Прибой Ералашный рейс - Алексей Новиков 7 стр.


Феня хочет высказать всю обиду, что давно уже измучила ее сердце, но в голове все непонятно, точно захлестнула мутная волна. Шатаясь, она бессознательно цепляется за Косырева, а он, подхватив под руку, ведет ее в сторону, прочь от людей.

Галкин остается около чемодана.

Феня, опомнившись, рвется из рук.

- Успокойся, милая, зря это ты… Хочешь - денег дам?

Она выпрямляется и смотрит на него уничтожающе.

- Убирайся к черту! Не возьму я от тебя ни копейки. Лучше с голоду умру. Обманщик ты! Что ты со мной сделал?..

- Не сердись, Феня, подожди…

Но Феня, не слушая, кричит свое:

- Думала - нашла себе друга. Радовалась, души в тебе не чаяла… А тут вот что… Куда теперь денусь?.. Как буду жить? Для меня одна дорога - сделаться уличной девкой…

Она закрывает лицо, и, вздрагивая, горько плачет.

Косыреву вспоминаются проститутки, встреченные по дороге. Быть может, и Феню, мать его будущего ребенка, так же погонят на медицинский осмотр и так же будут издеваться над ней другие. И все через него, только через него! Что-то ударило в сердце, опрокинуло душу.

Он обнимает Феню, прижимает к груди.

- Нет, нет, не допущу до этого.

Феня не сопротивляется, почувствовала в нем прежнего друга.

- Гриша, ты только подумай… Дети без родителей… Доля-то их какая? Господи! И с твоим будет… Да, да…

Он просит не говорить так, чувствуя, как в груди у него все дрожит, точно натянутые струны. Наконец, тряхнув головою, решает:

- Эх, видно, судьба такая, жить нам вместе!..

В воздухе протяжно гудит пароход.

Галкин, видя, что Косырев все еще стоит с Феней, берет чемоданы и направляется к ним.

- Ну, пора.

- Нет, Савка, остаюсь. Давай извозчика.

- Почему?

- Через педелю на свадьбу милости просим.

Галкин смотрит удивленно, недоверчиво. Потом, поняв, одобряет:

- Правильно!

И вприпрыжку бежит за извозчиком…

А пароход уже отваливает, бурля воду большими тяжелыми колесами. С пристани, задерживая ход, тянутся за ним, как змеи, длинные канаты. На верхней палубе - матросы, веселые, радостные. Одни машут платками, смеясь, перекликаются с оставшимися на берегу; другие, собравшись в кучку, дружным хором поют морскую песню. Поют про свои скитания в далеких океанах, про отвагу моряков, что, схватившись с бурей, выходят победителями. Равномерно плещется море, а в его лучистом просторе, под прозрачно-голубым небом осени, далеко разносятся молодые крепкие голоса, исполненные верой в силу и смелость человека.

Косырева тянет к уплывающим, хочется слить с их голосами свой голос, но готов уже извозчик - надо садиться. Втроем едут обратно в город. Косырев бережно поддерживает Феню, а она, прижимаясь к нему, тихо плачет радостными слезами.

- Мы с тобой заживем… - говорит он, просветленный.

В последний раз оглянулся назад: уходит пароход в светлую даль полным ходом. На мгновение скользнула тоска, как черное облако. Но сразу же ликующая радость наполнила грудь.

Шалый

I

После обеда в сопровождении квартирмейстера явился он на канонерскую лодку "Залетную", стоявшую на малом рейде, и сразу же обратил на себя внимание всей команды.

Матросы только что кончили отдых и, залитые жгучими лучами весеннего солнца, перевалившего за полдень, распивали чай. В прозрачной синеве неба кое-где дремали белоснежные облака. Море, спокойное вдали, лениво плескалось и притворно ласково терлось о железо бортов судна. По рейду, разводя волну, проходили портовые буксиры, легко скользили ялики и шлюпки. Слышались гудки пароходов, выкрики людей, свистки капралов.

В ожидании старшего офицера, которому отправили препроводительный пакет, прибывший матрос, согнув в коленях ноги, опустив, как плети, длинные руки, стоял на шканцах, мрачный, неряшливо одетый в поношенное казенное платье. Был он худ, но широк костью и жилист, с плоским, как доска, смуглым лицом, на котором вместо бороды несуразно торчали два ненужных клока вьющихся волос, точно нарочно приклеенных к крупному подбородку. Голова, с которой съехала на затылок фуражка, обнажив покатый лоб, немного склонилась к правому плечу, а черные с вывороченными веками глаза, глубоко засевшие в орбитах, неподвижно глядели куда-то в сторону, широко раскрытые и мутные, точно у безумного.

Подошел старший офицер, лейтенант Филатов, сытый и аккуратный, в белом кителе и до блеска начищенных черных ботинках.

- Что за чучело такое?

Матрос передвинул ноги, поднял правую руку к фуражке и, отдавая честь, молча уставился на старшего офицера, а тот, заглядывая в бумагу, начал спрашивать:

- Как фамилия?

- Матвей Зудин, - лениво цедил сквозь зубы матрос.

- В тюрьме сидел?

- Так точно, ваше бродье.

- За что?

- Не могу знать.

- Э, да ты, я вижу, гусь лапчатый…

- Никак нет - я матрос Зудин.

- Молчать!

Филатов пытливо заглянул матросу в глаза и отступил шаг назад.

- За оскорбление начальства сидел в тюрьме?

- Никак нет.

- Врешь!

Зудин задвигал широкими скулами.

- Я никогда не вру…

- Отвечать не умеешь! Я тебя проберу!.. Пошел!

Зудин взял свой чемодан и направился к носу, ни на кого не глядя, переваливаясь с боку на бок, шаркая по палубе большими порыжелыми сапогами.

Старший офицер, спускаясь с верхней палубы, крикнул:

- Рассыльный, позвать боцмана!

А в кают-компании, усевшись за стол, жаловался офицерам:

- Возмутительно! Присылают на корабль всякую дрянь. Сейчас прибыл матрос. Оказывается, в тюрьме сидел, Дуролом, с идиотскими глазами. Ну что я буду с ним делать?..

- Мне кажется, давно бы пора упразднить эту дурную привычку во флоте: списывать с берега на суда плохих матросов, - вставил ревизор, обводя всех глазами.

Поддакнули и другие офицеры.

А когда в кают-компанию, держа в левой руке фуражку, вошел боцман Задвижкин, небольшой человек с желтыми плутоватыми глазами, с белокурой бородкой на продолговатом лице, старший офицер, повернувшись к нему вполоборота, заговорил:

- Вот что, боцман, к нам на судно прислали пародию на матроса… Впрочем, ты этого не понимаешь… К нам заявился шут гороховый - грязный, как черт, разговаривать с начальством не умеет, никакой военной выправки в нем нет, да притом еще арестант. Твоя задача - сделать из него настоящего матроса. Понял?

- Так точно, ваше высокоблагородие! - почтительно отчеканил боцман. - Не извольте беспокоиться. Недельки через две-три он у меня по канату будет ходить не хуже всякого акробата…

- А пока назначь его за уборными смотреть. Ступай.

- Есть, ваше высокоблагородие! - ответил Задвижкин и, повернувшись, легкой походкой, точно танцор, вышел из кают-компании.

Зудин в это время, расположившись на рундуках, находящихся в передней части судна, для чего-то выкладывал из парусинового чемодана свои вещи. Около него толпились матросы, но он будто не замечал их, занимаясь своим делом и ничего не отвечая на задаваемые ему вопросы.

- А, ты здесь, перец, - подойдя к Зудину, сказал боцман, перед которым почтительно расступились матросы.

Зудин, услышав начальнический тон, разогнулся и, не глядя на боцмана, спросил:

- Почему - перец?

- Не разговаривать! Марш за мной!

Боцман быстро стал подниматься по трапу, а за ним, отставая, неохотно плелся Зудин.

- Шевелись! - раздраженно крикнул Задвижкин, оглянувшись. - Ходишь, как кухарка на рынок…

Уборная находилась в самом носу корабля.

- Вот где будет твое царство! - показывая на нее, сказал боцман. - Умывальники и все остальное держать в чистоте и опрятности…

- Мне все равно, - равнодушно ответил Зудин, согнувшись, расставив ноги.

- Не умеешь стоять, арестантская морда!

Не утерпев, боцман ударил его по лицу кулаком.

Зудин, точно проснувшись от сна, дернулся весь, выпрямился во весь рост и, сжимая кулаки, обратил на боцмана такой страшный взгляд безумных глаз, что у того похолодело в душе. Несколько секунд они молча стояли один против другого, тяжело дыша. Струсив, Задвижкин попятился назад, повернулся и неуверенно, пряча голову в плечи, точно ожидая удара, быстро засеменил ногами по палубе. Отойдя, он на ходу оглянулся: матрос, оскалив клыкастые зубы, стоял на том же месте, шевеля тараканьими усами, несуразно-большой и сильный, а по сторонам, заметив растерянность боцмана, уже посмеивались матросы.

II

Прошла неделя-другая.

Канонерская лодка "Залетная" спешно готовилась к дальнему плаванию, так как внезапным распоряжением высшего начальства она переводилась во Владивостокский порт. Работы было много. Матросы, смуглые от загара, целые дни проводили в суете, запасаясь углем, снарядами, машинным маслом, съестными продуктами и другими необходимыми предметами. Не оставались без дела и офицеры, отдавая те или другие распоряжения, присматривая за работой команды. А боцман Задвижкин, летая с одного конца корабля на другой, охрип от крика, бранился отъявленной руганью и немилосердно дрался.

- Копошись, окаянное племя! - хрипел он на матросов, грозясь кулаком. - Гони работу, чтобы всем чертям на зависть стало…

Матросы, работая, отзывались о нем промеж себя:

- На кондуктора выслуживается, шкура проклятая…

- Говорят, с главным дьяволом покумился…

Всем доставалось от боцмана. Только одного Зудина он не трогал, стараясь не замечать его, боясь с ним встретиться. А тот, кое-как, с грехом пополам выполняя свои обязанности, не принимал никакого участия в суматохе, происходившей на корабле, и больше всего сидел в носовом отделении, низко склонив голову, огромный и нескладный, как статуя каменного века. Изредка он выходил к фитилю, где молча курил свою "самокрутку" и мрачно глядел куда-то мимо людей. А если иногда случалось, что он уставится на кого из матросов, то никто не выдерживал его взгляда, долгого и упорного, вставал и, уходя, заявлял:

- Чтоб тебе провалиться на этом месте!.. Наградит же ведь господь бог такими глазенапами…

Однажды темной ночью, осторожно шагая, подгибаясь под подвешенные парусиновые койки, Зудин долго ходил по жилой палубе, чуть освещенной электрическими лампочками, оглядываясь по сторонам, точно кого-то разыскивая.

- Ты что ходишь? - спрашивали его матросы.

Он не отвечал, продолжая ходить, как лунатик.

Своим поведением, мрачным видом, внушавшим людям непонятный страх, своею постоянной замкнутостью, скрывавшей его прошлое, он заинтриговал матросов, возбуждая у них интерес к себе. О нем спорили, гадали, но никто не мог проникнуть в темные недра его души.

В одном лишь соглашались все:

- Он не только чужого, а даже родную мать может зарезать и не дрогнет…

Обратились к авторитету фельдшера, к молодому щеголеватому человеку с рыжими пейсиками на висках:

- Скажите на милость, как понять матроса Зудина?

Тот, подбоченившись, приподняв брови, начал говорить долго и пространно о душевнобольных, пересыпая свою речь непонятными медицинскими словами, и наконец закончил:

- Проще сказать - шалый он.

- Вот это верно, - подхватили матросы. - Так бы прямо и сказали. А то путали, путали…

- А не опасный он? - справились у фельдшера более робкие из них.

- Нет, нисколько.

С тех пор матроса Зудина стали прозывать Шалым.

В ближайшее воскресенье, в прекрасный солнечный день, когда очередное отделение команды готовилось "гулять на берег", Шалый явился - в каюту старшего офицера, загородив собою весь квадрат открытых дверей.

- Ты зачем сюда? - строго спросил Филатов.

- Отпустите в город, - не поднимая головы, процедил Шалый.

- Не могу…

- Почему?

- Потому что ты…

Старший офицер вскочил со стула, сразу замолчал и попятился назад, в угол каюты, точно толкаемый невидимой силой, а на него из глубоких орбит, окруженных синяками, мрачно уставилась пара темных глаз. Он впервые увидел лицо Шалого, не по годам изношенное, измученное, с крупной трагической складкой поперек лба, и, чувствуя страх, смешанный с жалостью к этому несчастному человеку, заговорил снисходительно:

- Хорошо, хорошо, иди в город…

Шалый продолжал стоять, точно ничего не понимая.

- Говорят тебе, иди! Отпускаю я тебя, понимаешь? - возвысив голос, закричал Филатов, точно перед ним стоял глухой.

Шалый молча повернулся и медленно зашагал от каюты.

- Черт знает, что такое! - посмотрев ему вслед, рассердился старший офицер на самого себя. - Напрасно отпустил…

А в городе в этот же день с Шалым встретился боцман, который, немного подвыпив, быстро шел по тротуару на рынок, часто поглядывая по сторонам, чтобы не пропустить офицеров без отдания чести. Два противника почти столкнулись нос с носом и на минуту остановились, точно в раздумье.

- Ну? - подавленно произнес Задвижкин.

- Что ну? - спросил Шалый, мотнув головою.

И опять, как и при первой встрече с этим матросом, страшно стало боцману, опять в его душу закрался холодный ужас. Повернувшись, он проворно зашагал на другую сторону улицы, отчаянно ругаясь и часто оглядываясь, точно боясь погони.

На следующий день старший офицер, позвав к себе боцмана, спросил:

- Ну, как этот идиот, Зудин, исправляется?

Боцману стыдно было признаться в своем бессилии, еще больше - в своей трусости, которой он - решительный и храбрый - никогда не знал за собою.

- Будьте спокойны, ваше высокоблагородие, - мы из быка сделаем матроса.

- А как обязанности он свои выполняет?

- Великолепно, ваше высокоблагородие! - невольно уже врал боцман дальше.

Старший офицер, удовлетворенный таким ответом, на этом успокоился.

III

"Залетная", выкрашенная в белый цвет, чисто вымытая, отправилась наконец в свой дальний путь.

Проходили дни за днями, однообразные, похожие один на другой, беспрестанно работала машина, двигая лодку вперед - во Владивосток. Стояла хорошая солнечная погода, лишь изредка омрачавшаяся тучами, с короткими налетами ветра, точно дразнившего море. Давно уже скрылись берега с золотистыми песками, с постройками городов, с зелеными рощами, с пышными садами, и все шире, чаруя человеческий глаз, развертывалось море, а над ним, богато разбрасывая горячие лучи летнего солнца, прозрачно-голубым куполом висело ясное небо. Среди пустынного простора приятно было встретиться с каким-нибудь другим кораблем, обменяться, подняв флаги, приветствиями и разойтись в разные стороны, растаивая в синеющей дали.

Для команды теперь было меньше работы, она больше отдыхала, поправлялась, наливаясь здоровым соком. Свежее стали лица матросов, чаще слышался смех, а по вечерам, после ужина, на баке у всегда горящего фитиля раздавались залихватские песни. Боцман, раньше державший в страхе всю команду, не знавший себе удержа в издевательствах над ней, по мере того как "Залетная" все дальше уходила от отечественных вод, становился добрее, заменяя прежнюю ругань шутками.

- Петров! - внезапно в присутствии команды обращался он к знакомому матросу, стараясь придать себе начальнический вид.

- Чего изволите, господин боцман? - отзывался тот.

- Это я так, чтобы не забыть, как звать тебя…

Матросы смеялись.

Они прекрасно понимали, почему боцман стал относиться к ним лучше, - он боялся Шалого, всюду следившего за ним своими страшными глазами, - и старались еще больше запугать его, постоянно докладывая:

- Эх, Трифон Степанович, несдобровать вам…

- То есть как это? - встрепенувшись, спрашивал боцман.

- Очень просто: укокошит вас Шалый, и больше никаких. Ему все равно, раз он полоумный. Что с ним сделаешь?

И действительно, когда бы боцман, будучи на верхней палубе, ни заглянул под полубак, в уборную, он всегда неизбежно встречал там Шалого, следившего за ним, как паук за своей жертвой. Но Задвижкин, стараясь скрыть свою тревогу, храбрился перед матросами:

- Чтоб я да его испугался! Да я из этой полоумной балды такого форменного матроса сделаю, что волчком будет вертеться, молнией по кораблю летать… Не таких укрощали.

Горячась, он ругался и кричал, бил себя в грудь кулаком, но ни в голосе, ни в жестах его не было той уверенности, какая замечалась в нем раньше.

- Нет, Трифон Степанович, ничего вы с ним не поделаете, - возражали матросы. - Силен он, Шалый-то. Надысь он целую бухту стального троса поднял. А в ней, поди, пудов двадцать есть. Так, ни с того ни с сего, взял да поднял, вроде как хотел свою силу показать.

Хуже всех донимал боцмана своими сообщениями о Шалом марсовой Петлин, глуповатый малый с рачьими глазами. Когда-то ему пришлось пережить тяжелое унижение: он пролил на палубу суп, а боцман, придя в гнев, заставил его облизать палубу, досуха облизать, что и было исполнено нм под хохот команды. Теперь он торжествовал, видя, что можно отомстить своему обидчику.

- Ну, Трифон Степанович, беда вам…

- В чем дело? - испуганно спросил тот.

- Сам видел кинжал у Шалого. Эх, и большой! С руку величиной. Острый, так и блестит. Повертел он его в руке и за голенище сунул…

- Ну! - удивился Задвижкин.

- Лопни моя утроба, не вру.

- Может, украдешь кинжал, а?

- Нет, уж это вы сами украдите. А мне жизнь еще не надоела.

- Трешницу дам.

- Я сто рублен не возьму.

- На квартирмейстера представлю.

- По мне хоть в адмиралы - все равно не согласен…

Боцман в эту ночь совершенно не мог заснуть, думая о Шалом, держащем в руках острый блестящий кинжал.

В другой раз утром, во время мытья верхней палубы, этот же марсовой подошел к боцману, толкнул его локтем и, показывая рукою на носовую часть судна, сказал:

- Поглядите-ка, что проделывает…

Шалый в это время стоял под полубаком, держа в руках большой лом; потом он несколько раз размахнулся им, точно нацеливаясь кого-то ударить.

- Порешит он с вами…

Назад Дальше