- Эх ты, канареечка моя залетная! Молода ты и ничего не видишь. Раньше-то какой был парень? Щеки горели, хоть папиросу прикуривай. А теперь что стало? Ходит, по судну, как неприкаянный. В тоске весь извелся. Тень только от него осталась. И поверь мне: не нынче завтра руки на себя наложит.
Таня вскочила с койки, стиснула ладонями побелевшее лицо.
- Что с ним?
Василиса отодвинула стакан и тоже встала.
- Спасибочко за угощение. Пойду. Некогда мне.
Таня порывисто ухватила Василису за плечо.
- Подождите уходить. Расскажите толком, что случилось с Бородкиным?
Пожилая женщина сделала скорбное лицо.
- Иному человеку такая планида выпадет: чужую жизнь спасет, сам со смертью начнет играть. Вот оно что.
И, уходя из каюты, добавила:
- Скорее всего за борт бросится.
Таня, оставшись одна, продолжала некоторое время стоять, глядя на затворенную дверь. То, что она узнала, потрясло ее. Она села на табуретку, в задумчивости уронила голову на руки. Она не ощущала качки, не слышала, как за бортом угрюмо ворчало море. Боль сдавила грудь. Неужели она будет невольной убийцей того, кто спас ей жизнь? Это было бы безумием. После этого не стоило бы жить на свете. Нет, во что бы то ни стало, но она должна спасти его. Хорошо, что Василиса вовремя открыла ей глаза. Окруженная ласкою мужчин, весельем, Таня слишком была счастлива, чтобы заметить горе другого. Что-то надламывалось в душе, туманились от слез глаза.
Сумрак спускался на море, когда она вышла на верхнюю палубу. Ветер крепчал, усиливая качку, становился полногласнее. В белых чадрах пены катились волны, и не было им конца. Таня прошла на мостик.
- А, Татьяна Петровна! Что скажете хорошего? - обратился к ней второй штурман.
- Ничего особенного. Я пришла только спросить: чаю вам не принести?
- Нет, спасибо. Скоро сменюсь - тогда попьем.
Разговаривая со штурманом, Таня наблюдала за Бородкиным, стоявшим вместе с двумя другими матросами. Он действительно осунулся, побледнел, проводя ночи без сна, за чтением книг. Умственное напряжение изнуряло его больше всего. Вокруг углубившихся глаз появились синие оттенки, и это придавало его лицу страдальческий вид. Он отворачивался от нее, ему стыдно было смотреть в чистые и невинные глаза той, у которой добивался любви нехорошими средствами. От прошлой ночи, проведенной с развратной Василисой, что-то грязное и липкое, как паутина, осталось в душе. И это он почувствовал только теперь, в присутствии Тани, этой милой девушки, раскрывшейся для любви, как роза в утренний час. А она, находясь под впечатлением разговора с хитрой женщиной, смотрела на него с болью, с безмолвным криком в душе. Казалось, в эту же ночь, а может быть сейчас, потеряв надежду на любовь, он бросится за борт…
- Вы, Татьяна Петровна, как будто расстроены чем-то, - заметил второй штурман.
- Нет, нет, нисколько, - спохватившись, ответила она и насильно заулыбалась.
Ветер ласково трепал ее волосы, забирался за пазуху и парусил тонкую блузку.
У второго штурмана, изголодавшегося по женщине, возникали шаловливые мысли: почему он в этот момент не ветер? Все было бы дозволено.
Зажгли отличительные огни: с правого борта зеленый, с левого - красный. Вспыхнул топовый фонарь на фок-мачте, а со вторым топовым фонарем, находившимся на вершине грот-мачты, было что-то неладно - электричество не загоралось.
Второй штурман обратился к матросам:
- Кто полезет на мачту исправить фонарь?
- Есть! - с порывом ответил Бородкин.
Чем выше поднимался он по вантам, тем сильнее становился размах мачты и тем тревожнее следила за ним Таня. Ванты кончились. До топового фонаря оставалось еще несколько аршин. Пришлось добираться до него, перехватываясь руками и ногами вокруг мачты. Бородкин, налаживая фонарь, пускал в ход всю мускульную силу, чтобы не сорваться с головокружительной высоты. Когда судно кренилось, он висел над бездной. Мельком он видел буфетчицу с непокрытой головой, в белой кофточке, в темной юбке. Пусть посмотрит, как матрос может работать. Ради нее он готов залезть еще выше, на самый клотик, хотя бы при этом была самая свирепая буря. Таня не спускала с него глаз. Откинув назад голову, она держалась за поручни и не дышала, ожидая каждую секунду, что он может сорваться и вдребезги разбиться о палубу или найти смерть в волнах. Теперь он был дорог для нее, как никто из всего экипажа. А когда ветер сорвал с него кепку и с яростью понес ее в море, как черную птицу, Таня вскрикнула:
- Ай!
Фонарь наконец вспыхнул.
Бородкин благополучно спустился на палубу.
Таня сбегала к себе в каюту и, не задумываясь, написала записку: "Приходи сегодня ко мне. Буду ждать тебя с 11 до 12". На полуюте она встретила Бородкина, пришедшего посмотреть на лаг. Сунула ему записку и юркнула по трапу вниз.
В назначенный час он уже стоял около ее каюты, одергивая новый свитер и поправляя шнурковый галстук. Осмотрел черные триковые брюки, блестящие ботинки: Все было в порядке. Наконец тихо, одним только ногтем, постучал в дверь. Раздался милый голос, дрожью пробежавший по нервам:
- Войдите.
Она, как и Василису, усадила его на табуретку, а сама пересела на койку.
Оба были сильно взволнованы. Говорили не о том, о чем нужно было сказать. Согнув голову, он крутил в руках новую кепку. Она смотрела на него и думала: когда он работал на мачте, рискуя жизнью, он больше нравился ей, чем теперь. Там он казался героем, а здесь перед нею сидел самый обыкновенный человек с напомаженной головою. Что-то нехорошее было в его белесых глазах в сочетании с веснушчатым лицом и рыжими усами. В то же время было жалко его.
Таня поправила прическу и с очаровательной улыбкой обратилась к матросу:
- А ты, Максим, все худеешь. Случайно не больной?
- Нет, нисколько, - испуганно ответил он.
- А почему такой грустный ходишь?
Он ответил, как советовала Василиса:
- Жизнь надоела.
- Максим! Тебе ли говорить об этом? Что с тобой?
Голос ее прозвучал с необыкновенной теплотой.
Бородкин решил, что наступил момент сказать затаенное. Он сурово сдвинул брови, точно намеревался выйти на поединок с противником, и, взглянув в золотистые глаза женщины, промолвил официальным тоном:
- Татьяна Петровна, я желаю с вами…
На момент заученное слово вылетело из головы, но он тут же поймал его и, задыхаясь, произнес неестественно громко:
- Желаю с вами одекретиться.
Собственный голос оглушал его, напугал. Покачиваясь на табуретке вместе с палубой, он огляделся по сторонам.
В каюте никого не было, кроме Тани, рванувшейся с койки. Электрический свет показался слишком ярким. Хотелось тьмы. Он действовал бы смелее. Слух его напрягался в ожидании ответа. Прошла мучительно долгая секунда, пока он не услышал женский голос:
- Одекретиться! Для меня это слишком серьезный шаг. Но у нас много времени впереди…
Она не обещала и не отказывала. Просила только ждать. Гладила его крепкую, мозолистую руку. Он вздрагивал, распираемый приливом страсти. Сердце двигалось, как поршень в цилиндре.
А в это время за дверью повисло ухо пожилой женщины, с жадностью ловившее каждое слово.
Позднее Василиса под страшным секретом сообщила самому болтливому матросу:
- У буфетчицы Бородкин. Сварилась девчонка. Только никому об этом.
По судну поползла клевета - шипела в кубрике, на мостике, в кочегарке, в машине.
Бородкин вышел из каюты в четыре часа ночи, как раз в то время, когда ему нужно было становиться на вахту.
XI
"Октябрь" шел все тем же ходом, какой имел накануне, точно ничего на нем не случилось.
Утро было мутное. Небо подернулось серыми облаками. Море поблекло. Навстречу слабо дул зюйд-ост.
Таня взяла в одну руку большой медный чайник, начищенный до блеска, а в другую эмалированный кофейник и, поднявшись на палубу, направилась к камбузу. Прежде всего удивило то, что матросы были в грязных платьях, а некоторые даже в лохмотьях. На ее приветствие никто ничего не ответил, точно все были глухие. Это обстоятельство еще больше поразило ее. Что за перемена произошла на судне? Она недоумевала. Кок, всегда добродушный Петрович, был в таком засаленном фартуке, точно вытирал им жирную посуду. Он не бросился к ней, как бывало, со своими услугами. Наоборот, насупившись, отвернулся от нее. Буфетчице пришлось самой наливать кипяток. Она поставила кофейник на горячую плиту и стала ждать, пока заварится кофе. А тем временем около камбуза один чумазый кочегар нарочно громко рассказывал плотнику Хилкову, держа его за рукав:
- Когда я был маленький, поймал однажды насекомое. Нет, ты понимаешь? Оно блестело на солнце, как зеленое золото. Я думал тогда: ничего нет красивее на свете, как это насекомое. Нет, ты понимаешь? Прямо залюбуешься. Отец мне тут объяснил. Оказалось, это была самая противная муха, что питается падалью. Нет, ты понимаешь? Так и мы, взрослые, иногда ошибаемся…
Кто-то матюкнулся, тихо и робко, словно впервые произносил скверные слова, и кто-то захлюпал сдержанным смешком, как школьник в присутствии учителя. А когда Таня, похолодев, пошла к корме, за спиною у нее раздалась ругань увереннее и хлестче. Около полуюта ее догнал плотник Хилков.
- Подождите.
- В чем дело? - остановившись, спросила она.
Плотник стал к ней боком и, покосившись на бледное лицо женщины, угрюмо спросил:
- Говорят, ты замуж вышла за Бородкина. Правда это?
Таня передернулась вся, вспыхнула обидой.
- А кому какое дело до этого?
И, загоревшись, добавила назло другим, громко и отчетливо:
- Ну да, я вышла замуж, вышла за Бородкина! Что вам еще нужно?
- Ничего, - буркнул на это плотник.
Он пошел от нее, опустив плечи и округлив спину.
- Ну что? - спросили у него поджидавшие матросы.
Плотник ответил с дрожью в голосе:
- Сама призналась, стерва белобрысая!
Только что подошедший Брыкалов, скрывая свое собственное раздражение, засмеялся:
- Значит, зря ты, Хилков, распинался перед нею.
Плотник обвел его злым взглядом.
- Ты бы помолчал, орел в куриных перьях! Больше всех звонил языком: передо мною ни одна не устоит! Скушал дырку от баранки?
Машинист прибавил:
- Он бы навернул, да гайка не от того винта оказалась.
На Брыкалова обрушились и другие.
Этот день был проклятым днем на корабле. Каждый считал себя обманутым, оскорбленным в лучших чувствах. Обида заключалась главным образом в том, что Таня выбрала самого последнего матроса. Как она посмела это сделать? Взять хотя бы Брыкалова - высокий, стройный, до того похожий на гордого сына Альбиона, что на берегу часто обращаются к нему по-английски. А разве плотник не важное на судне лицо? Разве даром дают ему отдельную каюту? А кого выбирают в профуполномоченные? Первого человека, которому доверяют остальные товарищи. А разве кок не служил раньше в лучших ресторанах? Это такой знаток своего дела, такой фокусник, что может из грязной швабры приготовить вкусное блюдо. Взять других матросов: один игрок на гитаре, другой редкостный говорун, третий просто красавец. Каждый имел то или другое преимущество перед Бородкиным. Машинистам, например, сколько пришлось учиться, прежде чем заставить стальную махину со множеством рычагов и труб так планомерно работать! Даже кочегаром не всякий может быть - тоже ведь специальность! А разве боцман не первое лицо из всей команды? На всех морях и океанах, кроме свиного корыта, нет ни одного корабля, который бы мог обойтись без боцмана. Что касается командного состава, то нечего уже говорить - народ образованный. Они величали ее по имени и отчеству, обращались с ней, как с равной, а она, эта пустозвонная девчонка, так по-хамски унизила их, отдавшись Бородкину.
Когда Таня показалась на верхней палубе, один из матросов заорал:
- Судно не для того существует, чтобы на нем романею разводить! Надо об этом поставить вопрос на общем собрании!
- Правильно! Корабль не публичный дом! - поддакнули другие.
Золотая мечта превратилась в нечто подлое и грязное. Каждому хотелось унизить Таню. Ругань на судне разрасталась, становилась все забористее.
Боцман стоял на баке, осклабившийся, возбужденный. Целый час, почти не повторяясь, он исторгал фонтан похабных слов. Казалось, он читал акафист всем матерям, перечисляя при этом небо, море, спрятавшееся солнце, всякую тварь, что живет на суше и на воде. Ничто не ускользнуло от его внимания. Он крыл матом и машину, что ухает где-то внизу, и дым, что вываливается из трубы, и все судно по частям и целиком. Давно не слышали подобной ругани. Он изгибался, размахивая руками, точно фанатик, впавший в религиозную исступленность, и не слова, а плевки вылетали из его хрипящей пасти.
Кто-то, нервно расхохотавшись, заметил:
- Вот поливает! Даже рябь по морю пошла!
Василиса то и дело выходила на палубу и бросала на матросов торжествующий взгляд. Она достигла своей цели: уничтожила соперницу и отомстила тем, кто издевался над ней. Такая победа редко выпадала на ее долю. Она чувствовала себя моложе, красивее, шагала бодрее, точно с ее плеч скинули десять лет. Жирно улыбалось безбровое лицо.
Таня, бледная и потрясенная, прошла на мостик, чтобы позвать капитана к обеду.
Василиса, увидев ее, вдруг сделалась серьезной и набросилась на матросов:
- Да что же это вы, охальники, свои поганые горловины открыли! Бражка вы несчастная! Да разве можно так при женщинах выражаться?
- Замолчи, портовая рвань!
- Подумаешь! Бароны с лягушечьего болота!
- Ты разве женщина? Ты сатана в юбке!
Василиса прорвалась:
- А вы кто? Громыхали тупоумные. Постановление выносили: не ругаться, мол, мы сознательные, мол, граждане! Куда же ваша сознательность девалась? Двадцать тысяч цепных собак не набрехали бы столько, сколько вы за половину дня. По рублю за каждое матерное слово! А если взаправду штрафовать! Тут был бы такой капитал, что можно бы два больших парохода купить…
На этот раз кок приготовил никуда не годный обед: суп был пересолен, кислый, а второе блюдо, жареное мясо, настолько пригорело, что его нельзя было взять в рот. Пища полетела за борт, сопровождаемая руганью. Этот день был полон неудач. У кочегаров пары в котлах то падали, то чересчур поднимались. Машинист один чуть не сжег подшипники в машине. Рулевые не могли держать судно на курсе - оно виляло, катилось вправо, влево, вызывая раздражение штурманов. И все люди были озлоблены, ругались друг с другом, как заклятые враги.
Один только матрос, несмотря на все нападки на него, ходил по судну именинником: это был Максим Бородкин.
Капитан Абрикосов, как всегда, был спокоен. Много мудрости почерпнул он из прожитых лет, чтобы возмущаться такими пустяками. Он прогуливался по мостику, оглядывая горизонт, и лишь изредка ухмылялся в седые усы, думая: "Все утрясется".
Таня переживала ужас. За всю свою жизнь она ни разу не испытывала такого разочарования в людях. Неужели это были те же самые ребята, которые так весело смеялись с нею? Теперь все смотрели на нее исступленными глазами и готовы были растоптать ее, как нечисть. Ей никогда не приходилось слышать такой отвратительной ругани. Казалось, она попала в потоки грязи, клокотавшей вокруг нее. Жизнь представлялась в виде страшного провала, населенного двуногими гадами. Рыча, они плевали ей в душу гнилою слюной, липкой, словно клейстер. Таню тошнило. Она исполняла свою работу машинально, с окаменевшим лицом, с потухшими глазами. Как провода на антенне, дрожали нервы.
За что? Какое преступление она сделала перед людьми?
Вечером, покончив с делами, Таня пришла к себе в каюту и бросилась на койку. И только здесь, в одиночестве, дала волю слезам. Неизбывной болью ныло оскорбленное сердце. Вспомнила о родном брате, плавающем моряком где-то на Дальнем Востоке. Неужели он такой же порочный, как и те, что живут с нею на одном пароходе? Тяжелое отчаяние давило ее. Она плакала беззвучно, - плакали мысли, запутавшиеся в безнадежности, как птицы в силках. Хотелось, чтобы кто-нибудь утешил словом, а каюта была пуста и тосклива, как гроб.
Явилась Василиса. Она пришла затем, чтобы еще раз почувствовать торжество свое над молодой соперницей, пережить сладость победы. Но когда увидела Таню, свернувшуюся на койке калачиком, словно от холода, увидела подушку, мокрую от слез, жалость зашевелилась в груди. Сколько раз самой ей, испытывая тяжкие удары неудач, приходилось изливать неутешную тоску в постели! Только подушка знала о горькой женской доле. Стало стыдно за свою роль. Дрогнуло сердце. Василиса заговорила ласково и откровенно, точно обращалась к родной дочери:
- Что уж ты убиваешься так, родная моя?
Задушевный голос тронул Таню. Она подняла заплаканные глаза на пожилую женщину и потянулась к ней, как обиженный ребенок к матери:
- За что они так на меня? Что я им плохого сделала?
Василиса обняла ее.
- Сошлась ты с Бородкиным. Вот и осерчали все.
Таня горячо запротестовала:
- Ничего подобного не было! Он только просил, чтобы я вышла за него замуж. А мне хотелось спасти его от гибели, и я обещала…
У Тани сердце было капризное, как порыв морского ветра. Она заявила, сверкнув глазами: