– Это хорошо, если веришь. Евгений не заикался мне про те случаи, скромный, тоже хорошо. А Вениамин?
Семенов вздохнул.
– Устал я от него, намаялся за две зимовки.
– И позвал на третью? Не лукавь.
– Никогда не знаешь, чего от него ждать. По теории Степаныча, Филатов гарантирован от простуды, кровь – что твой кипяток! Ни одной зимовки без драки.
– Осокину он врезал по справедливости.
– По справедливости, говоришь? – Семенов провел рукой по горлу. – Вот где она у меня сидит его справедливость! Если б сдержался, не дал волю рукам – и Белка была бы жива и станция бы ходуном не ходила. Не подумал ведь об этом, смыл, как мушкетер, оскорбление кровью – и в результате слишком высокой она оказалась, плата за справедливость!
– Она никогда не бывает высокой, – возразил Кирюшкин. – Нет такого прейскуранта, Серега. Ты, конечно, прав, Белку не вернешь и что станция ходуном ходит – правда, а не думаешь ли, что в конце концов все склеится и будет покрепче, чем было?
– Вот это поворот! – Семенов с интересом посмотрел на Кирюшкина. – Каким же образом?
– А таким. Считай, что Вениамин вскрыл нарыв – и больному полегчало. Выздоравливает больной, так–то!
Семенов присвистнул.
– Пургу разбудишь, свистун!.. Вчера я был дежурный и таскал ему еду, как официант. Если две недели назад волком смотрел, то вчера – "спасибо, дядя Вася" и на глазах слезы.
– Разжалобил? – усмехнулся Семенов.
– А ты не язви. Я с ним долго говорил, он не конченый. Да погоди рукой махать, я побольше тебя и видел таких и судил! Помнишь Бугримова Петра? Хотя нет, ты его не знал, до тебя дело было. Он мне Машу простить не мог, сам на нее виды имел. Я снарядил упряжку на охоту, а он втихаря из моего карабина обойму вытащил, чтоб я зря съездил. Однако вместо оленей мишка голодный попался, только собаки и выручили. Месяц Петра на бойкоте держали, зато потом какой парень был!
– Не подбивай клинья, дядя Вася. Бугримов одному тебе мстил, а Осокин, это ты сам сказал, всему коллективу в душу плюнул.
– Согласен. И все же подумай, поговори с ребятами и с ним самим. Нет такого подлеца, из которого нельзя было бы сделать человека. Он не весь прогнил, верхушка только чуточку занялась, это я тебе точно говорю. Мучается он, страдает, а из страдания человек может выйти либо навсегда озлобленным, либо очищенным – это не я придумал, так в жизни бывает. Семенов покачал головой.
– Эх, дядя Вася, очень любим мы сначала казнить, потом миловать, восхищаясь собственной сердобольностью. Только боком нам выходит такая доброта! Ты говоришь: мучается, страдает. А спроси самого себя: страдал бы он, если б не его, а невиновного Филатова осудили на бойкот? Мучился бы угрызениями совести? Не верю я в быстрые раскаяния, дядя Вася, в них больше игры на публику. Да ты пойми, не потому он раскаивается, что Белку убил и на Филатова хотел свалить, а потому, что через месяц полеты начнутся и он боится, что я выгоню его со станции с волчьим билетом!
– Знаю, что хочешь выгнать, – кивнул Кирюшкин, – потому и затеял этот разговор. Выгнать легко: черканул пером по бумаге – и нет человека. Много я таких видел, которые пером биографию человека меняли, только ты вроде другой крови. Подумай, крепко подумай, Сергей.
– Подумаю, – миролюбиво согласился Семенов. – Ты не обижайся, дядя Вася, я ведь тоже не очень уже молодой, всякого повидал. Осокин в Арктике человек случайный, когда–то он обязательно должен был себя показать. На Льдине такой человек особенно опасен, слишком нас здесь мало, раз–два и обчелся. Одного заразит, другого – и кончился коллектив. Так что пока останемся при своих, идет?
Вставая, Семенов увидел на полу листок, поднял его, улыбнулся и с выражением прочитал: Отец–командир Ненавидит задир.
А любит: Белова, Бармина удалого И помаленьку Дугина Женьку.
– Вениамин обронил, – с легкой грустью сказал Кирюшкин. – Ты ничего не видел, обещаешь?
– Пусть сочиняет на здоровье, – засмеялся Семенов, – за справедливость бороться времени меньше будет. Чего только обо мне не писали: и анонимки были и "довожу до вашего сведения" с подписью, а вот эпиграмма впервые.
– Он не только эпиграммы, – оживился Кирюшкин. – Ты вот на него ворчишь, а он талант!
– Что ты говоришь? – деланно удивился Семенов.
– А то, что слышишь. – Кирюшкин вытащил из–под нар чемодан, открыл его и достал листок. – Чаевничали мы вечерком, вспомнил я остров Уединения в Карском море, где сразу после войны зимовал, про могилку заброшенную упомянул – кто–то из первых зимовщиков в ней остался, потом гляжу – забился Вениамин в угол и чего–то шепчет. Я удивился: неужто молишься, паря? А он мне – листочек: тебе, дядя Вася, на память. На, смотри. На листке было написано: "Кирюшкину Василию Лукичу посвящаю". И далее следовали стихи:
НЕИЗВЕСТНОМУ
Арктический остров невзрачный,
Клубится туман, словно пар,
На скалах суровых и мрачных
Волнуется птичий базар.
Построили станцию люди,
Зимуют, воюют с пургой,
О солнце, о бабах тоскуют,
Мечтают вернуться домой.
О нем почему–то забыли.
Остался он здесь навсегда.
Уныло звенит на могиле
Из старой жестянки звезда.
А время надгробие точит,
Уж имя его не прочесть…
Торжественно море грохочет
В его безымянную честь.
Зачем он на Север стремился?
Учился, работал, как зверь?
Замерз, утонул иль разбился –
Никто не ответит теперь.
На станции лают собаки
И будни бегут чередой.
Сухие полярные маки
Склонились над этой звездой.
– Ну? – нетерпеливо, с торжеством спросил Кирюшкин. – Поэт!
Семенов все–таки улыбнулся:
– Знаю, дядя Вася, он еще на Новолазаревской стихами баловался.
– Но как написал, со слезой! Голова–то какая!
Семенов все–таки улыбнулся.
– Согласен, стихи неплохие, только не надо, дядя Вася, преувеличивать. До настоящего поэта ему далеко.
– Женька твой и таких не напишет. – Кирюшкин сложил листок.
Здесь уже Семенов не выдержал и рассмеялся.
– Дался тебе Женька! – весело сказал он. – И пусть не напишет, он мне в дизельной больше нужен. Ладно, сдаюсь, дядя Вася, пошли обедать.
– С первым же самолетом Марии пошлю, она лучше некоторых поймет…
Послышались частые, тревожные удары гонга, чьи–то возгласы, крики.
Семенов метнулся к выходу, Кирюшкин за ним. Над дизельной полыхало пламя.
ОГОНЬ И ВОДА
"В тринадцать часов по местному времени в десяти метрах от радиостанции прошла трещина, и мачта антенны сорвалась с растяжек. При падении мачта замкнула электропровода и повредила кабель, протянутый к домику ионосфериста. Реле оборотов дизеля не сработало, и двигатель "пошел в разнос". При разрыве осколками пробило топливные баки…" Семенов по старой привычке почесал ручкой подбородок и едва не проткнул громадный волдырь. Саша обрызгал ему лицо специальным аэрозолем, но боль не унималась, в глазах резало, и Семенов запоздало пожалел, что не послушал Кирюшкина и не положил на обожженные места разваренный чай. Ладно, грех ныть, Филатов – тот обжег руку чуть не до костей. И вообще все могло быть еще хуже, спасибо, что глаза видят (это самое главное), ноги ходят и руки послушны, промедли он тогда у дизельной секунд десять – и еще неизвестно, кто писал бы эту объяснительную. Все–таки жив, голова работает, глаза…
Самоутешение, однако, было надуманным, явно вымученным, и Семенов с той же тяжестью на душе вновь взялся за ручку. Из института уже прибыли три грозные радиограммы, и в каждой: "… немедленно… незамедлительно… безотлагательно", – подробностей требуют. Нет уж, с подробностями торопиться нельзя, везде есть такие любознательные голубчики, что ухватятся за недостаточно продуманное слово и будут жилы тянуть, пока самим не надоест. И ребят под удар поставишь и себя под монастырь подведешь. "Надо было предусмотреть! Начальник должен предвидеть!.." Попробуй, предусмотри, в каком месте лед лопнет. На метр, на один только метр разошлась трещина – и тут же заторосилась, нет ее! А дело свое поганое сделала…
Страшная штука – огонь, ничего другого так не опасался Семенов в своей полярной жизни. Лучший друг человека и его злейший враг – огонь… На Востоке, когда морозы переваливали за восемьдесят, снился ему один и тот же навязчивый сон – брошенный тлеющий окурок; просыпался тогда в холодном поту, вставал и обходил помещение. На любой другой станции сгорит домик – перейдешь в другой, на любой станции, кроме Востока, там пожар – верная гибель. Саша и Андрей пошушукались, спелись и нашли для свихнувшегося начальника лекарство: ночным дежурным по станции назначать некурящего. Наверное, и в самом деле заглянули в темную дыру подсознания – кончились те сны…
Семенов встал, заглянул в зеркало – на него смотрел незнакомый ему человек с перекошенным, в волдырях, лицом, которое отнюдь не украшали обгоревшие ресницы и брови. Хорош! Родная мать не признает… Сочинять объяснительную записку решительно не хотелось – подождут, ничего не случится, столь ответственные вещи нужно делать на свежую голову. О, том, чтобы лечь в постель, он и думать боялся: коснешься лицом подушки – от боли до потолка взовьешься. Решил попытаться заснуть в кресле, которое Белов подарил, уселся поглубже, к мягкой его спинке осторожно прислонил затылок и прикрыл глаза.
Льдина горела.
Сначала вспыхнула дизельная. Промасленная и просоляренная, она пылала весело и страшно изогнувшимся под ветром факелом. И в первое мгновение Семенов никак не мог понять, то ли трещат ее стены, то ли это треск лопающегося льда. Но времени размышлять у него не было, так как на данную секунду главной опасностью были бочки, одни с соляром, другие с бензином, составленные у правой стены дизельной. Не раздумывая, он шагнул в озерко и по бедра в ледяной воде бросился туда.
– Берегись!
Откуда–то возникший Филатов откатил от стены бочку, она плюхнулась в воду. Задыхаясь от едкого дыма, Семенов выбрался наверх.
– Какие с бензином?!
– Берегись! – в исступлении орал Филатов, выдергивая из штабеля бочку.
Филатов, конечно, был прав: некогда разбираться, какие с бензином. Теперь они вместе орудовали у стены, в четыре руки выдергивали бочки и катили их в воду. Едкий дым застилал, ел глаза, но боковым зрением Семенов видел, как Бармин и Дугин, стоя в озерке, подтаскивали бочки, а другие откатывали их подальше.
– Эта с бензином!
Пламя лизнуло Семенову лицо, он отпрянул в сторону.
– Николаич! – услышал он плачущий голос Филатова. – Примерзла!
Отвернув лицо от огня, он подобрался к Филатову, и они вместе пытались вырвать бочку, которую уже хватало пробившимся из стены огнем. "Назад!" – чей–то неистовый крик. Бочка не поддавалась, в дизельной что–то рухнуло, стена пропустила сноп искр, и тут Семенов понял – не мозгом, а потрохами, кожей понял, что время вышло. Он ухватил Филатова за шиворот и поволок в воду. Филатов вырывался, сыпал ругательствами, но обоих уже подхватили люде и силой потащили за собой.
Мощный взрыв взметнул в небо гору черного пламени, и оно, подхваченное и разорванное на куски ветром, пошло гулять по Льдине, образуя ручьи, островки огня.
Льдина горела. Соляр, который призван дать станции тепло, энергию и жизнь, обрекал ее на гибель. Он залил, пропитал поверхность Льдины и широкой полосой огня стекал в озерко, снежницы, промоины и лунки. Горел лед, пылала вода, ветер швырял в лица людей черные хлопья сажи. Семенов болезненно поморщился, встал и прошелся по комнате. Глаза слезились, резь не утихала, и он хотел было позвонить Бармину, но раздумал: Саше, наверное, хватает забот с Филатовым. Спасибо, Саша, не потерял голову, спас бензиновые движки…
Семенов достал из аптечки марлевые тампоны, смочил их в чайной заварке и осторожно приложил к глазам. Вроде немного легче. Лицо – черт с ним, не в кино сниматься, глаза бы не повредило.
Можно ли было предотвратить тот роковой взрыв? Семенов еще раз подумал, тщательно проанализировал все обстоятельства и пришел к выводу: да, можно, если бы не та примерзшая бочка. От жары она лопнула, бензин взорвался и создал столь высокую температуру, что полопались и емкости с соляром. Будь под рукой лом или кирка… Вдруг Семенов понял, что его тогда толкнуло хватать Филатова и бежать без оглядки: раскаленный бок той самой бочки, раскаленный настолько, что вспыхнула промасленная Венина рукавица…
А в объяснении напишешь это? Недоверчиво улыбнутся, у страха глаза велики – скажут… Ну, такое обвинение вряд ли кто бросит, а что про себя подумают?
Несмотря на терзавшую его боль и мрачные мысли, Семенов улыбнулся: вспомнил, как на одной станции первачок разжигал непослушный газовый камин, плеснул в него бензин и в полминуты сгорела жилая палатка с раскладушками и личными вещами. Первачок был совсем зеленый, ребята его пожалели и попросили то дело замять. И акт был написан такой: пожар – дело рук медведя, следы которого в изобилии петляли вокруг палатки. Видимо, медведь хотел в палатку заглянуть, дернул за меховой полог и опрокинул камин. Поверили тому акту или не поверили – другой вопрос, но первачок был спасен и в последствии очень неплохо отработал свой грех – Саша Бармин…
Основная часть бочек с топливом находилась в отдаленном месте, и теперь, когда дизельная взорвалась, главных опасностей оказалось две.
Ветер нес, швырял в сторону кают–компании жар и пылающие осколки, и половину людей Семенов оставил здесь с наказом поливать стены водой и из огнетушителей. А остальных повел к сугробу, куда стекал ручей горящего соляра. В сугробе, накрытом брезентом, находились баллоны с кислородом, ацетиленом и пропаном, и, если они взорвутся. Льдина взлетит на воздух, как корабль, в пороховой погреб которого попал снаряд.
Сначала выстроили цепочку с ведрами и пытались сбить пламя водой – куда там, будто не воду, а масло в костер подливаешь! Тогда Семенов сорвал брезент и швырнул его на подступавший огонь, который стал задыхаться и дал людям выигрыш во времени. Баллоны весили килограммов под девяносто, но их отбрасывали словно спички: опасность была слишком очевидной, и силы людей удесятерились. А огонь подмял под себя брезент и побежал следом, настигал и лизал языком стальные тела баллонов, и люди хватали их, оттаскивали еще на метры и сантиметры, – и так до тех пор, пока огонь не остался без пищи.
Тогда Семенов оглянулся и увидел, что Кирюшкин со своей группой отстоял кают–компанию, издыхающий огонь ничего не мог поделать с мокрыми стенами. Но один огненный ручей подполз и принялся за аварийный склад у тороса, а другой украдкой подбирался к волокуше, на которой стояли два запасных движка. Семенов – бегом туда, но Бармин намного его опередил, впрягся в волокушу и, как трактор, увел от огня бесценные движки.
И в ту же секунду в аварийном складе взорвались три канистры с бензином. Вспыхнул трехметровый торос, и горящая многотонная глыба голубого льда словцо увенчала столкновение противоположных стихий – огня и воды… Все это продолжалось от силы минут пятнадцать, прикинул Семенов. А точнее можно спросить у Кости Томилина, он знает, сколько длилась та пленка. К обеду, как раз перед тем, как дизельная запылала, он принес в кают–компанию транзисторный магнитофон, запустил на полную мощность любимые всеми записи Аркадия Райкина, и весь пожар прошел под раскаты хохота. А Костя никак не мог прекратить это кощунство, потому что таскал бочки и баллоны. А когда отгремел последний раскат, огонь обессилел и над станцией воцарилась тишина.
Соляр прогорел, ветер стих, и яркое летнее солнце осветило Льдину. Майна, образовавшаяся на том месте, где стояла дизельная, еще дымилась, снег под ногами почернел от копоти; оранжевая змея кабеля, тянувшаяся от бывшей дизельной, щетинилась лопнувшими жилами, повсюду валялись бесформенные осколки, пустые ведра и беспорядочно разбросанные баллоны, бочки. Первым делом Семенов установил наличие людей: все живы. Травмированных было много, но больше по пустякам: Дугин вывихнул палец. Осокину прожгло щеку, Груздеву, который выбежал на пожар без шапки, подпалило шевелюру, слегка пострадали от огня Томилин и Рахманов. Некоторые работали в воде, другие в суматохе проваливались в снежницы – тем Семенов велел немедленно переодеться и выпить спирту.
Больше всех досталось Филатову. Пока горело, никто не обращал внимания на его руку, а кончился пожар – ахнули: кроваво–черная пятерня без кожи…
Вновь, в который раз за три зимовки, Филатов не давал Семенову покоя. Плюс–минус, актив–пассив… не послужной список у этого парня, а путаная бухгалтерская ведомость! То: "Кому это надо, кто нам за это спасибо скажет?", то – с головой в огонь.
Поняв, что заснуть ему не удастся, Семенов оделся и пошел в медпункт. Филатов лежал на нарах, лицо его резко осунулось, а рука, на которую Семенов старался не смотреть, лежала поверх белой простыни. Рядом сидел Томилин, а Бармин хлопотал над чаем.
– Чай, кофе, Николаич?
– Давай кофе. Что на радиостанции. Костя?
– Нормально. Личных радиограмм две штуки за вахту, Веню, – он кивнул на Филатова, – с рождением поздравляют.
– В субботу за ужином всей станцией чествовать будем, – уловив многозначительный взгляд Томилина, сказал Семенов.
– Учитывая обстоятельства… – начал Томилин и продолжил морзянкой – согнутым пальцем по столу.
– Вымогатель, – засмеялся Семенов, – Саша, нам по двадцать пять, Вене пятьдесят… Твое здоровье, Веня.
– Спасибо. – Филатов чуть улыбнулся. – Вот док грозится через две недели на работу выгнать. Не брешешь?
– Через две недели? – возмутился Бармин. – От силы десять дней, симулянт несчастный!
– Вот видите, – обрадовался Филатов. – Брехун, конечно, а все равно приятно. "Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман", – как сочинил один умный человек. Вы–то как, Сергей Николаич?
– На конкурс красоты не собираюсь, а в больничном доктор отказал.
– Не поволоки вы меня тогда, – сказал Филатов, – некого было бы с рождением поздравлять.
– Сочтемся славою, Веня.
– Моя вахта была.
– В том, что мачта упала, твоей вины нет.
– На кого ж собак будут вешать?
– Как положено, на начальника.
– Это несправедливо.
– Не беспокойся, шея у меня тренированная, выдержит… Очень болит?
– Откричался, терпеть можно… – Филатов заговорщически переглянулся с Барминым и Томилиным, приподнялся на локте и вдруг горячо выпалил: – Сергей Николаич, давайте простим Осокина, а?
От неожиданности Семенов дернул себя за подбородок и вскрикнул от боли.
– Проклятье!.. Договорились вы, что ли?
– Нет, Сергей Николаич, вы послушайте, – страстно продолжал Филатов, – мы не договаривались, только одно дело Осокину по морде врезать, а другое – ребенку… Как палачи… Пусть у меня рука отсохнет – не могу!
– Температуру мерил, Саша? – Семенов с тревогой посмотрел на пылающее лицо Филатова.
– Тридцать восемь, – кивнул Бармин. – Но не в этом дело, Николаич. Костя, просвети начальника.