Зала насторожилась, по лицам пробежала легкая струйка удовольствия. Застыли в напряженном внимании. Какой-то подрядчик, начавший было рассчитываться, так и остался с раскрытым ртом и бумажником. К его столу придвинулись два печника и усиленно вытянули к певцам желтые шеи. Замерли "шестерки" в белых ситцевых штанах и рубашках.
А матрос, набирая в грудь воздух, поет:
Дудки хором загудели,
И пошел вовсю аврал…
Присоединяясь к нему, жена бойко-певуче выкрикивает:
Мачты, стеньги заскрипели,
Задымился марса-фал…
По окончании песни во всех углах раздаются рукоплескания, крики одобрения.
Женщина взяла флотскую фуражку, обходит публику, низко кланяясь каждому, кто бросает ей монету.
Матроса угощают водкой, колбасой, жмут ему руки.
- Молодчага!.. Спасибо!.. Дербани еще одну!..
Жена возвращается и, спрятав в карман выручку, просит:
- Не пей, Андрюша, пойдем…
- Я только чуточку, Даша, ей-богу…
- Нет, насчет музыки ты горазд, - выражает похвалу матросу лесопромышленник, крутя пальцами острую бородку. - И поешь здорово. Тонко знаешь свое дело…
Матрос улыбается.
- Любил я ее с малолетства, музыку-то… Как, бывало, услышу где - сам не свой. И голос у меня был. А вот после войны ослаб.
- Какой ослаб! Хоть сейчас к архиерею в протодиаконы…
Пучеглазый купец с красным, как голландский сыр, лицом пристает к матросу:
- Спой, брат, ты для меня еще флотскую, со слезой спой… Такую, знаешь ли, чтобы за самое нутро хватила! Красненькой не пожалею…
- Он сует матросу десятирублевую бумажку.
- Хорошо, - соглашается тот.
Шепнув что-то жене, которая, сложив на большом животе руки, стоит с опущенной головой, матрос снова разводит гармонику, быстро перебирая лады. И вдруг, тряхнув головою, протяжно запевает:
Закипела в море лена,
Будет ветру перемена…
Жена, встрепенувшись, подхватывает подголоском:
Братцы! ой, перемена-а-а…
В пении чувствуется большой навык, в музыке - уменье. Гудят и рокочут басы, грустно журчат миноры, испуганно заливаются альты и дисканта, сливаясь в бурный каскад звуков, а в нем, то утопая, то поднимаясь, плавают два человеческих голоса, качаясь, точно на волнах моря.
Матрос, оставив свою подругу на высокой ноте, продолжает:
Зыбь за зыбью часто ходит,
Чуть корабль наш не потопит!..
Он стал неузнаваем. Голова, со спустившимися на лоб вихрами, покачивается в такт переходам голоса, широко раскрытый рот искривлен, брови сдвинуты, а темные глаза, загоревшись вдохновением, смотрят куда-то мимо людей. И во всей, его фигуре, напряженной и сосредоточенной, теперь чувствуется молодецкая удаль, отвага, точно он, как в былые годы, снова видит перед собою бушующее море, разверстые бездны, слышит оглушительный шум грозной бури.
Жене трудно петь: она надрывается, залитая нездоровым румянцем.
В зале никто не шелохнется. С вытянутыми шеями, серьезные, сидят девицы, подсмеивавшиеся раньше над женою матроса. Толстый мучной торговец, забрав в рот окладистую бороду, смотрит в стакан с чаем, точно увидев в нем что-то необыкновенное. Какой-то старик из чернорабочих тихонько вытирает слезы. Даже буфетчик, ко всему равнодушный, кроме наживы, застыл на месте, скосив на матроса маленькие, острые глаза.
Точно не в трактире, а с корабля, переживающего бедствие, волнами раскатывается бас матроса, с тревогой возвещая:
Набок кренит, на борт валит,
Бортом воду забирает…
А подголосок, словно испугавшись, что предстоит неминуемая гибель, отчаянно рыдает:
Братцы! ой, забирае-ет…
Необычный, красивый мотив песни, исполняемой с большой страстностью, заражает тревогой весь трактир. И чем дальше поют, тем страшнее развертывается картина бури, готовой разнести корабль. Вот уже:
Белые паруса рвутся,
У матросов слезы льются…
- Не могу больше, - оборвав песню, неожиданно заявляет матрос, вытирая потное лицо. - Силушки нет.
Певцов наперебой благодарят, хвалят, а пучеглазый купец со слезами на глазах целует их в губы, говоря растроганно:
- Спасибо!.. Отродясь такой не слыхал, песни-то!.. Душа будто от скверны очистилась.
Матрос что-то отвечает, но в шуме голосов его уже не слышно. Он укладывает гармонику в футляр. Поблекший, с потухшими глазами, поддерживаемый женою, он едва пробирается через толпу к выходу и, выбрасывая в сторону трясущиеся ноги, тихо выходит на улицу.
А на дворе дождь, мелкий, осенний, надоедливый. Бросаясь из стороны в сторону, колышется пламя фонарей, слабо освещая мокрые, угрюмые дома. Дует ветер, тонко подпевая в телеграфных проводах. Не разбирая дороги, опираясь на жену и костыль, молча идет матрос, немного хмельной, усталый, с одной лишь мыслью об отдыхе в холодном и сыром подвале.
"Коммунист" в походе
Бывший "Михаил Лунд", а ныне "Коммунист", принадлежащий Государственному балтийскому пароходству, целую неделю гостил у себя на родине - в Зундерландском порту, где тридцать два года тому назад появился на свет. Целую неделю развевался на нем красный флаг, дразня англичан. Наконец все было готово: трюмы до отказа наполнены углем, вновь приобретенный якорь поднят на место, пары разведены, все формальности с берегом окончены. Можно трогаться в путь. Нам предстоит пересечь два моря - Северное и Балтийское, чтобы доставить груз в Ригу.
Утром четырнадцатого ноября английские буксиры вытянули наш пароход на морской простор. А когда отдали концы, на мостике звякнул машинный телеграф, передвинув стрелку на средний ход. Корабль загудел, посылая прощальный привет крутым берегам Шотландии. А потом, взяв курс на зюйд-ост 62° минус 17° на общую поправку, устремился вперед полным ходом. Ветер был довольно свежий, но он дул в корму, увеличивая только скорость судна.
У камбуза смеялись матросы:
- С попутным ветром враз доберемся до Кильского канала.
- Через двое суток будем пробовать немецкое пиво.
На это кок, немец, всегда хмурый и такой серьезный, точно занятый изобретением вечного двигателя, отрицательно покачал головой.
- Нельзя так гадать.
- А что?
- Мы - в Северном море. А оно может надуть, как шулер. Знаю я…
Кок замолчал, мешая суп в большой кастрюле.
Боцман, громаднейшие сапоги которого казались тяжелее самого хозяина, ходил вместе с другими матросами по верхней палубе, заканчивая найтовку предметов. Плотник, широкоплечий, с жесткими усами, опуская в водомерные трубки футшток, измерял в льялах воду. Покончив с этим, он поднялся на мостик и доложил вахтенному штурману:
- В трюмах воды - от пяти до семи дюймов.
- Хорошо.
Серые облака заволакивали синь. Катились волны, подталкивая корму. "Коммунист", покачиваясь на киль, шел ровным ходом.
На корме крутился лаг, жадно отмеряя мили пройденного расстояния.
На второй день с утра ветер стал затихать. Прояснилось небо. По-осеннему холодно светило солнце.
Матросы, свободные от вахты, ютились на машинном кожухе, около дымовой трубы, где было тепло. Я уже не раз слушал здесь их разговоры. Вспоминали о недавнем прошлом, когда вихри революции перебрасывали людей с одного фронта на другой - от Балтики к берегам Белого моря, из холодных равнин Сибири на могучие хребты знойного Кавказа.
- Да, горячее время было, - заключил один.
- Думали, что никогда и конца не будет.
И сейчас же заговорили о другом.
- Эх, что-то наши жены теперь поделывают в Питере… - вздохнул пожилой матрос.
Молодой кочегар, игрок на мандолине, тряхнув кудрявой головой, весело засмеялся.
- Вот у меня хорошо: нет ни жены, ни постоянной зазнобы. Я люблю, пока лишь на якоре стою.
Боцман о своем мечтал. Он доволен был тем, что пароход шел в Ригу. Там живет его родная мать, с которой он не виделся четырнадцать лет.
- Неужели за это время ни разу дома не побывал? - осведомился я.
- Нет.
- Почему?
- Да все плавал. Я с малых лет по морям скитаюсь.
На мостике попеременно прохаживались штурманы, довольные хорошей погодой. Иногда слышался оттуда свисток и голос:
- Вахтенный!
- Есть!
- Как на лаге?
Матрос бежал к корме, заглядывал на циферблат лага и возвращался на мостик с докладом.
- Восемьдесят две с половиной.
Штурман открывал вахтенный журнал и записывал.
После обеда погода начала быстро портиться. Ветер свежел. Завыли вентиляторы, послышался свист в такелаже. Из-за горизонта без конца выплывали облака и, заволакивая небо, неслись быстро и низко. Старые моряки строго посматривали вокруг.
- Кажется, трепанет нас…
Другие утешали:
- Ничего. Не то видали. Выдержим…
А к вечеру, постепенно нарастая, разразилась буря. Надвигалась ночь, бесконечно-долгая, угрюмо-холодная. Северное море, озлобляясь, стало сурово-мрачным. Пароход наш начал кланяться носом, точно прося у стихии пощады для своей старости. Но отовсюду веяло жестокой неумолимостью. Вздыбились воды и, взбивая пену, заклокотали. Седоволосые волны полезли на палубу, ощупывая и дергая каждую часть корабля, точно испытывая, основательно ли все укреплено.
Я взошел на мостик. Капитана не было здесь: он заболел и находился у себя в каюте. Кораблем управляли штурманы. Я обратился к ним с вопросом:
- Ну, как дела?
- Как видите, дела корявые.
В их отрывистых приказаниях матросам чувствовалось, что предстоит пережить нечто серьезное. Барометр падал. Буря усиливалась. Напрягая зрение, я впивался в разноголосо шумевшую тьму.
Вздымались волны, пенились, но казалось, что чьи-то незримые руки, потрясая, размахивали белыми полотнищами. Весь простор, густо залитый мраком ночи, находился в бешеном движении. Все вокруг, порываясь куда-то, неслось с яростным гулом, мчалось с дикими песнями. Вырастали водяные бугры и тяжестью обрушивались на судно.
Первый штурман, рослый и дюжий человек, заявил:
- Мы попали в крыло циклона. Это определенно.
Второй, темноволосый украинец, всегда выдержанный, ничего против этого не возразил, добавив только:
- Нам осталось до Кильского канала всего сто с небольшим миль.
Предстояла задача - как выбраться из циклона, а еще важнее, как избежать грозного центра: там удушливая тишина в воздухе, и буря смотрит синим глазом неба, но там, выворачиваясь из бездны, так пляшут волны, что способны разломать любой корабль.
- Нужно бы выйти из Зундерланда на один день раньше, - заметил второй штурман.
- Да, мы могли бы проскочить через Северное море без приключений, - подтвердил первый штурман.
Оба замолчали в напряженных думах.
Началась безумная атака. Волны, обнаглев, с яростью лезли на судно, достигая мостика, проникая в жилые помещения. По верхней палубе уже трудно было пройти. Ломались некоторые части корабля. Водою сорвало железную вьюшку со стальным тросом, похожую на громаднейшую катушку ниток. Она ерзала и каталась по палубе, билась о фальшборт. Парадный трап переломился пополам.
В рубку пришел больной капитан, взглянул на карту Северного моря и молча лег на диван.
Чтобы не попасть в сторону низкого давления, решили изменить курс. Раздалась команда:
- Зюйд-вест тридцать пять!
- Есть! Зюйд-вест тридцать пять! - ответил рулевой у штурвала.
"Коммунист", медленно повернувшись, ринулся против ветра и буйствующих воли. Казалось, что он и сам пришел в ярость и, раздраженный врагом, врезался в гору кипящей воды. Это был маневр, вызванный отчаянием.
Нужно было определить свое местонахождение. Определиться можно было только по глубине моря, ибо не открывалось ни одного маяка. Кругом свирепствовал лишь воющий мрак. С мостика распорядились:
- Приготовить лот Томсона!
Но волны были неистощимы в своих каверзах - механический лот остался за бортом навсегда.
Боцман, скупой на слова, крепко сплюнул на это и полез на мостик, сопровождаемый кучкою матросов.
Споря с ветром, вырывавшим у меня дверь, я втолкнулся в рубку. В этот момент "Коммунист" с размаху повалился на левый борт. Меня точно швырнул кто - я полетел к противоположной стенке, больно ударившись о койку. Здесь было светло. Старший штурман держался за край стола, курил трубку и хмуро смотрел на разложенную карту моря. На мой вопросительный взгляд он заметил:
- Скверное положение, черт возьми. Надо придумать что-нибудь, чтобы обмануть бурю. Определенно.
- Как?
Он не успел мне ответить. В открывшуюся дверь ворвался тревожный голос темноволосого украинца:
- Шлюпка номер третий гибнет!
Старший штурман распорядился:
- Вызвать наверх всех матросов!
И сам выскочил из рубки.
Одна половина спасательной шлюпки сорвалась с блоков и билась о надстройку. Люди набрасывали на нее концы, стараясь поставить ее на место и закрепить. Работали в темноте, цепляясь за что только возможно, обливаемые с ног до головы холодной водой. С невероятным трудом удалось достичь цели. Матросы, успокоившись, ушли защищать другие части судна. А тем временем на ростры вкатилась тысячепудовая волна, рванулась со страшной силой, и шлюпка с грохотом полетела за борт.
Штурманы нетерпеливо взглядывали на барометр. Стрелка, продолжая падать, показывала на циферблате грозную цифру - 756 миллиметров.
На мостик поступило сообщение:
- Лаг оборвался.
Немного спустя узнали о новой беде:
- В форпике и матросском кубрике появилась вода.
Последнее известие внесло тревогу. Каждый из моряков хорошо знал, что форпик, расположенный в самом носу, представляет собою довольно большое помещение. Но этого мало. Это помещение, где хранятся запасные брезенты, тросы, концы снастей и другие необходимые для судна вещи, начинается от киля и посредством люка соединяется с коридором матросского кубрика. А это значительно ухудшало положение, увеличивая объем для воды.
Штурманы наскоро переговаривались:
- Я давно замечаю дифферент на нос.
- Да, судно больше стало зарываться в море.
Предательство воды, проникавшей в форпик и матросский кубрик, можно было устранить только ручным насосом.
- Не поставить ли брандспойт?
- Это немыслимо: волною смоет всех людей.
- Больше ничего нельзя придумать.
Штурманы нахмурили брови.
А память жестоко хранила трагедию, что недавно разыгралась здесь, на этих зыбучих водах. Всего лишь два месяца прошло с тех пор. Так же вот налетел циклон, так же, запенившись, поднялись могучие волны. А когда все стихло, в Лондоне, в большом гранитном здании, Ллойд вычеркнул из мирового списка шесть кораблей: вместе с людьми они провалились в ненасытное брюхо Северного моря.
У штурвала, в темноте, стоял рослый матрос. Компас, покрытый колпаком с вырезом, освещался маленькой лампой. Рулевой упорно смотрел на картушку, стараясь держать корабль на заданном курсе. Вдруг услышали его тревожный голос:
- Руль заело!
И еще раз повторил то же самое, но уже громче. На мгновение это известие ошарашило всех. Тут же все убедились, что руль действительно перестал работать, оставаясь положенным "право на борт". "Коммунист", содрогаясь от толчков, начал кружиться на одном месте, словно оглушенный ударами стихии. Застопорили машину. Размах качки увеличился, доходя до сорока пяти градусов. Корабль как бы попал в плен, находился во власти разъяренного моря. Но каждая потерянная минута грозила нам гибелью. Поэтому старший штурман, не переставая, отдавал распоряжения:
- Вызвать механика в рулевую машину!
Потом повернулся к другому матросу:
- Товарищ, осмотрите штуртрос!
Впереди нас, приближаясь, моталось какое-то судно. Нужно было с ним разойтись.
Вызвали телеграфиста.
- Сообщите по радио, что мы не можем управляться.
На это телеграфист, немного медлительный и всегда, при всяких обстоятельствах, сохраняющий полное спокойствие, четко ответил:
- Антенна порвана. Генератор залит водою. Аппарат не действует.
Принесли красный фонарь. Матрос с трудом зажег его и тут же, не успев выйти из рулевой рубки, полетел кувырком. Послышался звон разбитого стекла.
Рулевая машина находилась под мостиком, в особой рубке. Там уже работали все три механика и четвертый - машинист, считавшийся лучшим слесарем. У них не было огня. Освещались лишь ручными электрическими фонариками. В отверстия, где проходит штуртрос, и в иллюминаторы проникала вода, поднимаясь временами выше колен. Судно дергалось, металось, падало с борта на борт. Нужны были изумительная ловкость и напряженность воли, чтобы разбирать машину при таких условиях. Но стучала кувалда, и каждый ее удар дрожью отзывался в сердце - обнадеживал.
А пока что "Коммунист" находился в параличе. Штурманы напрягали мозг, придумывая, как спасти судно. Хотели перейти на ручной руль, что находится на корме. Но как это выполнить, когда море набрасывает на палубу сразу по нескольку сот тонн воды? А нас несло, несло неизвестно куда. Решили прибегнуть к последнему средству - это отдать якорь. Но и эта задача была не из легких. И не было веры в то, что он может удержать нас против такого напора со стороны ветра и зыбей. Долго искали ручной лот, не сразу измерили глубину. А тем временем "Коммунист" начал давать тревожные гудки. Был мрак, перекатываемый вспышками зарниц, свистали незримые крылья ветра, рокотало море, а в эту адскую симфонию, захлебываясь и хрипя, врывался предсмертный рев погибающего судна.
Зажгли ракету. С треском взорвалась она, ослепив людей.
Но кто мог помочь нам в такое время, когда бездны моря опрокидывались вверх торманом?
Стучала кувалда - механики работали, вызывая к жизни полумертвое судно.
Сколько времени мы находились под страхом немедленной катастрофы?
Наконец из рулевой рубки горланисто крикнули:
- Руль действует!
Опять заработали стальные мускулы машины, опять "Коммунист" лег на свой курс, продолжая продвигаться к желанному берегу.
В первый момент обрадовались все, но скоро поняли, что мы получили только отсрочку. Свирепый натиск волн не прекращался, подвергая судно разрушению. У фок-мачты сорвался с найтовов заводной якорь. Передвигаясь, он, как изменник, помогал буре разбивать судно. С грохотом катался железный горн. На палубе постоянно раздавался треск и что-то бухало - казалось, что кто-то бесконечно злобный, ломая, разворачивал корабль железными брусьями.
Прошла кошмарная ночь. Наступил мутный рассвет. Мало отрады принес нам день. Погода не улучшалась.