рыжий, статный. Пьет, слегка коснувшись речки легкими губами. А сам о чем-то думает.
Это было на западном склоне Кавказа.
Там олень рассекал теченьице губами, словно плыл вверх по реке. Я окликнул его, он поднял голову. Олень этот раскинул рога над водой и смотрел на меня. Он рога раскинул так, как это делают порой для широкого приветствия. А один греческий юноша своими бронзовыми руками так приветствовал бога.
- Пойдем со мной, - сказал я, - Пойдем шагать вместе. Нам будет веселей.
- Пойдем, - сказал олень.
И вышел из реки. Но тут подоспел мой приятель, он показал голову и плечи среди цветов. Олень замер. Он длительно посмотрел на меня, молча покачал головой, улыбнулся и пошел своей дорогой.