Я вскочил в кабину. Так и есть. Его первая старшая сестра работает на почте, зовут ее Лида, сегодня вечером она придет на выходной в деревню. Вторая старшая сестра на алтайской целине, и я не запомнил ее имени, потому что это неважно. Трое младших братьев рыбачат здесь на реке, а мать неподалеку косит с бригадой сено. Отец уже пять лет как бросил семью. Все это я успел узнать, пока мои дневные планы дозволяли пользоваться услугами гусеничного транспорта.
Вечером я намеренно возвращался берегом реки и, конечно, наткнулся на тех, кого надеялся встретить. Свесив ноги с обрыва, два малыша в штанишках с лямками крест-накрест сидели в траве и околдованно смотрели на реку. На берегу стоял с удочкой старший, такой же беловолосый. Из его оттопыренного кармана торчал вздрагивающий рыбий хвост… Мальчик ловил пескарей и складывал их в карман, а братья молча смотрели на него, восхищенно навострив маленькие прозрачные ушки.
Из-за леса раздался далекий женский зов:
- Шу-рик, пошли до-мой!
- Шурик, мамка зовет, - сказал один из малышей.
- Слышу, - ответил Шурик и стал сматывать удочку.
Только теперь они заметили меня и одарили тремя уже знакомыми взглядами. За лесом их встретила поджидающая мать.
Мы с бригадиром Касьяном лежали в траве и смотрели им вслед.
- На отца они хоть немного похожи? - спросил я.
- Ни один, - сказал Касьян. - Пантелей-то, он ведь такой жук был. А Евгенья молодец, всех в себя детей нарожала. Ух он злился!
С холма, из-под облака, где сбегает в деревню тропинка, пришел тоже далекий, но более звонкий крик; "Мамка! Обожди! Ма-ам!"
- Лида идет, - сказал Касьян, и лицо чего согрелось тихой внутренней улыбкой.
С холма бежала Лида с босоножками в руках.
- Вот на ком парням-то жениться надо! - Касьян показал папироской на бегущую с холма девушку.
- Почему? - спросил я.
- Или не видишь, какая порода у них? Не дети, а золото будут.
ДОЖДЕВАЯ РОССЫПЬ
Земля велика, но ходить по ней хочется осторожно: ведь никто не знает, какие стрелы какой новой жизни готовятся пробиться там, куда ты готовишься ступить.
Разве не этому научил меня сегодняшний дождь?
Я лежал в лесу на нежной моховой подстилке, положив затылок на мягкую, рыхлую землю между жилистыми корнями старого пня.
Внезапно в лесу почернело, ударил резкий ветер, налетела туча. Она сильно хлестнула по осинам и елям тяжелыми теплыми каплями. Я вскочил и бросился под широкую, густо обвешанную молодыми шишками ель.
Ливень хлынул во всю силу и заполнил лес белесоватой струистой мглой. С небольшими перерывами он продолжался два часа. Под елью стало влажно, как в хорошей русской бане.
Когда гром умолк и солнце широко пробило унизанную каплями хвою, я поверил, что гроза ушла, и выбрался из-под укрытия. Первое, что меня поразило, - это маленькое углубленьице на земле от моего затылка. Оно дружно горело полдюжиной крошечных новорожденных подосинников, которые здесь называют красноголовиками.
ДОЖДИ
Ночью дождь приходит неслышно. Он одевает стены, крыши, огороды дремотным влажным шелестом. Сквозь раскрытые окна доносится мокрый запах смородины, и капли то и дело падают на стекло давно потушенной керосиновой лампы. Дети спят в такую пору глубоко и крепко, и даже самые маленькие не плачут во сне. Ячмень за одну дождливую ночь добреет, и по всем лесам выходят под ели грибы.
Утренний дождь всегда бывает неожиданным. Его никто не ждет, даже если долго стояла жара. Он приходит с грозой откуда-то из-за леса. Его несет длинная ровная и удивительно черная туча. Птицы с самого рассвета не поют, и какая-то странная тишина открывается с пробуждением на дворе. Утренние грозы страшны. Жестокие редкие молнии бьют сокрушительно, и долго после каждой из них ходит по оврагам гул. В селах боятся такой грозы, веря, что не человека, так лошадь или корову такая гроза приметит. Вслед за ливнем приходит резкий холод, и окна изнутри густо потеют.
В полдень гроза собирается медленно. Уже часов с десяти белые высокие облака начинают рдеть по горизонту и чуть приметно парит. То здесь, то там почти неслышно вдали прокатывается гром. Цветы тяжелеют, аромат их становится душным, и клонит ко сну. Косари на лугах не притрагиваются к похлебке, уходят на ключ и короткими глотками долго пьют из пригоршней острую ледяную воду. За полдень мглистая лиловая туча прорастает сквозь все небо. Она прячет солнце, мгновенно чернеет и ослепительно сияет по краям. Из-за верхнего оплавленного ее края в чистое небо веером поднимаются длинные голубые лучи. Это похоже на полярное сияние. Парень гонит по дороге грузовик и все смотрит, смотрит в небо, забыв про баранку. Собака сидит посреди двора и беспокойно ерзает - как перед затмением. Деревни, проселки, полевые станы, звериные водопои охватывает ожидание. Но такая туча, как правило, идет стороной. Ударит три-четыре теплых капли в лопухи, в крышу, в затылок, и дело к вечеру, а слышно только, как шумит мглистый ливень по дальним лесам.
Вечерами дожди идут низко, ровными длинными косами, просвеченные садящимся солнцем и алые при его свете. Теперь только к полночи пробьются в небе звезды, и прохладно засверкают в их мерцании мокрые травы и рощи.
Дожди поздней осени снимают с деревьев листву: сначала с клена, потом с осины, с липы, с березы, и только корявая дубовая листва до самых заморозков гремит и бьется на ветрах. После таких дождей приходит мороз, и обледеневшие пронзительно яркие мухоморы стоят, словно вылитые из чистейшего стекла, прозрачные и такие живучие. Рябины тоже обледенели и звенят на ветру и хрустят на зубах.
Но всех реже и всех необыкновенней так называемый слепой дождь. Он случается перед концом дня, когда небольшая туча - над головой, а солнце вдали уже спешит к горизонту. Капли и струи налиты светом и каким-то счастливым сиянием. Словно и самому дождю радостно оттого, что он пришел без мглы, а такой веселый. Похоже, что крупные легкие звезды густо осыпают хутора.
Почему-то люди издавна страшатся такого дождя. Они считают, что слепой дождь несет неурожай либо на ячмень, либо на картошку, либо на что другое. Видно, так мало радости выпадало на деревни веками, что стала она чем-то необычным, чего человек недостоин, что должно обязательно возместиться несчастьем. Разве можно так думать о золотом, о счастливом дожде!
Я люблю, когда в теплые лужи летят эти полные золота капли; когда лужи пузырятся, а по лужам расходятся фиолетовые частые круги; и когда дети носятся по этим добрым лужам и пляшут, и подолы у девочек забрызганы солнечной грязью, а мальчишки хлещут по воде хворостинами и распевают какие-то первопопавшиеся припевки.
Матери смотрят на них из окон или с крыльца и так, ради приличия, окликивают и бранят.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
За неделю до свадьбы бросила Павла Леньку и ушла из лестранхоза с Кондратом Верстой, нанявшись косить травы в дальний колхоз. К вечеру того же дня голубые Ленькины глаза потемнели от водки. Возвращаясь по бревенчатой дороге в лестранхоз, Ленька так гнал машину, что бревна визжали, раскатываясь по закаменевшей от зноя земле. Не убавив скорости на повороте, он сбил девочку с лукошком черники.
На дальних лугах, потонувших в малиновой пене кипрея, застала Павлу весть о том, что Леньку посадили.
Павла перестала косить. Прошла к шалашу. Бережно положила косу в траву и надела сапоги.
Все до словечка слышавший Кондрат швырнул свою косу в сторону так, что она вполнеба блеснула лезвием, обернулся и молча смотрел вслед уходившей.
Наша деревенька лежала на ее пути. На следующий день Павла и зашла к соседке напиться. Глаза у Павлы были такие же голубые, как и у Леньки; щуря белые длинные ресницы, она спросила:
- Ленька-то, поди, уж в Костроме?
- Третьего дня увезли, - ответила соседка, помолчала и спросила: - Кондрата куда же дела?
- Косит, сатана.
Павла села на землю, сняла сапоги, склонила голову, развязала косынку и уронила на колени облако белых искрящихся волос.
- Чего же ты теперь за ним идешь, или раньше не разглядела? - спросила соседка жестко.
Павла собрала волосы, повязала косынку, встала и, не глядя, ответила:
- Тюрьма не могила, было бы кому ждать, так выдюжит.
Она сняла пояс, связала сапоги, перекинула их через плечо и ушла, не попрощавшись.
НА СЕНОКОСЕ
Обед. Скипятили бабы чай с медом. Пьем. И трудно разобраться, то ли чай сеном пахнет, то ли сено пахнет медом.
ДАЛЬНИЙ РОДСТВЕННИК
В Крыму и на Кавказе у самого моря растут гордые и величественные кипарисы. Надрежь ствол его - увидишь широкие сочные кольца, свидетелей привольной и счастливой жизни дерева из года в год. Надрежь ствол кипариса - от красноватой влажной раны потянет терпким и освежающим запахом. В нем можно почувствовать и легкий запах песка, наливающегося утренним солнцем Ливана, и теплый аромат загорелых плеч финикийских моряков, проспавших всю звездную ночь на открытых кипарисовых палубах. Многое может напомнить знающему человеку это дерево. У нас в России с самых давних времен собирали и высоко ценили изделия из этой живописной древесины.
Здесь в лесу можно встретить дальнего родственника южного красавца - простой северный кустарник - можжевельник, покрытый дымчатыми голубыми ягодами. С виду он неказист, короткие колючие иглы его совсем непохожи на мягкую праздничную хвою кипариса. Но у простых людей этот низкорослый кустарник снискал самое теплое внимание. Хозяйки промывают можжевеловыми мочалками кадушки, прежде чем солить в них грибы или огурцы, чтобы выгнать запах плесени. Пыщугане коптят на можжевеловом дыму мясо, а желтоволосые жены литовских и карельских рыбаков - рыбу. Сибирячки можжевеловым настоем умываются.
В отличие от изнеженного южного родственника, можжевельник забирается далеко на север, растет на горных вершинах, вблизи вечных снегов. Он покорежен свирепыми вьюгами, поломан ветрами, и если где-нибудь на Таймыре вы срежете ветку толщиной в большой палец взрослого человека, то на срезе можно будет насчитать сотню тончайших годичных колец, говорящих о многолетнем мужестве этого скромного кустарника.
ЦАРЕВНА
Во дворе выкопали колодец. Возле колодца поселилась лягушка. Она целыми днями сидела в тени колодезного сруба, а когда кто-нибудь приходил, прыгала в сторону под старое ведро.
Однажды Митек направился к колодцу за водой и заметил, что кто-то прыгнул к ведру. Митек сначала испугался, но потом взял кирпич и стал подкрадываться к ведру. Он подкрался, опрокинул ведро ногой и увидел на земле лягушку. Бежать лягушке было некуда, она припала к земле и, не мигая, уставилась на Митька большими печальными глазами.
Митек опустил руку с кирпичом. Ему вдруг вспомнилась одна сказка. В сказке говорилось о том, как Иван-царевич спас молодую царевну, которую злой Кащей превратил в лягушку. Митек потоптался на месте и тихо сказал:
- Не бойся.
Постоял немного и спросил:
- Ты царевна?
Лягушка все так же смотрела на него черными круглыми глазами и быстро задвигала белесоватым мешочком ниже подбородка, словно силилась что-то сказать.
- А ты когда расколдуешься? - спросил Митек.
Лягушка опять задвигала белесоватым мешочком.
- Ладно, молчи, - сказал Митек. - Вот я подрасту, тогда мне все и расскажешь. А сейчас пока живи у колодца или вон под крыльцом.
Митек бросил кирпич, накачал из колодца воды, обернулся, чтобы идти домой, и замер. На том самом месте, где сидела лягушка, стояла перед ним девочка. Она была чуть пониже Митька, беленькая, остроносая, в коротеньком красном платье и с ведерком в руке. Митек быстро оглядел вокруг девочки землю - лягушки не было.
- Ты что, уже расколдовалась? - спросил Митек.
- Когда? - удивилась девочка.
- Когда? Сейчас.
- Нет, я только переоделась с дороги.
- Ничего себе - переоделась, - протянул Митек. - Чего же нам теперь делать?
- Ничего, дай мне воды набрать, - ответила девочка.
Митек отошел в сторону и спросил:
- А какая ты царевна?
- Не знаю, - ответила девочка.
Она набрала воды и пошла к воротам.
- Ты куда же? - крикнул Митек.
- Домой, - ответила девочка. - Мы теперь здесь живем, рядом. Сегодня переехали. Да вот пол надо вымыть.
Она медленно ушла за калитку, неосторожно поплескивая на ходу воду из ведра.
ЧЕЛОВЕК НА ДОРОГЕ
Овраг до краев залит душным комариным звоном. На дне оврага перед вскинутым кустом татарника сидит в траве у валуна человек со скуластым, жестко скроенным лицом. Человек одет в старый серый плащ, голова и шея закутаны белым бабьим платком, поверх платка - кепка. В последних лучах солнца человек быстро и сочно вбивает кистями в продолговатый картон вечерние очертания татарника и торопливо вытирает кисти о валун.
На раскаленных быстротечных минутах заката картон превращается не в обычную картинку, а появляется настоящий портрет растения, жадно вскинувшегося в небо тревожными пылающими цветками. Это не просто куст - это чаща рвущихся к свету стеблей, листьев, уже несколько тронутых возмужалостью, но еще не огрубевших. Татарнику нужно рваться, потому что на нижнюю половину куста уже наползла холодная тень, она скоро охватит все растение.
Если в эту минуту вежливо спросить сидящего, где здесь живет Алексей Козлов, он резко ответит, кивнув кистью за спину: "Там". Это значит, что нужно оставить художника и подняться из оврага к двум одиноко стоящим избам у опушки леса. Избу Козлова здесь найти уже нетрудно, она отмечена травянистой лужайкой под окном, густо вымазанной красками самых немыслимых сочетаний. Это свидетельство того, обо что и как чистит художник свою палитру… С его возвращением на повети, где раньше хранилось сено, а теперь помещается мастерская, раскрывается редчайший и трудно передаваемый словами мир: это сумерки, подсвеченные гроздьями поздних рябин; это вечерние взгорья, охваченные тревожно бегущими травами; это летние ночи, когда луна просвечивает сквозь тучу и похожа не то на комету, не то на размытый кусок янтаря; это полуденная приподнятая равнина с тропинкой под скользящей тенью летнего облака; это зеленый бугор высотой до неба, и там столпились синие горбоверхие избы, и гнутся над деревней колодезные журавли, и узкая оставшаяся полоса облачного неба подернута желтым ветром.
В каждом картоне столько колористического мастерства, столько внимания к родной земле, к ее поэзии, к ее самым укромным красотам, что не удивишься, если узнаешь, что пятнадцать лет назад Алексей Козлов добровольно выпросился на фронт рядовым.
В одном из далеких украинских сел на берегу Ворсклы, окровавленной текучими бликами пожарищ, он был тяжело ранен в правую руку. В ту самую руку, которой сейчас пишет. Прошла война. Козлов окончил Костромское художественное училище и долгое время работал в деревенских школах учителем черчения и рисования.
От села Красного, что под Костромой на Волге, до Пыщуга и Павина встречаются теперь Козлову его бывшие ученики, ставшие летчиками, трактористами, учителями, агрономами.
Художник живет один. Он сам готовит и обязательно пригласит отужинать. За столом может случиться, что Козлов вдруг перестанет есть и примется из-под пустой ложки разглядывать какой-нибудь кусок леса или неба за окном.
Иногда Козлова можно увидеть на дороге из Трошина в Пыщуг, куда он ходит за картоном. Он идет походкой человека, сворачивающего за угол, настороженно поглядывая на перелески, речки, угоры. По напряжению лица его, по взгляду нетрудно понять, что земля полна для него ежесекундно совершающихся событий, обновлений, угасаний, а он силится найти во всем этом наиболее созвучное, яркое, что может быть прочувствовано до конца.
У дороги пестро одетые женщины в платках сгребают сено.
- Здравствуйте, Алексей Никифорович, - говорит одна из них, разогнувшись и прикрыв от солнца загорелое лицо.
- Здравствуйте! - отвечает Козлов и объясняет: - Ученица моя. Я ее года четыре назад в Шарье учил. Теперь в столовой работает да на лето в колхоз вот приехала. Она меня знает, а я-то вот ее имени не припомню.
Дорога уходит в пашни, прохваченные перелесками и озимью. Все это растянуто по мягким, плавно вступающим один в другой, холмам. Они наполняют сердце тонкой музыкой слияния глубоких и неуловимых тонов и линий.
Это же чувство, сходное с успокаивающим парением затухающих качелей, есть в работе Козлова, которая называется "Тишина". На ней изображены вечерние холмы с лилово-сиреневыми полосами пашен, отороченных темным узким лесом, дальше луга, озими, леса. Все уходит в туманную, становящуюся равниной даль, где разлита тонкая поздняя синева. Картина наполняет в высшей степени русским ненавязчивым лиризмом, размышлениями, какие порой приходят с музыкой Калинникова.
- Тысячу раз ходил я уже по этой дороге, - прерывает размышления Козлов, - иногда надоедает она, как вспомнишь, что идти надо. Стоит же выйти, и каждый раз видишь ее по-новому, словно впервые.
Нужно расставаться. Хочется долго смотреть вслед ему, человеку, который в тысячный раз может с чувством обновления пройти по старой дороге, для которого каждый уголок земли полон неповторимой, непрекращающейся жизни.
Он уходит навстречу новым своим замыслам, поднимаясь на холм настороженной походкой человека, сворачивающего за угол.
БЕРЕЗОВЫЕ НАПЕВЫ
Уходит конец июля. Синее небо подергивается белесоватостью. Листва на деревьях стала жестче, а ветер - храбрее и шире.
Слушай, слушай, как звенят в эту пору раскинувшиеся на все небо березы! Ты все здесь услышишь: и предчувствие надвигающейся осени, и лесные летучие песни, и гаснущие птичьи гомоны, и сладостное ощущение полета, которое охватывает на ветру березовые ветви.
А смотри, смотри, какой золотой снег сыплется в поля и рощи! Уже под ноги тебе целый сугроб намело. Подними, встряхни на ладони рыжеватые легкие снежинки и догадайся, что-это молодое березовое семя. Из каждого семечка по березе вырасти может. Ох и сколько же звона прибавится тогда в ветреный день над Пыщугом! Целая березовая симфония. А под ноги уже настоящий остров рыжего снега надуло.
БЕРЕЗОВЫЙ ЖАР
Я люблю, когда в бане прохладно, когда ты сидишь как бы на берегу теплого озера и хочешь - нырнешь, хочешь - нет. А у порога на полу красновато мигает фонарь, и вокруг стекла его ходит пар. Медный ковш висит на кадке синий от пота. Деревянная прямая труба в потолке не заткнута, в нее потягивает, и звезды дрожат в горячем воздухе.
Но Леша Бармин любит злобно париться. Он лезет в баню, как маленький человекообразный медведь, и уже в дверях слегка рычит. Он берет с пола ведро, тихо поднимает его и толчком выхлестывает на каменку. Глаза его начинают в эту минуту блестеть. Баня ошпаривается, она готова подняться на воздух или разлететься. Леша улыбается, покручивает плечами и лезет на полок, в черный, посвистывающий жгучими струйками угол.
Потом Леша мгновенно вылетает за дверь и, скорчившись, боком кидается в сугроб. В снегу он замирает, будто слушает, как где-то в логу по насту крадется горностай.
А в избе усато отдувается и ждет его белый самовар, и мед слегка разомлел после холодного чулана.
Бани ставят на краю огорода, почти у леса. Над каждой из них обязательно покачивается старенькая липа или береза. Весной на этих деревьях бормочут косачи или просто сидит на заре тетеревуха.
В банях живут одичавшие кошки, а в нашу баню неизвестно зачем повадилась ходить куница.