Сидеть в тяжелых доспехах было неудобно. Но Эдвард слишком устал, чтобы снимать их немедленно, и потому лишь наблюдал в зеркало, как жена наливает ему вина из глазурованного кувшина, украшенного павлиньими перьями. Опуская кувшин, она провела пальчиком по кромке, ловя случайную каплю, которую быстро слизнула, и он ощутил, как в сердце шевельнулась любовь к ней. Это была та жаркая привязанность, которую лишь обостряет осознание возможной утраты. Не считая его дяди, Элеонора была единственным человеком, последовавшим за ним в ссылку. Она могла остаться в Лондоне, в комфорте и безопасности Виндзора или Вестминстера, поскольку изгнание на нее не распространялось. Но Элеонора ни разу даже не заикнулась об этом.
Поднявшись на борт корабля в Портсмуте, Эдвард в одиночестве засел в каюте. Там, обхватив голову руками, он дал волю слезам, впервые с тех пор, как, будучи еще мальчишкой, плача смотрел вслед отцу, отплывавшему от той же пристани и направлявшемуся во Францию без него. Глотая слезы унижения и, следует признать, страха, поскольку потерял практически все, он поначалу даже не заметил, как в каюту вошла Элеонора. Опустившись перед ним на колени и взяв его руки в свои, она сказала, что им двоим не нужен ни король, ни королева, ни его крестный, Симон де Монфор, с молчаливого попустительства которого и свершилось изгнание. Им не нужен никто. Элеонора пребывала в ярости, ее голос звучал твердо и решительно; он еще никогда не видел супругу такой. А потом они занимались любовью в этой затхлой дыре под палубой судна. К тому времени они состояли в браке уже семь лет, но до сих пор их соития были нежными и, если так можно выразиться, вежливыми. Зато теперь оба стали требовательными и ненасытными, изливая друг на друга свою ярость и страх, пока не слились воедино под треск дубовой обшивки и мерное покачивание корабля, уносившего их прочь от английских берегов.
И вот сейчас ребенок, их первенец, зачатый, скорее всего, в ту самую ночь яростной любви, подрастал в ее лоне, спрятавшись до поры в большом уже животе, прикрытом складками просторного платья.
Элеонора подошла к нему сзади и вложила ему в руку кубок. Эдвард сделал глоток, и вино обожгло его пересохшее горло. Когда он опускал кубок, глаза его загорелись при виде книги, лежащей на краю стола, за пределами круга света, отбрасываемого свечой, там, где он оставил ее нынче утром.
- Я прикажу слугам принести вам ужин.
Услышав негромкий голос супруги и ощутив ее нежное прикосновение к плечу, Эдвард вдруг поймал собственное отражение в зеркале - оказывается, он хмурился, и на челе его отразилась задумчивость. Он легонько пожал ее пальцы, с благодарностью сознавая, что Элеонора уловила его желание побыть одному. Уходя, она повернулась, кутаясь в просторную мантию, и Эдвард следил за нею в зеркале до тех пор, пока черные волосы супруги не растаяли в темноте. Когда за нею закрылась дверь, он бросил взгляд на книгу и потянул ее к себе через разделявшее их пространство выщербленного деревянного стола. Книга была старой, потому что оставалась с ним с самого детства: переплет рассыпался, страницы пожелтели. Буквы на обложке из тисненой кожи почти стерлись, но он помнил их наизусть.
"Пророчества Мерлина",
записанные рукой Гальфрида Монмутского
Книга была одной из немногих личных вещей, которые он привез с собой из Англии. За прошедшие годы Эдвард много раз читал и перечитывал ее наряду с другими трудами Монмута: "Жизнь Мерлина" и "История королей Британии", о которой ходили слухи, что она встречается чаще Библии. Эдвард знал наизусть подвиги Брута, воина из Трои, который после Троянской войны отплыл на север и основал Британию, знал историю короля Лира и Цезаря. Но более всего его привлекали сказания о короле Артуре, начиная с первого пророчества Мерлина, в котором он поведал Утеру Пендрагону, что тот станет королем и что его сын, в свой черед, будет править Британией, и заканчивая страшным поражением Артура при Камбламе, после которого тот и передал корону своему двоюродному брату Константину, а сам отплыл на остров Авалон за исцелением. Во время своего первого турнира в Смитфилде в Лондоне Эдвард со священным трепетом смотрел на рыцарей, одетых по придворной моде Артура, а один из них даже изображал легендарного короля.
Стоило Эдварду взять книгу в руки, как древняя рукопись раскрылась там, где в нее был вложен листок пергамента. Он смотрел на почерк писца, а в ушах у него звучал повелительный голос короля, диктующего эти строки. Он много раз перечитывал это письмо - это была первая весточка от отца с тех пор, как он покинул Лондон. Гнев, который он испытывал поначалу, давно угас, и сейчас в сердце Эдварда жило лишь нетерпеливое ожидание.
В письме речь шла о замках, разрушенных до основания, и разграбленных городах, о вытоптанных пастбищах и погибших на корню урожаях, о выжженной земле, о трупах, усеивающих улицы городов и оставшихся непогребенными, и о жутком смраде, висящем в воздухе. Большое войско под командованием Льюэлина ап Граффада спустилось на равнину из горных крепостей в древнем уэльском королевстве Гвинедд, сея смерть и разрушения. После женитьбы на Элеоноре Эдвард по воле отца получил за ней в приданое обширные земли, включая территории на северном побережье Уэльса, от границы у Честера до реки Конви. И теперь, как явствовало из письма, именно эти земли оказались разграбленными. Причем не в первый раз.
Шесть лет тому, когда Эдварду было всего семнадцать, Льюэлин возглавил восстание жителей Гвинедда против английских захватчиков. Оно развивалось стремительно и успешно, и не прошло и нескольких дней, как вся территория оказалась под властью Льюэлина. Английские замки были сожжены, а их гарнизоны разбежались. Эдвард, получив первые донесения о происходящем, немедленно явился к отцу, поскольку собственных средств у него было недостаточно. Но король отказал ему в помощи, заявив, что сыну представился случай выказать себя настоящим воином и военачальником. Но правда, и Эдвард прекрасно знал это, заключалась в том, что Генрих был слишком занят тем, чтобы сделать своего младшего сына Эдмунда королем Сицилии, и не хотел расставаться с деньгами или войсками. В конце концов, получив заем у одного из дядьев, Эдвард со своими людьми отправился защищать собственные владения в Уэльсе. Льюэлин наголову разбил его. Вынужденный отступить после первого же сражения, с погибшей репутацией и рассеянной армией, Эдвард до сих пор помнил насмешливые и обидные песенки, которые распевали о нем уэльсцы, восторженно радуясь его поражению.
Генрих же, тем временем, растерял прежнюю популярность при дворе из-за своей нелепой сицилийской авантюры и потакания сводным братьям Валансам, которые недавно появились в Англии и пользовались дурной славой. Возглавил ряды недовольных политикой короля не кто иной, как крестный Эдварда, Симон де Монфор, граф Лестер. Ему удалось привлечь многочисленных сторонников, и своей кульминации противостояние достигло в парламенте в Оксфорде, когда король лишился почти всей власти в пользу баронов. Разъяренный глупыми действиями Генриха и собственным поражением от Льюэлина, Эдвард принял сторону крестного отца, который и убедил его заключить пакт, направленный против собственного родителя. Король же, узнав о предательстве, лишил сына всех пожалованных ему земель и отправил в ссылку.
Эдвард в последний раз перечел письмо, задержавшись на последних строках. Отличие этого мятежа от прочих состояло в том, что Льюэлину удалось неслыханное - он объединил под своей властью весь Уэльс. До сих пор север и юг разделяли не просто заснеженные вершины горной гряды Сноудония. Столетиями военачальники трех древнейших королевств Уэльса боролись за верховенство, сражаясь между собой и с английскими лордами, владения которых граничили с их землями на юге и востоке. В стране веками не утихала смута. А сейчас Льюэлину, судя по всему, удалось примирить враждующие стороны и направить их копья и луки в сторону Англии. Генрих писал, что Льюэлин водрузил на голову золотую корону и нарек себя принцем Уэльским. Причем корона была не простой. Это была корона короля Артура.
Эдвард еще мгновение смотрел на пергамент, а потом поднес его к пламени свечи. Листок потемнел, сморщился, и жадные язычки огня охватили обещание отца вернуть все земли Эдварда, если тот вернется и разобьет Льюэлина. И Эдвард был готов. Готов отправиться домой с людьми, которые собрались под его знаменами, готов занять достойное место в Англии, принять извинения родителей и выступить против Льюэлина. Уэльс, конечно, мог впервые в своей истории объединиться, но в этом как раз и заключалась его слабость, о которой Эдвард узнал из письма отца. Он на личном опыте познал подлинную власть, набросив на плечи мантию легенды. Совершенно очевидно, что это понимал и Льюэлин, потому как не мог выбрать более могущественного символа, чтобы объединить народ Уэльса. Артур был для них не просто защитником и повелителем, он был последним великим королем Британии, еще до саксов и норманнов. Но если нечто столь могущественное способно объединить людей, то с таким же успехом оно способно и уничтожить их.
Когда пергамент рассыпался черным пеплом, в дверь постучали. Она распахнулась, и на пороге возникла внушительная фигура Уильяма де Валанса.
- Прибыли командиры, чтобы обсудить выкуп за их людей.
Эдвард поднялся на ноги, оставив письмо дотлевать на столе. Буквы на страницах по-прежнему раскрытой книги казались в темноте черными от крови.
Часть 1
1286 год
…Звезд движенье следил вещий муж с высокой вершины.
Глядя в прозрачную твердь и сам с собой рассуждая:
Марса лучи - что значат они? Короля ли кончину
Нам предвещают они, разгораясь, иль судьбы иные?Гальфрид Монмутский.
Жизнь Мерлина
1
Это был глас Божий. И Бог гневался.
Дворецкий короля, лавируя между столами и скамьями, поморщился, когда небеса над головой разверзлись и землю вдалеке сотряс страшный удар. В другом конце залы какой-то молоденький слуга склонил голову, и старый дворецкий решил, что тот молится про себя. Разразилась сильная гроза, обрушившись на башни и стены с бойницами. Она безжалостно погасила тусклый свет полуденного солнца, и замок погрузился в вечерние сумерки. Ощущение нависшей надо всеми смертельной опасности, порожденное возникшими несколько месяцев назад слухами, сейчас достигло такой остроты, что Гутред, который поначалу лишь презрительно фыркал, заслышав досужие сплетни, и сам поддался ему.
Небо раскроила очередная молния, и он задрал голову вверх, туда, где скрещивались в неверном свете факелов потолочные балки, содрогнувшись при мысли о том, что было бы, попади небесный огонь прямо в крышу. Перед его внутренним взором возникла библейская сцена: падающее дождем ослепительно-белое пламя, валяющиеся на полу обугленные тела с зажатыми в руках ножами и кубками. Вот только восстанут ли они так же, как и падут? Дворецкий опустил взгляд на кувшин, который сжимали его покрытые старческими коричневыми пятнами руки. А он сам? Полуприкрыв глаза, Гутред уже начал читать про себя молитву, но потом остановился. Это чепуха. Просто пришла одна из тех зловещих мартовских гроз, которые заставляют древних старух бормотать невесть что, а клирикам дают лишнюю возможность воззвать к милости Всевышнего. Но, возобновив свое неспешное странствие между столов, он не мог отмахнуться от внутреннего голоса, который нашептывал ему, что слухи появились задолго до того, как север приоткрыл свою чудовищную пасть и засыпал Шотландию мокрым снегом с градом.
Покрепче прижав кувшин к груди, дабы не пролить ни капли чудодейственной влаги, дворецкий поднялся по деревянным ступенькам на помост, вознесшийся чуть ли не к самому потолку в конце залы. С каждым шагом он поднимался над головами лордов, королевских служащих, слуг, собак и приживальщиков, которые сражались за свободные места и благосклонное внимание сильных мира сего внизу. Гутред уже видел, как привратники по команде управляющего вытолкали взашей нескольких юнцов, проникших в залу без приглашения. Празднества всегда сопровождались суматохой: конюшни оказывались переполненными, помещения для господ - неподготовленными, послания терялись, слуги от чрезмерной спешки становились неуклюжими, а их господа легко выходили из себя по любому поводу и без оного. Тем не менее, невзирая на подобные казусы и отвратительную погоду, король, похоже, пребывал в благодушном настроении. Он хохотал над чем-то, сказанным епископом Глазго, когда Гутред подошел к его столу. Лицо короля раскраснелось от выпитого и жара, исходящего от очагов в зале, и он пролил вино себе на платье. Солома на полу вокруг стола, занимавшего все пространство помоста, еще утром свежая, уже прилипала к ногам от крошек медовых пряников, пролитого вина и кроваво-красной густой подливы. Гутред одним взглядом окинул богатый арсенал серебряных тарелок и кубков, простым наклоном головы давая понять, что готов подлить вина тем, чьи кубки уже пусты. По обе стороны короля расположились восемь мужчин. Их громкие голоса соперничали с грозой и друг с другом, так что старому дворецкому пришлось низко наклонить голову, чтобы быть услышанным.
- Еще вина, милорд?
Не прерывая разговора, король Александр протянул свой кубок, который был вместительнее остальных и украшен драгоценными каменьями.
- Я полагал, что мы разрешили это недоразумение ко всеобщему удовлетворению, - угрюмо заявил он своему собеседнику с левой стороны. После того как дворецкий подлил ему кроваво-красного вина, король сделал большой глоток.
- Прошу простить меня, милорд, - возразил тот, накрывая свой кубок ладонью, когда к нему подошел дворецкий, чтобы наполнить его, - но просьба…
- Благодарю тебя, Гутред, - обронил король, когда дворецкий перешел к епископу Глазго, который уже держал свой кубок наготове.
На скулах у мужчины заиграли желваки.
- Милорд, просьба об освобождении пленника исходит непосредственно от моего зятя. Будучи его родственником и юстициаром Галлоуэя, я не могу позволить себе не привлечь к его ходатайству того внимания, коего оно заслуживает.
Король Александр нахмурился, видя, что Джон Комин не сводит с него пристального взгляда своих темных глаз. Лицо лорда Баденоха казалось восковым в свете факелов, и его выражение было столь же мрачным и строгим, как и его наряд: черный шерстяной плащ, подбитый на плечах серебристым мехом волка, цвет которого столь точно соответствовал его шевелюре, что было практически невозможно отличить, где начинается одно и заканчивается другое. Из-под складок плаща едва проглядывал герб, украшавший его камзол: красный геральдический щит с вышитыми на нем тремя белыми снопами пшеницы. Король поразился тому, как сильно походил на своего отца Рыжий Комин - то же самое холодное высокомерие и суровое выражение лица. Интересно, все ли мужчины в роду Коминов такие? Это что, наследственность, передается из поколения в поколение? Взгляд Александра обежал сидевших за столом и остановился на графе Бучане, главе рода Черных Коминов, именуемых, как и Рыжие Комины, по цвету его герба: черный геральдический щит с тремя белыми вязанками пшеничных колосьев. В ответ Александр удостоился брошенного украдкой взора. Не будь они столь полезными сановниками и управителями, он, пожалуй, удалил бы их от своего двора еще много лет назад. По правде говоря, в обществе Коминов он чувствовал себя скованно.
- Как уже сказал, я подумаю об этом. Томас Галлоуэй был заключен в темницу более пятидесяти лет тому. Нет сомнения, еще несколько недель в заключении не составят для него большой разницы.
- Даже лишний день, проведенный в застенках, должен показаться невиновному человеку вечностью, - с деланной небрежностью ответил Джон Комин, но в его тоне безошибочно читался вызов.
- Невиновному? - Голубые глаза Александра опасно сузились. Он отставил в сторону кубок. Его хорошее настроение испарилось. - Этот человек поднял восстание против моего отца.
- В то время он был всего лишь мальчишкой, милорд. Это народ Галлоуэя избрал его своим предводителем.
- И мой отец позаботился о том, чтобы они кровью заплатили за это. - В голосе Александра зазвучала сдерживаемая ярость. Вино горячило кровь, и лицо его пошло красными пятнами бешенства. - Томас Галлоуэй был незаконнорожденным. Он не имел права называться лордом, и его люди знали об этом.
- Они оказались перед неприятным выбором - или позволить править собой бастарду, или увидеть, как их земли разделят между собой три дочери. Вы ведь наверняка понимаете, в каком безвыходном положении они оказались, Ваше величество?
В словах Комина Александру почудился скрытый намек. Неужели лорд Баденох позволяет себе сравнивать нынешнюю ситуацию с той, что сложилась в Галлоуэе более полувека тому? Но прежде чем король успел принять какое-либо решение, с дальнего конца стола прозвучал холодный голос.
- Своими разговорами вы мешаете нашему любезному хозяину насладиться трапезой, сэр Джон. Совет закончен.
Взгляд Джона Комина метнулся к говорившему, однако наткнулся на безмятежный взор Джеймса Стюарта, сенешаля, и маска холодного высокомерия на мгновение слетела с лица Рыжего Комина, обнажив уродливую враждебность. Прежде чем он успел открыть рот, в разговор вмешался Роберт Вишарт, епископ Глазго.
- Хорошо сказано, сэр Джеймс. Наши рты сейчас должны наслаждаться пищей и благодарить Господа нашего за его щедрые дары. - Вишарт поднял свой кубок. - Великолепное вино, милорд. Из Гаскони, не так ли?
Ответ короля потерялся в оглушительном раскате грома, от звуков которого собаки вскочили и встревожено залаяли, а епископ Сент-Эндрюсский расплескал вино.
Вишарт довольно расхохотался.
- Если это и впрямь Судный день, тогда все мы восстанем с полными желудками! - Он сделал жадный глоток, и уголки его губ окрасились вином. Епископ Сент-Эндрюсский, который был настолько же тощ и мрачен, насколько Вишарт тучен и громогласен, запротестовал было, но Вишарт перебил его: - Вам известно не хуже меня, ваша милость, что если бы каждый такой день был объявлен Судным, то мы бы уже воскресли не менее дюжины раз!
Король собрался заговорить, но тут заметил внизу в толпе знакомое лицо. Это был один из оруженосцев свиты королевы, шустрый и способный француз по имени Адам. Его дорожная накидка блестела в свете факелов, а темные волосы намокли от дождя и прилипли ко лбу. Когда Адам проходил мимо очага, король заметил, что от его одежды валит пар. Оруженосец поспешно взбежал на помост.