В таборе Чухрай и Хурделица пошли к атаману, пожилому, похожему на старого ворона цыгану. Тот, глянув на Кондратов ошейник, пощупал его коричневыми пальцами, посмеялся, весело хлопнул беглеца по плечу и что-то сказал другим цыганам на непонятном гортанном языке. Те тоже засмеялись, подхватили Чухрая и Хурделицу под руки и повели к возам, где под открытым небом стояла наковальня. Здесь молодой цыган с серебряной серьгой в ухе несколькими меткими ударами молотка расклепал ошейник, плюнул на кандальное железо и швырнул его далеко в луговую траву.
Чухрай развязал кожаный мешок с деньгами и протянул золотую монету цыгану.
Но цыган покачал кудлатой головой:
- За такую работу денег я не беру. - И тут же добавил, скаля острые белые зубы: - Но золото я люблю. Ты потеряй монету, казак, тогда дело иное…
- Как это потерять монету? - не понял намека Чухрай.
Но Кондрат сообразил, в чем дело. Прежде чем цыган успел объяснить, он взял у своего товарища золотой и бросил его в галдящую толпу цыганских ребятишек.
В это время кружок пестро наряженных цыган раздвинулся, и атаман подвел к Чухраю высокого, золотистой масти жеребца.
- Конь тебе под рост, пан казак. Давай меняться: твои три коня за моего одного красавца, - предложил он.
Чухрай давно мечтал о такой лошади. Ему, высокому, длинноногому, неловко было сидеть на низкорослой, татарской породы лошади, угнанной у пана Тышевского. Но старый казак знал, что у цыган покупать или менять лошадей рискованно - могут, черти, и обмануть… Сколько раз бывало, что старого, никуда не годного коня они продавали как молодого, да еще самым опытным лошадникам.
- А не обдуришь? - спросил он атамана, почесывая затылок.
Цыгане сначала засмеялись, а потом негодующе зашумели:
- Да ты что, пан казак?
- Да ты, пан казак, глянь ему в зубы! Молодой. Трех годов нет!
- Красавец конь!
Чухрай с Хурделицей внимательно осмотрели коня. Жеребец в самом деле был молодой, породистый донец, с белым пятном на лбу и, пожалуй, стоил всех трех татарских лошадей.
- А откуда у вас такой конь завелся? Ведь не в таборе выкормили? - спросил Кондрат.
- Откуда ваши кони, оттуда и он, - засмеялся атаман.
- С панской конюшни свели! Да нам он ни к чему - в беду с ним попасть можно… А вы на Ханщину едете - вам не страшно, хозяина этого коня вы там не встретите.
- На такого коня могут на Ханщине ордынцы позариться, - возразил Кондрат.
- А зачем у вас, паны казаки, сабли?
Последние слова цыгана окончательно убедили Чухрая. Чем больше он разглядывал золотистого жеребца, тем сильнее нравился ему конь. И, не выдержав, Чухрай воскликнул:
- Давай по рукам, атаман!
- Давай, пан казак!
Обе стороны были довольны быстрым обменом. Когда беглецы выезжали из табора, провожать их вышел сам атаман.
- Слухайте, паны казаки, - сказал он. - В леске, переходах в двух отсюда, собрался беглый конный люд, что готовится к переправе через Тилигул-реку на Ханщину. Вам бы к ним и пристать. Спешите!
Беглецы подробно расспросили цыгана о дороге к тому леску и двинулись в путь.
Начались холмистые причерноморские степи, изрезанные лесистыми балками, оврагами, степными речками и ручейками. Здесь можно было уже не опасаться панской погони. Казаки поехали медленней, а лишь показались первые звезды - решили сделать привал до утра. Чухрай вынул из переметных сум сало, торбу с просом и в походном чугунке стал варить кулеш.
Кондрат не мог ему пособить. Он чувствовал себя худо. Длительное сидение в панском сыром подвале, побои и пытки дали себя знать. Острая боль ломала все тело, по временам бросало то в жар, то в озноб.
- Ничего, ты хлопец сильный, другой бы уже давно Богу душу отдал. Выдержишь! А переправимся за Тилигул, приедешь в слободу к матери - все как рукой снимет, - утешал его Чухрай.
Старик постелил у костра свою бурку, заставил Кондрата прилечь, а сам сел рядом и стал мешать в чугунке кипящее варево. Глядя на языки пламени, старик задумался.
- Первый раз за долгие годы службы у пана я вольно вздохнул. Ой, крепко замутил мне душу проклятый пан! - начал Чухрай рассказывать Кондрату о своем житье. - Во время последнего набега басурманы увели в плен мою жинку. Осиротел я тогда, Кондрат. Смерть на войне от турецкой пули искал, да миновала она меня. Вот тут-то два раза я спас пана Тышевского от смерти. А то бы давно его кости сгнили в кургане. Он по провиантской части чином важным был. Когда война с турками миром кончилась, поехал я на Ханщину жинку свою искать. И в Аджидере , и в Хаджибее был. Да так ее следа и не нашел. Более двух годов скитался, а когда вернулся, Сечь нашу царица разорила. Куда казаку деваться? Вот тут-то опять и встретился мне на дороге пан Тышевский. Разжирел он, пуще прежнего важным стал, но узнал меня и поманил к себе. "Иди ко мне, Чухрай, в гайдуки служить. Жинку твою из неволи выкуплю, а тебя главным сделаю". Попутал меня, видно, нечистый, вот я и согласился. Пан не обманул. Доверял мне. Видно, знал: на чужое добро я не позарюсь, врать не приучен и охранять его буду верно, как пес. И впрямь псом ему сторожевым был. А сторожить у пана было что - жизнь его. Дед его сотником в казачьем войске служил. Сам же пан у гетмана Разумовского в канцелярии по бумажной части пристроился. Благородием зваться стал. А казаков, что на хуторе его жили, вскоре сделал своими крепаками. После разорения Сечи Запорожской, сказывают, по ходатайству Разумовского пожаловала царица пану три села казацких. Всех жителей этих сел пан в холопов обратил, и более всего на свете боялся он гайдамаков, их мести за слезы и кровь казачью. Без охраны моей шагу сделать не хотел. Отпускал меня лишь в Петербург сына отвозить. В одну из таких поездок ты, Кондратко, в его когти и попал. А я давно, давно от пана сбежать собрался. Хоть ел и пил у него сладко, да тошно было. Особенно тяжко на душе после того, как уразумел я, что пан обманывает… Жинку мою, Одарку, из басурманской неволи даже не собирается выкупать, а меня, казака вольного, в крепостные холопы приписать тайком замыслил. И рад я, что ты мне, Кондратко, сердце расшевелил, а то и по сей день у пана в холуях томился бы. Так хоть вольным казаком помру, а может, еще и старуху из плена вызволю, коли жива она… Шипение подгоревшей каши заставило Чухрая прервать свой печальный рассказ. Каша была готова. Старик ткнул в бок Кондрата, но тот уже спал. Чухрай молча махнул рукой, усмехнулся и прилег рядом со своим молодым товарищем.
Переправа
На следующий день беглецы добрались до лесной полянки, где расположилось лагерем около сотни конников. С первого взгляда Чухрай определил, что все это были такие же, как и они, сиромахи.
Спасаясь от холопской недоли, эти люди убегали на Ханщину - в ту часть Южной России, что еще находилась под владычеством турок и их вассалов - татарских орд. В залатанных жупанах, вооруженные саблями, пищалями, пиками, эти степные рыцари славились на весь мир своим мужеством и отличной воинской выучкой.
Вновь прибывших встретили веселыми возгласами. Многие из сечевиков сразу опознали Чухрая. Радушно приняли и Кондрата - сына известного на Сечи казака Ивана Хурделицы. Никто не спрашивал их о том, почему они здесь, - это был явно праздный вопрос. Каждый понимал, что от хорошей жизни на Ханщину не бегут.
Семен Чухрай встретил здесь и старого своего знакомого - пожилого казака Максима Коржа… Тот жил бобылем в одной слободке с Кондратом Хурделицей. Старики вспомнили былое: совместные походы, битвы, помянули своих боевых товарищей, многие из которых уже давно сложили голову за родную землю. Корж предложил Чухраю остановиться у него, когда доберутся до слободы, разделить с ним хлеб-соль. Кондрата тоже окликнули его товарищи-однолетки - Яшка Рудой и Грицко Суп, - хлопцы, с которыми он провел свое детство. Друзья уговорились вместе ехать в родную слободу после переправы через Тилигул.
Вскоре они двинулись в поход через степь к берегу реки.
К вечеру на холмистом берегу Тилигула в облаке пыли показались всадники. Истомленные переходом лошади с нетерпением устремились к реке, но Семен Чухрай остановил движение отряда, молча подняв правую руку. Лучи тонущего в Тилигуле солнца осветили его высокую жилистую фигуру, позолотив длинные седые усы и клочковатые брови, что резко выделялись на загорелом, покрытом шрамами лице. Всадники окружили его. Семен снял барашковую шапку с чубатой головы.
- Глядите, братчики сечевики, - загремел его сильный раскатистый голос. - Глядите, братчики, как закатовали лютые паны вольного казачьего сына. - Он показал рукой на Кондрата.
Молодой казак едва держался в седле. Так измотала его тюрьма и многодневная скачка. Но слова Чухрая словно плеснули на него живую воду. Он молодцевато привстал на стременах и страстно сказал:
- Только никогда не одеть панам-кровопийцам на казацкие шеи ярма!
Страсть, которую вложил больной казак в свои слова, отняла у него последние силы. Он зашатался в седле, чувствуя, что не сможет закончить начатого разговора. Чухрай пришел к нему на помощь.
- Поэтому и путь держим мы сейчас за Тилигул на Ханщину, где татары да султанцы рыщут, хотя земля здесь не ихняя, а наша, русская, с давних годов, кровью казачьей политая, головами чубатыми засеянная. Все ж, браты, хотя тяжело нам живется на Ханщине, да куда податься нам? Не идти же казакам в неволю холопскую, к панам проклятым! А здесь, если будут нас басурманы прижимать, так мы им сабли покажем. Верно я говорю, казаки? - спросил он и приложил широкую ладонь к уху.
- Верно кажешь!
- Правильно! - закричали казаки.
- Ну, коли так, то слухайте. Давайте уговор держать. Как разъедемся по хуторам да зимовникам - друг друга не забывать. Всем товариством нашим за правду стоять. А там, чует сердце мое, как силой соберемся, так и освободим землю нашу и будем ею вольно владеть. Согласны, братья казаки, уговор такой блюсти?
- Согласны! Согласны! - грянули дружно казаки, так, что эхо далеко раскатилось по береговому простору.
- Ну так с Богом, братчики!
И Чухрай с Хурделицей повели конных вброд через Тилигул, над которым уже сгущались сумерки. Лошади по брюхо погружались в реку, каламутя черную воду. В струях тревожно мерцали отраженные звезды. Тишина нарушалась лишь плеском волн и казалась недоброй. Казаки напряженно вглядывались в приближающийся темный, заросший камышами берег Дикого поля - "Ханщины", опасаясь ордынской засады. И когда кони вынесли всадников из речной воды на илистый мысок, многие сечевики облегченно вздохнули. Радостно забилось сердце Чухрая. "Верно выбрал я час для переправы. Не подвел товариства. Ордынцы, видно, ко сну готовились - иначе не миновать бы нам их отравленных стрел", - подумал он и дал шпоры своему рыжему жеребцу, направив его к мыску, окруженному, словно забором, высоким камышом.
Ханский берег встретил запорожцев взлетами всполошенных диких уток, заночевавших в камышах. Затем настала тишина. Когда запорожцы, разбив лагерь, разожгли костры и запах пшеничной каши, сдобренной салом, далеко поплыл над туманной рекой, раздался звериный вой. Всю ночь до самого рассвета часовым слышались заунывные волчьи песни Дикого поля.
Враги
Ранним утром Семен Чухрай разбудил Кондрата. Тот чувствовал себя худо и только с помощью товарищей мог сесть в седло. Видимо, нервное напряжение, в котором жило истерзанное панской тюрьмой тело Кондрата, израсходовало последние его силы.
Покидая лагерь, запорожцы прощались друг с другом. Они разбились на группы и разъехались в разные стороны по слободам и зимовникам Ханщины. А три больших отряда поехали по дороге, ведущей в многолюдные городки - Ананьев, Бобринец, Голту. Этими городками управляли сераскиры Едисанской орды. Семен Чухрай с Кондратом Хурделицей и пятью товарищами направились в родную слободу, к которой вела еле заметная тропа вдоль холмистого берега Тилигула.
Ветерок, прилетевший с прохладной утренней реки, освежил Кондрата. Он почувствовал себя лучше. Не так кружилась голова, он крепче сидел в седле. Это позволило маленькому отряду без остановки проехать по степи несколько верст. Когда казаки сворачивали в балку, вдруг раздался резкий пронзительный свист. Пернатая стрела пролетела на локоть впереди лошади Коржа. Казаки выхватили из ножен сабли и остановились.
Из высокой травы наперерез им выехало с десяток татарских конников. Ордынцы были одеты в полосатые холщовые халаты и лисьи шапки. У каждого наездника в руках был лук и пучок стрел. Татары остановились шагах в двадцати от казаков. Их вожак, в знак своих мирных намерений, спрятал стрелы в сагайдак и вплотную подъехал к запорожцам.
- Воевать ёк! - крикнул он.
- Ёк, ёк, - подтвердил Чухрай и спросил по-татарски: - Что надо?
- Наш мурза здесь пасет стада, - показал на степь татарин. - А кто вы будете? И зачем перешли Тилигул?
- Едем сюда к родным.
Этот ответ Чухрая не понравился ордынцу.
- А зачем вчера вас десять десятков перешло сюда? Зачем?
- От нехороших людей уходили к своим родным, - повторил Чухрай и прямо посмотрел в раскосые глаза татарина.
Тот помолчал несколько мгновений, словно обдумывая новый вопрос.
- Жить у нас будете?
- Жить будем.
- Тогда говори где, чтоб мурза знал, куда за десятой долей приехать.
- Когда осядем на месте, то известим, - сказал Чухрай, мысленно проклиная татарина.
Ни ему, ни его товарищам вовсе не улыбались будущие наезды ордынцев за десятиной.
Татарин подъехал к Чухраю. На плоском лице его, обросшем редкими седыми волосами, показалась улыбка.
- Алаша якши! - сказал он и погладил грязной, в коросте рукой морду коня Семена Чухрая. Семен знал обычаи и нравы кочевников Дикого поля: здесь похвалой лошади намекали, что ее нужно подарить. Семен полюбил своего рыжего жеребца и не хотел с ним расставаться. Поэтому, едва сдерживая раздражение, он, в свою очередь, погладил вороного приземистого иноходца ордынца.
- Да и у тебя не хуже, - ответил он.
Но в глазах татарина уже вспыхнули алчные огоньки.
- Давай, казак, меняться, давай! - обрадовался кочевник, не отрывая руки от гривы жеребца. - Я - Ураз-бей, сын Оказ-мурзы, даю тебе за твоего коня своего и в придачу еще одну кобылу…
Чухрай понял: только суровостью можно пресечь домогательства сына мурзы.
- Я, достопочтеннейший Ураз-бей, не меняю коня, как не меняю друга.
- Тогда сам Оказ-мурза отберет его у тебя, неразумный казак, - рассвирепел татарин.
- Даже хан не отберет моего коня, пока у меня есть вот это. - Улыбаясь, Чухрай поднес к носу Ураз-бея дуло пистолета. - Видишь? А стреляю я вот как. - Семен порылся в кармане шаровар, достал оттуда небольшую золотистую айву. Дружески подмигнув татарину, он высоко подбросил айву над головой и выстрелил в нее из пистолета. Расщепленная пулей айва разлетелась на мелкие куски.
- Смотри, так будет с башкой любого, кто захочет отнять у меня коня, - сказал Семен, глянув из-под седых бровей на ордынца.
Тот схватился было за рукоятку своей кривой сабли, но, увидев, что казак быстро спрятал в кобуру дымящийся пистолет и взялся за другой, заткнутый за кушак, выругался и, метнув полный ненависти взгляд на Чухрая, круто повернул коня. Через мгновение Ураз-бей и его ордынцы скрылись за холмом.
- Промахнулся басурман, - сказал Корж, - промахнулся. А если бы татар поболее было, взяли б они нас в сабли. Смотри, война с турком не так давно закончилась, а они снова рыщут… Теперь сын мурзы всю жизнь на тебя, Чухрай, будет обиду держать.
- Знаю, - ответил Семен. - Да иначе, хлопцы, нельзя. Дать басурману поблажку раз, он потом с шеи не слезет…
Казаки невесело засмеялись. Хотя татары ускакали, но было ясно, что они затаили обиду, наверное, не только на одного Чухрая и при случае постараются отомстить. Казакам был чужд страх перед ордынцами, но они уже вдохнули тревожный воздух Ханщины, где хозяйничали их исконные враги.
С невеселыми думами сечевики молча продолжали свой путь, пока не въехали в небольшую балку, на дне которой журчал ручей. Встречный ветерок донес кизяковый дымок родной слободы.
Дома
С какой-то грустной радостью в душе остановил коня Кондрат Хурделица у своей землянки-поноры. За год здесь ничего не изменилось. Только тополя да вишни около хаты стали как будто ветвистей, прикрывая густой листвой заросшую травой крышу. Дым от летнего очага, как и прежде, лениво переваливаясь через обмазанный глиной плетень и низко стелясь, уползал в крапиву.
Кондрат соскочил с лошади и стал привязывать ее у коновязи родного дома. Вдруг хорошо знакомый голос ласково окликнул его по имени. Молодой казак оглянулся и увидел пожилую женщину. Босая, седоволосая, она остановилась у калитки, изумленная его внезапным появлением. Кондрат хотел было, как подобает побывавшему в битвах сечевику, пройти в хату и там уже поведать ей обо всем. Но случилось не так. Только встретил сын вопрошающий взгляд матери, как две слезы покатились по его щекам, и он стремительно бросился ей навстречу:
- Мамо, не видать нам более батька нашего…
Два дня лежал Кондрат в отчем доме. Хворь, что начала его одолевать еще в дороге, не проходила. В маленькое окошечко у изголовья больного скупо проникал свет, зато заглядывали венчики степных цветов, стебли мяты и седоватой полыни. Прелые запахи растений и сырой земли наполняли горенку, словно чащобу какого-то полутемного овражка. Сырой спертый воздух не способствовал поправке молодого казака. Избитая спина и грудь болели, кровоподтеки не сходили. Кондрата мучил лихорадочный жар, сменявшийся ознобом.
- Ой, лышенько мое горькое, - сказал Кондрат, измученный хворью. - Позови-ка мне, мать, крестного отца моего, деда Бур илу. Только он может помочь мне.
Матери Кондрата, старой Охримовне, это же советовали и Чухрай, и Корж, навестившие хворого. Она и сама давно обратилась бы к Ивану Буриле, крестному отцу своего сына, если бы не боялась. О старике-казаке ходили среди суеверных слобожан недобрые слухи. Дед Бурило знал много способов, как вылечить раненого или хворого травами, лекарственными кореньями, и вот это-то и породило ему славу великого знахаря-колдуна, "характерника". Хотя был он жалостлив - пользовал как слобожан, так и ордынцев-кочевников бескорыстно и безотказно, удачливое врачевание внушало суеверный ужас. Исцеление без помощи Христа или Магомета в те времена казалось простым людям подозрительным. Не мудрено ль, что и в казачьих понорах, и в ордынских юртах долгими зимними вечерами плелась о Буриле небыль как о закадычном дружке самого черта или шайтана. Видели, мол, не раз, как в полночь на степном кургане старый греховодник бесстыдно тешился-миловался с ведьмами, а потом летал, хохоча, с ними к месяцу, распустив свой седой запорожский чуб по звездному небу.
Поэтому, только осенив себя многократно крестным знамением и шепча молитвы побелевшими от страха губами, пошла Охримовна к Буриле.