Когда пришел следующий шквал, боцман сопел, охлаждаясь. Судно проломило волну, Михаил Семенович качнулся, перекрыл воду, хотел вытереться полотенцем, но раздумал и рывками натянул комбинезон прямо на голого себя. Удовольствие было испорчено, потому что сердце заторкалось, заторопилось, никак не мог вспомнить, все ли толком прибрано на палубе. Застегнув пряжки сандалеток, он глянул, не забыл ли чего в душевой, потушил свет, замкнул дверь и неслышно побежал в каюту.
Трансляция помалкивала, и боцман пригладил волосы над ушами, натянул полотняный берет, взял швартовые рукавицы и двинулся на палубу.
Он не удивился темноте наверху, не стал зажмуриваться, а на ощупь нашел поручень трапа и поднялся на шлюпочную палубу.
Здесь было еще темнее, лишь колыхался свет над иллюминаторами машинного капа, и слышно было как впереди по надстройке хлещут брызги. Боцман знал здесь назубок каждый шкертик.
Он опробовал шлюпочные стопора, обхлопал тугие, как штормовой парус, чехлы на вельботах, задраил дверцы покрашенных с утра пожарных ящиков и понял, что даже здесь, в тылу надстройки, похолодало. Комбинезон обтягивал его плотно, как вторая кожа, и порывы влажного воздуха вызывали у боцмана озноб.
Глаза скоро освоились, стали видны за бортом белые барашки, вспыхивающие в отсветах иллюминаторов.
Однако в первую очередь нужно было идти на бак, где безудержно разгуливал ветер и бурлило море. Проверяя шлюпки, Михаил Семенович выгадывал время. Он перебрал в уме все, что могло быть не в порядке на баке, вроде бы все там было как надо, но от этого та, носовая часть не перестала его заботить меньше. Потом боцман с досадой подумал о дефицитной приборной эмали, которою он так ровно покрасил сегодня грузовые лебедки и которая наверняка погибала сейчас под водопадом соленых брызг, и едва не выругался, потому что всю эту запоротую эмаль придется обдирать с лебедок, зачищать, грунтовать и красить заново. Зря он не устоял позавчера перед старпомом, согласился обождать с лебедками из боязни алжирского пыльного ветра! А теперь соль будет хуже всякой пыли.
Михаил Семенович мимоходом погрелся у машинных вентиляторов, в потоке обжигающего, пахнущего дизелями воздуха, просушил уши.
"Пышет, как бронетранспортер", - подумалось ему.
Но тут как раз впереди взорвалась волна, за бортом разлился ослепительный гребень, задребезжал обвес верхнего мостика, засветилось небо перед мачтами, и Михаила Семеновича накрыло тучей мелких, колючих, как осколки, брызг. Вода, журча, побежала к шпигатам, а боцман, рывком развернув кремальеру водонепроницаемой двери, по внутренним коридорам добрался до рулевой рубки. Воду с себя стряхивать он не стал, а только по привычке оббил рукавицами обе штанины.
Видимость в рулевой рубке была как в аквариуме. Сползала по стеклам пелена воды, и посреди рубки плавало лишь лицо рулевого, подсвеченное картушкой компаса. Да еще проносились мутные тени разбивающихся гребней. Тогда хлестало соленой дробью, ухало, чавкало в шпигатах и вполголоса ругался впередсмотрящий на левом крыле. Мокро и ветрено ему там было, но капитан запрещал стоять в рубке. "Море надо не только видеть, но и слышать", - говорил он.
Михаил Семенович, покряхтел, подбирая голос.
- Капитан где же? - спросил он рулевого.
- Ну что шумишь, Миша? Нашелся?
- Точно так, - обиженно ответил Михаил Семенович, - шлюпки я проверял.
- Шлюпки? Молодец. Иди-ка сюда.
- Здесь я, - Михаил Семенович на звук попытался определить, где же есть капитан. Капитанское настроение можно было и не определять: уже само редкое для Виталия Павловича обращение по имени не обещало ничего привлекательного.
- В штурманскую иди, боцман. Дорога известна?
Капитан засмеялся, и, вслушиваясь в его смех, Михаил Семенович не разобрал ни зла, ни ехидства. Почему же тогда по имени-то?
- Разрешите? Прибыл, Виталий Павлович.
Загорелый, как отпускник, капитан стоял у штурманского стола и щурил густо-голубые глаза.
- Ну что, Миша, все в порядке? - спросил капитан, и во рту его засветилась золотая коронка.
Михаил Семенович помедлил, потянул время, сиял берет, промокнул беретом виски.
- В порядке, значит? - капитан снова ощерился.
- Я, Виталий Павлович, сейчас возьму двух матросов с собой. Разрешите свет на палубу?
- Надолго?
- Да так-то все закреплено… Пятые сутки в море… Якоря проверим, вентиляторы трюмные…
- Лебедки, что, сегодня все красили?
- Да, - ответил Михаил Семенович и, как в душевой, почувствовал, что сердце ткнулось в лямку комбинезона.
- Понятно. Чехлов, значит, десять было?
- Все были.
- Ну, поздравляю! С таким трудом достали эту клееную парусину…
Михаил Семенович отмолчался еще раз. Уходя ужинать, он приказал матросу Мисикову убрать всю парусину под полубак. Значит, не убрал матрос…
- Ну, летели они красиво, Миша. Ей-богу. И чем же мы теперь лебедки укрывать будем? Столько времени изоляцию у моторов поднимали… В чем дело, а?
- Я разберусь, Виталий Павлович, и доложу. За лебедки не тревожьтесь, найдем, чем укрыть.
- Может быть, может быть… если, боцман, электромеханик тебе со старпомом голову не отвинтит. Но парусину такую же точно извольте раздобыть где угодно! Это - дело вашего кармана.
- Есть, понял, - Михаил Семенович обгладил обшлага и ловко, как пилотку, насадил беретик. - Разрешите идти? Я сообщу, когда освещение понадобится.
- Ну, действуй, боцман. Кстати, по правому борту не ходить! Палубой волну загребаем. Передайте старпому, чтобы командовал авралом, - и поживее, черт вас возьми!
Михаил Семенович бросился к двери, но все-таки успел с удовольствием заметить, как, оценивая, оглядел его капитан. И боцман снова успокоился, понял себя самого, костистого, тяжелого, на ком без единой морщинки распят комбинезон, и даже согнул руку в локте, чтобы почувствовать, как сопротивляется мускулатуре мокрая ткань.
Капитан капитаном, старпом старпомом, а боцман он и есть боцман: и грязь и почет - все на нем.
2
Михаил Семенович забежал в каюту, натянул на плечи скрипучую прорезиненную куртку, а на ноги - тугие резиновые сапоги, хлопнул поочередно по карманам, проверяя, здесь ли кисет с ключами и такелажный нож, и снова с удовольствием ощутил в себе силу, собранность и готовность к делу.
Он поднял на аврал двух человек из рабочей команды, но Володьки Мисикова найти нигде не мог и уже хотел звонить на мостик, чтобы того вызвали по трансляции, но вовремя заметил в конце коридора, под люстрами, желтое пушистое пятно, которое тут же исчезло за углом.
- Мисиков! Стой! - закричал боцман. - Ко мне!.. Давай, давай, я за тобой бегать не буду.
Матрос Володя Мисиков медленно вытянулся из-за угла коридора. Вернее, сначала показалось бледное тихое лицо, освещенное шаром светло-рыжих, желтых, курчавых, как у барашка, волос, потом возникли тонкая грациозная шея и узкие по сравнению с прической плечи. Обеими руками Володька держал эмалированную кружку с водой.
- Хо-о-рош!
- Шторм же, боцман…
- Еще бы! А почему убегал? Газировки хочется? Вижу. А ну - бегом марш - одеваться, и - к третьему трюму! Две минуты на все.
- Ладно же…
- Отставить "ладно"!
- Тут не армия, боцман, и я вам не солдат, - возразил Мисиков и поднял к груди эмалированную кружку. Газированная вода плеснула на палубу.
- Не армия, значит? Производство? Так что же ты, производственник, чехлы не убрал, как тебе сказано было? Ты знаешь, почем метр эта материя? А ты знаешь, что электромоторы соленой воды боятся? В школе тебя этому учили?
- Меня-то учили, боцман. Там учителя подходящие были, мозги зря не полоскали, - ответил Володька Мисиков, и вода из его кружки еще раз плеснула на палубу, потому что в лице боцмана произошло неясное изменение, а судно резко повалилось на борт.
- Короче, Мисиков: через минуту быть у третьего трюма в полном сборе. Бе-гом!
Боцман отступил на полшага к переборке, и Мисиков действительно побежал, вихляясь нескладным телом, расплескивая газировку. Зыбкий шар волос метался над его тощими плечами.
Зря так спешил Мисиков.
Газировка выдохлась, пока он беседовал с боцманом, на поверхности воды не осталось ни пузырька, а по дороге он разлил половину кружки.
- Тань, а Тань, - поскребся в дверь Таниной каюты Володька.
Ему не ответили, и тогда он с колотящимся сердцем приоткрыл дверь.
- Тань, это я. Я тебе попить принес. Газировочка, холодненькая… Брось же ты расклеиваться… Хочешь, наверх пойдем?
- Спасибо, поставь кружку на столик, - ответила из-за шторки Таня.
- Упадет со стола кружка.
- Ну, вылей в раковину, - ответила Таня.
- Так я же… Я же не так…
- Спасибо, Володька. Мне ничего не надо. Это скоро пройдет. Тебя еще спасать буду.
- Все, ну понял? Иди давай, спасибо.
Щелкнул динамик, и жесткий, барственно-грассирующий голос старшего помощника оглушил их обоих:
- Матросу Мисикову срочно на аврал!
Старпом передохнул. В динамике зашуршало, загрохотало, затем старпом ощутимо пожевал губами, причмокнул и повторил:
- Мисикову на бак срочно! Поторопись, боцман!
- Ну вот, слышишь! И так у тебя неприятности, - рассердилась Таня, - пошел же!
- Ладно, - сказал Володька Мисиков, - подумаешь!
Он выплеснул газировку в раковину, швырнул кружку на диван и хлопнул дверью, - подумаешь!
Он шагал уверенно и спокойно, твердо ставя ноги на скользкий линолеум коридоров, не трогая лееров и не размазывая плечами по переборкам.
"Подумаешь! А я вот на работу. В шторм. К Сереге Авакяну. К боцману-фараону! Подумаешь! Еще посмотрим, кто из нас моряк!"
Когда он выбрался наверх, он удивился, откуда взялся такой сильный, такой напористый и такой прохватывающий до слез ветер.
У третьего трюма никого не было. Люстры с мачт заливали светом туманную нереальную палубу, за борт страшно было смотреть, и, пока он пробирался вперед, он насквозь промок, ушиб ногу о кронштейн парадного трапа и, кажется, заплакал, потому что на губах стало мокро и солоно.
Он долго рассматривал темную, пронизанную потоками брызг пустоту, потом глотнул горького воздуха и побежал вперед, размахивая длинными руками, поскальзываясь, не слыша, как надрываются наверху трансляционные колокольчики. Володьке казалось, что бежит он под гору, вниз, вниз, прямо за борт. Он добежал почти до полубака, когда впереди вспрянуло высокое белое зарево и теплая густая гора воды рухнула на него, подняла и притиснула снизу к ступенькам трапа. Ему повезло. Трап не пустил его в море, а подоспевший Серго Авакян за воротник рубашки подтянул его к двери шкиперской кладовой.
- Здорово, а? Вот дает! - засмеялся Володька Мисиков, прижимаясь спиной к двери и разлепляя волосы. - Вот дает!
- Иди боцману помоги, я за шкертом пошел, - ответил Серго, сдул воду с усиков, странно глянул на Володьку и пропал в облаке брызг за вентиляционными раструбами.
Володька снова засмеялся и бодро взялся за дверь. Он изловчился, и железные задрайки, скрежетнув, отрубили его от дикого моря, ветра и страха. За закрытой дверью волны шумели, как в кино. В кладовке было светло а сухо. Боцман возился в углу, стаскивая со стеллажей плотный тюк новых брезентовых чехлов. Он даже не глянул, кто это вошел, и какой Володька мокрый, и какое у него веселое лицо, и какие молодцеватые плечи.
- Ну-ка, помоги! Скорее закладывай планку, все на палубе будет! Быстро, пока тюк держу! Быстро! - хрипел боцман, удерживая тюк. - Ну же!.. А, Мисиков… Бегом! Быстро!
У боцмана было тяжелое, в испарине, лицо и жилистые неприятные руки.
- Когда коту делать нечего, он у себя под хвостом лижет, - вдыхая поднимающийся от одежды запах штормового моря, твердо ответил Володька Мисиков. - Не муштруй, боцман, здесь не армия!
- Ма-а-рш!
- А иди ты, боцман, на хутор бабочек ловить!
Содержимое полок загрохотало на палубу.
- Ну что ж, производственник… - медленно распрямляясь от тюков и задвигая планку, ответил Михаил Семенович, - нет у меня против тебя зла… Нет!
Перед Володькой Мисиковым полыхнуло желтое и багровое пламя, он раскинул руки и, забываясь, увидел, как взлетели к ногам потолочные светильники…
ИЗБУШКА СЕДОВА
Вы еще не знаете происхождения медвежьей шкуры, которую я возвратил Виталию Павловичу. По справедливости она и должна была быть у него всегда, потому что мокрые ноги не чета седине на затылке.
Шкура явилась тогда же, в конце девятого рейса, при возвращении со Шпицбергена.
Выбираясь из льдов, мы дали порядочный крюк к востоку. Болезнь бульдозериста на радиомаяке Панкратьев и нелетная погода загнали нас еще дальше. Третий помощник признался, что у него чесались ладони, когда он подправлял курс. Секторный радиомаяк Панкратьев не так давно стал выручать судоводителей в промозглом пространстве менаду Новой Землей, Шпицбергеном, Нордкапом и Ян-Майеном, где перепутывались и переплетались ответвления холодных и теплых течений, где прокручивалось большинство циклонов и где полярной ночью звезды выдавались для определений только за особое усердие в службе.
Тысячемильный веер радиополя с шелестом стрекозиных крыльев вращался вокруг высокой оси Панкратьева, и штурману прихваченного циклоном судна оставалось лишь попрочнее расставить ноги, нацепить наушники и подсчитать пролетающие над ним точки и тире. Или увидеть их опадающие всплески на экране электронно-лучевой трубки. Цветная линия на карте соединяла его, вцепившегося в кромку прокладочного стола, и дежурного на радиомаяке, преодолевающего зевоту под гудение и пощелкивание аппаратуры.
Когда белые горы с зеленоватым отломом ледника прорезались тремя вертикальными, от воды до облаков, линиями, боцман с матросами уже расчехлили катер, механики прогрели и опробовали мотор. Набор хирургических инструментов и аптечка были наготове, а доктор, в полушубке поверх спасательного жилета, приплясывал на мостике рядом с капитаном.
Потом из чернильной воды всплыла заснеженная полоска берега, и полосатые мачтищи Панкратьева еще глубже ушли в небо, надвинутое на склоны гор.
Капитан приказал помигать прожектором в сторону домиков у центральной мачты.
У берега плавали, сближаясь и расходясь, два айсберга. То ли переменные порывы ветра, то ли характер глубин, то ли течение мешали им выбраться наружу. Оба айсберга, видимо, недавно откололись от ледника Борзова, потому что стенки их светились свежим льдом. Конечно, эти айсберги были не гиганты Антарктики, но и их бы с лихвой хватило для нашего "Валдая".
Виталий Павлович долго рассматривал айсберги в бинокль и морщился, пока мы крались к месту якорной стоянки.
От домиков на плоской вершине острова Панкратьева, сцепленных друг с другом высоким крытым забором, спускался вниз трактор с волокушей, и плавный их след чернел на отлогом склоне.
Зигзагообразные забереги стерегли сушу, но это был игрушечный лед по сравнению с тем, каким мы только что прошли от Шпицбергена.
В шлюпку были брошены лучшие силы: боцман сидел на баке, старпом стоял у штурвала, доктор пристроился на своих ящиках, третий механик, выгнав Федю Крюкова, контролировал мотор, по банкам пытались галдеть все свободные от вахт. Однако старпом быстро навел порядок, и мы порулили прямо на скособоченную избушку у среза воды.
Пришлось долго долбить припай, пока мы не добрались до льда, способного выдержать человека.
Подошел трактор. В волокуше скорчился под шубой молодой парень с закрытыми глазами, в серой ушанке и с таким же серым лицом. Рядом с ним лежал карабин и еще - невиданное дело! - сидела женщина, блондинка, в стеганых штанах, телогрейке и валенках, уговаривала пария потерпеть. Мы осолопели.
- Что с ним? - спросил доктор.
- Спазма желудка или, может быть, кишечная непроходимость, - испуганно ответила блондинка.
- Вы кто?
- Фельдшер…
- Н-тэк! Ну давайте, - скомандовал доктор.
Но только мы подступились к парию, как он застонал, заколотился, поджимая колени к подбородку.
- Леша, миленький, потерпите, скоро вас на корабль привезут, - покусывая губы, заговорила женщина. Но парня била такая боль, что вряд ли он ее слышал.
- Напрасно вы его сюда везли, - строго сказал доктор, - его надо сначала обследовать.
Блондинка заплакала.
- Это можно сделать здесь, в избушке, - предложил доктору спрыгнувший с трактора коротко остриженный, с непокрытой головой человек. - Я приказал там протопить, когда узнал, что вы на подходе. Успокойся, Муся… Так что же? Стол в избушке хороший. Начальник маяка, - спохватился он и протянул руку доктору.
- Хорошо, - решил доктор. - Вы и вы, тащите его. Ничего, пускай орет. Вы - за инструментом в шлюпку. А вас, вас и вас я прошу со мной, - сказал доктор блондинке, начальнику маяка и старпому.
Старпом пожевал губами, достал "Беломоринку", но доктор успел удивиться раньше:
- Нет, что вы! Это же так ответственно, и вы обязаны там быть!
Парня утащили. С трактора, кряхтя, спустился водитель, выволок за собой карабин.
- Эк вы тут вооружены, - сказал Миша Кобылин, - группа прорыва.
- Ага, - согласился заросший до глаз водитель, - медведей прорва.
- Врешь ведь…
Выскочил из дома начальник маяка с резиновой грелкой.
- Ребята, горячей водички, срочно!
- Вон - радиатор, - кивнул боцман. - А взамен льду покрошите - мигом растает. Только не морского. Тут два литра и дела.
Водитель слил воду, натрамбовал в порожнее ведро снегу, примостил ведро у работающего мотора.
- Что же - медведи? - подступились ребята.
- А ничего. Строители мы. Кое-что тут доделать надо было, поремонтировать: водопровод с озерка, баню, другу каку коммуникацию. Нас последним рейсом брать будут или вертолетом. Лешка-то нож на него навесил, - кивнул он на трактор, - да пошел ровнять траншею. Кормежка неважнецка пошла, сплошь перловка. Они зимовочный запас берегут, а и мы поиздержались. Ну, Лешка наш, значит, того… бульдозер тарахтеть оставил, отошел в сторонку с трассы да… только орлом нахохлился, а тут медведь! Белый, желтый, голодный видать, прет - не до смеху! За все лето раз медведя и видели-то, на том берегу, а тут - вот те на! Как Лешка на бульдозере оказался - не скажу, только сшиблись они с медведем грудь на грудь. Он его и подмял под нож! Мы когда заявились, медведь еще ревел маленько… Ружьев-то ребятам не давали, чтобы не баловались, значит. Эва как! Зря доктор на фельдшершу, она Лешке и слабительного и рвотного - ништо, отказала механика. Никак не может разогнуться парень… Чего курите-то? Откуда знаю? Как откуда, когда я сам после Лешки трактор чистил?..
Тут похохотать бы, но бульдозерист застонал, закричал дико в избушке. Оттуда выскочил старпом, долго перхал в сторонке. Стоны стали тише.
Мы закурили, присев на чурбаки с подветренной стороны избы. Рублена она была на скорую руку, но плотно, как крепость, зачугуневшие в воде плавниковые бревна уже не расщипывало время, железные крючья, вбитые у входа, покрылись окалиной.
- Избушка-то, кажется, древняя, - заметил старпом.
- Древняя и есть, - сказал бородач, - Седов в ей зимовал.
- Седов?!