- Только с содержимым этих трех сундуков мы могли бы избавиться от нищеты и жить безбедно до следующего плавания, - заметил Бальбоа, когда разговор вновь коснулся этой темы. - Но я сильно подозреваю, что Бобадилья никогда нам их не вернет, - он глубоко вздохнул. - Я, конечно, понимаю, что рудники - плохое решение, но что еще мне остается, если я хочу каждый день обедать?
- Возможно, мы сумеем как-нибудь помочь друг другу, - решился предложить Сьенфуэгос.
- И каким же образом? - поинтересовался Бальбоа, с еще большим аппетитом прикусывая бороду. - У вас есть для меня какая-нибудь работа?
- Возможно, что и есть, - ответил канарец. - Если вы и впрямь, как говорит мастер Хуан, настолько отважны и решительны, что способны одолеть в поединке даже собственную тень. Это действительно так?
- Это было бы действительно так, если бы я смог вернуть мою шпагу, - пошутил тот. - А вы что же, готовите новую экспедицию?
- Скорее штурм.
- Штурм? - удивился Бальбоа. - При этом слове приходит на ум поле битвы, какой-нибудь замок или крепость, вот только я сомневаюсь, что по эту сторону океана найдутся подобные сооружения. - И тут ему в голову, казалось, пришла блестящая идея. - Уж не собираетесь ли вы напасть на португальскую факторию? - произнес он, словно зачарованный.
- Португальскую факторию? - в растерянности повторил канарец, не слишком понимая, о чем идет речь. - О каких португальцах вы говорите?
- Ни о ком конкретно я не говорю. Но я знаю, что они создали целую сеть факторий на разных прибрежных островках, где торгуют с местными, - с этими словами он нервно почесал бороду. - Можете не сомневаться, на там есть чем поживиться, меня всегда удивляло, почему наши люди ни разу не попытались напасть на них и завладеть столь лакомым кусочком.
- Но это же пиратство! - пораженно воскликнул де ла Коса.
- Пиратство? - озадаченно переспросил тот. - Я всегда считал, что пиратство - это когда один корабль нападает на другой в открытом море. А фактория - это все-таки не корабль, и не в открытом море... - он махнул рукой, словно это и впрямь меняло дело. - И в конце концов, это же португальская фактория.
- Вы в этом уверены?
- Абсолютно.
Мастер Хуан де ла Коса только развел руками - что, мол, с ним поделаешь? - а затем, повернувшись к канарцу, шепнул:
- Я же вам говорил, этому типу самое место в камере смертников; но что касается его верности, ума и отваги, то тут я за него ручаюсь.
- Благодарю за комплименты, - ответил откровенно заинтересованный Бальбоац, склоняясь к самому его уху. - Но вы меня заинтриговали, я прямо как на иголках! Скажите, наконец, что это за штурм? Клянусь, никому не проболтаюсь.
Сьенфуэгос долго вглядывался в его лицо, пока, наконец, не пришел к выводу, что этот тип - действительно тот храбрый и надежный человек, каким его описал Хуан де ла Коса, а затем молча кивнул в сторону башен недалекой крепости, царящих над окрестными крышами.
- Крепость? - прошептал Васко Нуньес де Бальбоа, не веря своим ушам. - Вы собираетесь штурмовать эту махину?
- Ну да.
- Хотите освободить дона Родриго де Бастидаса?
- Нет, конечно!
- А тогда кого же?
- В свое время вы все узнаете.
- Но должен вас предупредить, если речь идет о государственном преступнике или изменнике - то это без меня!
- Нет, это не преступник и не изменник. Это ни в чем не повинный человек, ради которого вы и сами сунули бы руку в огонь, - Сьенфуэгос ненадолго замолчал. - Так что, если вас заинтересовало мое предложение, мы вполне сможем договориться.
- Весьма заинтересовало, - немедленно ответил тот. - Никогда прежде мне не доводилось штурмовать тюрьмы! Наверное, это так занимательно! И когда же вы собираетесь напасть?
- Я вас извещу.
- Но я должен вернуть шпагу, - заметил тот. - Без нее от меня мало толку.
- Я позабочусь о том, чтобы вам ее вернули, - заверил Хуан де ла Коса. - Но зная вашу тягу к вину, игре и женщинам, отдам ее вам лишь тогда, когда придет время действовать, а то вы, чего доброго, снова ее проиграете. Потом мы обсудим финансовую сторону дела.
- Это мне кажется справедливым. Можете на меня рассчитывать.
- Я не силен в битвах, мое дело - карты, - спокойно ответил де ла Коса. - Но если могу быть полезен - я в вашем распоряжении. Нас уже трое!
- Пятеро, - поправил Сьенфуэгос. - Правда, один из них - хромой, - добавил он, улыбнувшись.
- Бонифасио Кабрера? - воскликнул моряк, не в силах скрыть свою радость. - Тот парнишка, что служил у доньи Марианы Монтенегро?
- Он самый.
- Он, конечно, парень туповатый, зато надежный и верный, - со смехом заметил Хуан де ла Коса. - Хороша у нас, однако, армия подобралась: старик, хромой, один чокнутый и еще двое неизвестных. У вас есть идеи, как мы будем штурмовать эту чертову тюрьму таким составом?
- Никаких, - признался канарец. - Мне удалось пробраться внутрь, я изучил расположение помещений, даже побывал в интересующей меня темнице, но признаюсь честно, чем больше я думаю об этом деле, тем более безнадежным оно мне кажется.
- Хотите сказать, что у вас нет не только необходимых средств, но даже плана действий? - нетерпеливо спросил Васко Нуньес де Бальбоа. - Вот это мне нравится! Я всегда считал, что импровизации всегда лучше удаются, чем тщательно спланированные действия.
- Теперь вы понимаете, почему я называю его чокнутым? - заметил моряк. - На Зеленом острове он прославился тем, что прикончил акулу одним лишь ножом.
- Вот черт! - восхитился канарец. - Что, правда?
- Ну конечно! Прыгнул в море и в проливе схватился с акулой в добрых три метра длиной.
- Но это же самый настоящий подвиг!
- Разумеется, - добавил капитан. - Особенно если вспомнить, что это ходячее недоразумение даже не умеет плавать. - Мы удерживали его на плаву при помощи веревки, обвязанной вокруг пояса.
- Вот это да! - восхитился Сьенфуэгос, повернувшись к Бальбоа. - Как же вы решились прыгнуть в море, если даже не умеете плавать?
- Просто я рассудил, что если акула меня сожрет, мне будет уже все равно, умею я плавать или нет, - ответил тот, чем вконец обескуражил собеседников.
Просто удивительно, что именно этому несуразному типу несколько лет спустя суждено будет пересечь горный кряж Панамского перешейка в поисках нового океана, протащив с собой тяжелые корабли, и что именно ему суждено будет первым увидеть океан. Так или иначе, Сьенфуэгос рассудил, что такие люди ему просто необходимы.
- Будь у нас с полдюжины таких ребят, как он, нам бы не составило труда освободить донью Мариану... - сказал он взглядом картографа провожая взглядом Бальбоа, окрыленного надеждой вернуть свою шпагу и деньги, которые уже считал безвозвратно потерянными.
- Не сомневаюсь! - согласился тот. - Но, к счастью, во всем мире не наберется полудюжины таких, как Бальбоа.
- Почему же к счастью? - удивился канарец. - Мне показалось, что он вам нравится.
- Конечно, он мне нравится! - с жаром ответил тот. - Я восхищаюсь им и очень его ценю, но в то же время понимаю, что он из тех парней, из которых получаются как самые верные друзья, так и непримиримые враги, и что они способны как потушить пожар, так и спалить целый город. Я никогда не встречал человека более непредсказуемого, чем этот "старый морской волк, повелитель ветров", как поется в песне... - он негромко рассмеялся. - Когда он в ударе, ему ничего не стоит выпустить кишки как акуле, так и коку. - Допив последний глоток вина, он тяжело поднялся и назидательно произнес: - Короче говоря, ему можно доверять, но ни в коем случае нельзя спускать с него глаз!
9
Подобно стае огромных чаек, далеко на юго-востоке зареяли над горизонтом белые паруса, и по всему острову из конца в конец полетела долгожданная весть; заглянула во дворец губернатора и в самую убогую хижину; побывала под сводами церквей и в самых грязных борделях. И теперь весь город возбужденно гудел, повторяя на разные голоса, с надеждой и страхом, с энтузиазмом или крайним безразличием:
- Ованда прибыл!
Это действительно было величайшим событием, какого не знали прежде эти берега. Вместе с Овандо приплыли более двух тысяч новых жителей Санто-Доминго, среди которых немало благороднейших кабальеро с супругами, столь же достойными дамами. А кроме того, солдаты, священники, учителя, врачи, чиновники, ремесленники, крестьяне, носильщики, чернорабочие и проститутки. Одним словом, целый Ноев ковчег, уже готовый город, которому предстояло навсегда закрепиться на этом далеком краю Вселенной.
Лишь один из людей Овандо, мечтавший отправиться за океан в составе его могучей эскадры, вынужден был остаться дома. Восторженный юнец по имени Эрнан Кортес, который за несколько дней до отплытия глупо сломал ногу, неудачно спрыгнув с изгороди, когда убегал от разъяренного папаши, собиравшегося избить его палкой за поруганную честь дочери.
Остальные пассажиры были в сборе, и теперь все столпились у бортов, с нетерпением ожидая увидеть неведомую страну, которой отныне предстояло стать их домом - жаркую и влажную, яркую, многоцветную и блистательную, сияющую тысячами оттенков зеленого. Им предстояло вдохнуть запах сельвы и аромат гуавы; собственными глазами увидеть голых дикарей и кровожадных зверей, познать множество неизведанных тайн и легенд, будоражащих чувства...
Итак, прибыл дон Николас Ованда со своей многочисленной свитой; едва по городу разнеслась эта весть, как все его жители собрались на берегу, неотрывно глядя в сторону горизонта, откуда вскоре должна была появиться самая мощная эскадра, какую только можно представить. Теперь, как и много лет назад, тридцать два огромных корабля с высокими бортами снова дружно вошли в воды Карибского моря.
- Ованда прибыл!
Сьенфуэгос узнал эту новость от своего сына Гаитике, которого хромой Бонифасио Кабрера специально отправил в горы за отцом. Пока они с Гаитике спускались к порту, канарец задавался вопросом, как такое эпохальное событие отразится на бедственном положении его любимой.
В каких пределах дон Николас Ованда может вторгаться в дела Святой Церкви, а главное, захочет ли утруждать себя из-за какой-то иностранки, попавшей в лапы Святой Инквизиции?
В этом заключались два главных вопроса, над которыми он начал раздумывать стой самой минуты, когда стало ясно, что приезд нового губернатора неизбежен, и после всех этих долгих раздумий пришел к неутешительному выводу, что, даже если новый губернатор и в самом деле столь милосерден и справедлив, как о нем говорят, на него тут же свалится целая куча всевозможных политических проблем, и пройдут долгие месяцы, прежде чем он сможет уделить внимание столь незначительному, но сложному и деликатному вопросу.
Он понимал, что приезд Ованды мало что изменит. Смена губернатора не поможет решить все проблемы, скорее, даже напротив: еще больше все запутает. Стоя на вершине холма, Сьенфуэгос разглядел на горизонте вереницу приближающихся кораблей, и он вдруг почувствовал, словно внутри всё горит огнем.
Эти далекие еще корабли везли множество людей - чужих, незнакомых, с приездом которых в одночасье изменится ритм жизни маленького города на берегу Осамы. Эти люди придут на смену прежним офицерам и стражникам. Здесь начнется их новая жизнь - и начнется, несомненно, с поисков больших и малых ошибок и искоренения явных и тайных пороков.
Боже милосердный!
Сколько времени он потратил, чтобы завязать отношения со стражей, выяснить распорядок дня крепости, расписание смены караула, кто из надзирателей особенно суров, а к кому все-таки можно найти подход - и вот теперь все его усилия грозили пойти прахом, поскольку, едва сместят Бобадилью, как новая власть, вне всяких сомнений, снимет с постов всех прежних офицеров, заменив их своими людьми.
Алькасар адмирала Колумба, крепость, маленький замок в устье реки и Арсенал - четыре ключевые точки, призванные держать город в повиновении, а значит, не стоило питать особых иллюзий, что лейтенант Педраса или тот сержант с хриплым голосом, или кто-либо из других сержантов, задолжавших ему, долго задержатся на своих постах.
А те, что придут им на смену, будут, несомненно, гораздо бдительнее; эти солдаты и офицеры, которые еще не успели расслабиться в местном климате, располагающем к тому, чтобы проще смотреть на жизнь и все хлопотные дела откладывать на завтра. Нет, эта новая стража, несомненно, приступит к своим обязанностям с фанатичным рвением наивных энтузиастов, стремящихся изменить мир за несколько дней.
Между тем, огромные корабли находились уже совсем близко; заходящее солнце золотило стволы пушек и мортир; уже можно было различить гирлянды разноцветных флагов и вымпелов, украшающих такелаж.
Но стремительные доминиканские сумерки с резкой границей между днем и ночью, светом и мраком, помешали кораблям войти в неизвестную гавань, которая, кстати, и неспособна была вместить грандиозную флотилию; так что тысячам зрителей, с таким нетерпением ожидавшим высадки нового губернатора, пришлось разойтись по домам, завидев, как корабли один за другим убирают паруса и бросают якоря в пушечном выстреле от берега.
Перед самым наступлением ночи горожане устроили праздник.
Огни более трех десятков кораблей, смех и песни пассажиров, празднующих окончание долгого утомительного плавания, очень скоро приманили обратно на берег всех, кто, в свою очередь, от души радовался окончанию невыносимой тирании, и вскоре по всему городу зазвучали всем известные песенки, слова которых переделали в откровенные памфлеты, беспощадно высмеивающие дона Франсиско де Бобадилью и его приспешников.
Очень скоро к памфлетам добавились угрозы и призывы к мести, а в оружейном зале алькасара, в двух шагах от сокровищницы, набитой несметными богатствами, пока еще не свергнутый губернатор угрюмо слушал, как за стенами его твердыни злобные голоса с ненавистью выкрикивают его имя, и смотрел, как те, кто совсем недавно клялся ему в верности, теперь один за другим трусливо его покидают.
Все его люди, вплоть до последнего солдата, до самого ничтожного слуги, в эту ночь покинули дворец, а поскольку у него не было ни родственников, ни друзей, ни даже любовниц, которые могли бы утешить его в эту минуту, дону Франсиско де Бобадилье, кавалеру ордена Калатравы, командору и бывшему доверенному лицу их величеств, пришлось нести груз своих страданий в полном одиночестве. Особенно невыносимым оно стало, когда перед рассветом к самым его окнам подступила возбужденная толпа, издавая громкие крики и распевая памфлеты с подробным изложением всех его подлостей.
- Гнусный вор, гнусный вор, убирайся вон! - истошно завывали чьи-то глотки. - А не то тебя удавим, лопать золото заставим, обрядим в жемчужный саван, сверху золотом завалим! Гнусный вор, гнусный вор, убирайся вон!..
Вероятно, в эту ночь дон Франсиско де Бобадилье пришлось серьезно задуматься, какие злые силы оказали столь губительное действие на его волю, и как могло случиться, что этот человек, известный своей праведной и аскетичной жизнью, прибывший на этот золотой остров, имея при себе лишь три перемены одежды и репутацию честнейшего кабальеро, теперь, спустя лишь два недолгих года, покидал его, отягощенный безмерным позором и огромным состоянием в сто тысяч золотых кастельяно, не считая двенадцати мешков жемчуга.
За короткое время он стал одним из богатейших людей своего времени, и теперь задавался вопросом: на что ему это богатство в обществе, где он навсегда утратил расположение своих патронов и превратился в изгоя?
Жадность превратила его в раба собственных богатств, и теперь ему впервые пришло в голову, что он, обладая несметными богатствами, по сути остался нищим.
Он прошел в соседнюю комнату, любуясь длинным рядом набитых доверху сундуков. Быть может, в эту минуту его впервые посетила бредовая мысль: а имеет ли смысл спасать эти несметные сокровища, ради обладания которыми он продал даже собственную душу?
Что он теперь скажет королеве?
Какой краской стыда зальются его желтые щеки, когда придется встать на колени перед троном и публично признаться, что он стал самым продажным и бесчестным из всех живущих на свете людей?
Что он скажет суровому королю Фердинанду, когда тот со всей строгостью потребует отчета за все его поступки и призовет к ответу за то, что не оправдал оказанного доверия?
- Гнусный вор, гнусный вор, убирайся вон!
Эти крики были слышны даже в его новоявленной пещере Али-Бабы, и Бобадилье стало жутко, едва он представил, что случится, если вся эта орда обезумевших фанатиков ворвется в беззащитный алькасар и захватит все богатства.
Он попытался было мечтать, какой прекрасный дворец построит в Вальядолиде на это золото и жемчуг - прекраснейший из всех, когда-либо существовавших на свете; но вскоре в его мечты вновь вторглись черные думы о том, что Овандо, возможно, уже подписал приказ о его повешении.
Всю жизнь Бобадилью не покидала мысль о том, что когда-нибудь придется умереть; но он всегда был уверен, что это будет тихая, достойная и почетная смерть, что его ждет похоронный кортеж и хор почтенных монахов, поминающих в заупокойных молитвах его бесчисленные достоинства. Теперь же до него вдруг дошло, что он оказался на краю совсем иной смерти - страшной, позорной, на городской площади, под глумливые крики грязной черни, после чего его обезглавленное тело выставят на поругание.
Страшная смерть, что тут говорить! Но все равно - это будет смерть одного из богатейших людей на планете. Снаружи по-прежнему доносились яростные крики толпы, в окна летели тухлые яйца под несмолкающий фальшивый мотив все той же песенки про гнусного вора. Канарец Сьенфуэгос тем временем отметил, что Бобадилью покинули даже ближайшие соратники, оставив его в полном одиночестве, и теперь губернатор поневоле должен прийти к выводу, что даже все золото острова не сможет искупить этих горьких часов, бесконечных страданий.
До рассвета оставалось чуть больше часа, когда канарец решил, что пора действовать.
С первыми лучами зари он причалил к берегу.
Ближе к полудню, когда большинство горожан все еще толпились на пляже, наблюдая, как огромные корабли один за другим заходят в устье реки - поистине завораживающее зрелище - шестеро вооруженных до зубов людей во главе с капитаном, одетым в блестящий мундир, постучали в запертую дверь страшной крепости и потребовали немедленно вызвать офицера.
- Что вам нужно? - в панике спросил караульный.
- По приказу дона Николаса де Ованды вы должны передать мне крепость, - последовал резкий ответ.
- И где же этот приказ?
- Вот.
Подлинность документа не вызывала ни малейших сомнений, а содержание его гласило, что крепость со всем ее содержимым, часовыми и заключенными вплоть до последнего человека с этой самой минуты переходит в руки нового губернатора, а тому, кто осмелится чинить препятствия к исполнению приказа, не миновать всей тяжести королевского правосудия. Документ был скреплен неизвестной печатью и заверен подписью, в которой совершенно четко можно было разобрать фамилию "Овандо".