- Передам, чего ж в том сложного, - пожал плечами Григорий.
Отъезд он назначил на следующее утро. А остаток дня провел на канале, пройдя вдоль него почти до моря: в этой плоской местности его синева угадывалась издалека. Некогда оживленная дорога к морю была совершенно пустынна. Между камнями, по которым некогда весело звякали подковы, вовсю росла трава, а кое-где поднимались и вполне оформившиеся деревца. Здесь, в сердце Европы, за несколько часов он не встретил ни одного человека.
Возвращался он тоже вдоль канала, заросшего тростниками и камышом, с редкими просветами чистой воды. Вот откуда бесконечные жирные караси, которыми все потчует их трактирщик…
Уже в самом Брюгге, проходя в сумерках мимо красивых каменных домов с забитыми досками окнами, мимо пустых дверных проемов, из которых тянуло могильной сыростью, Григорий Колдырев вдруг понял, как же его тянет назад, в вечно оживленную, шумную Москву. То, о чем он запрещал себе думать все эти месяцы, то, что постоянно забивалось новыми впечатлениями, прорвалось и закрутило его, как водоворотом.
Домой! Домой!
Почему-то совсем не к месту вспомнилось ему, как воскресным днем в Париже его увлекла с собой возбужденная толпа. Он и не пытался разобраться, куда спешат все эти радостно взволнованные, приодевшиеся по случаю праздника люди - мужчины, женщины, дети, - просто, поддавшись общему порыву, последовал с ними. И оказался на Гревской площади, посреди которой стоял помост, а на нем - несколько добротных виселиц. Детей и женщин обычно несговорчивые парижане охотно пропускали поближе к ней, в первые ряды.
На помост вывели молодого человека, судя по платью, аристократа. "Убийца Растиньяк!" - выдохнула площадь. И замерла в ожидании. Григорий смутился и начал потихоньку выбираться из толпы. Но когда площадь возмущенно загудела, обернулся. Несчастный болтался в петле, которая, видно, не затянулась до конца. Его лицо было передернуто судорогами и покрыто багровыми пятнами, глаза почти вывалились из орбит. Руки были стянуты за спиной, но он отчаянно дергал ногами. Из коротких штанин, чуть прикрывавших колени, по ногам стекала зловонная смесь мочи и жидкого кала. Григория стошнило. В этот момент палач уцепился за перекладину и надавил ногами на связанные руки осужденного, прервав его конвульсии.
- Мерзавец, - заметил побледневшему Григорию прилично одетый горожанин. - Ускорил смерть, не дал насладиться. И вообще, повешение - это скучно. То ли было в прошлое воскресенье, когда казнили сумасшедшего, покушавшегося на самого короля. Его колесовали, представляете? Палач перебил прутом руки, ноги и грудину, а потом его положили на тележное колесо и подняли вверх, лицом к небу. Так он умирал, а переломанные руки-ноги свисали вниз!
Вечером того же дня Григорий обнаружил на штанах - он их подвязывал шнурками к камзолу, как давно мечтал, - какие-то дырочки, словно прожженные. Их увидел и обычно погруженный в свои мысли сэр Роквель и словно обрадовался:
- И вас, мой друг, не миновала чаша сия! Поздравляю, теперь мы с вами настоящие парижане. Только парижская грязь обладает таким уникальным свойством: попадая на материю, проедать в ней дырки.
Нет, домой! Домой!
Какое же счастье, что там, на закрытом тучами востоке, у него есть свой дом.
Москва
Кремль
(1596–1608)
Ах, улицы московские! До чего ж вы широки! В два, а то и в три раза шире, чем в европейских столицах. В морозный день по плоским деревянным плахам - звонко так, цок-цок-цок - стучат высокие каблучки московских красавиц. Саму девицу-красавицу и не видно под шубой да платками, пар изо рта закрывает румянец щек, о каблучках можно только догадываться под длинной одеждой… Но их слышно - и от фантазий не удержаться!
Отрочество и юность Григория пролетели в Белокаменной, и московские приятели - а их у легкого характером и не жадного до денег Колдырева имелось множество - все как один, с некоторой завистью, считали его баловнем судьбы.
Еще задолго до того, как уйти на покой, думая о будущем своего Гришки, Колдырев-старший отправил его в Москву. Годунов затевал на Руси новые преобразования, в его правление вновь стали нужны люди грамотные, и второй смоленский воевода Дмитрий Станиславович Колдырев решил, что сына нужно сызмальства готовить к государевой службе.
Григорию только-только сравнялось двенадцать, как он был отдан на обучение в школу при Посольском приказе. Приказ - это московитское ведомство иностранных дел - имел свое собственное учебное заведение, проявившееся как раз при Годунове. А сам Посольский приказ был создан еще при отце Грозного - Василии Третьем, чтоб иностранных послов, приезжающих в Московию, встречать еще на границе и сопровождать прямиком до государевых палат. Чтоб такого никогда не случалось: коли не знаешь языка, так тебя никуда и не допустят. Да чтоб "немчурой безгубой" важного иностранного гостя часом не обозвали, будь он хоть шведом, хоть греком. Разве что поляков именовали у нас иначе: "ляхами" - ну, да их язык почти что русский, только шипу много.
Служба посольского толмача, переводчика с разных иноземных языков, особливо почетною в Приказе не почиталась. Но именно в изучении языков Григорий обнаружил большие способности и немалое усердие. С помощью нескольких иноземцев, на ту пору живших в Москве на Кукуе, он быстро стал понимать польский и французский, выучил шведский, а потом - и английский.
Но лучше всего Гришке давался немецкий. Язык ему нравился: речь четкая, все сразу на свои места ставит. Даже сама фраза строится так, что смысл никак не переиначишь. Немецкий толмач, прибывший в Москву с какими-то торговцами, заметил Григорию:
- Среди немцев очень много любителей пофилософствовать. И немецкая философия в мире, поверь мне, еще станет известнее, чем греческая или римская. Потому что с таким логичным языком нельзя не стать нацией философов.
Нравились Колдыреву-младшему и сами немцы. Они, как правило, говорили то, что думали. Не строили козни после улыбчивых речей, как поляки, не рассыпались в любезностях, чтобы потом начать скупердяйничать, как французы, не принимали надменный вид, будто каждый морской капитан у них - что наш Рюрикович, как англичане. И нередко проявляли, быть может, излишнюю чувствительность, особенно пропустив пару стаканчиков, - что неуловимо роднило их с русскими. Кроме того, немцы были всегда точны, трудолюбивы и в работе изобретательны, а это Гриша с детства ценил пуще всего - сам стремился, глядя на них, быть таковым. Хотя получалось, признаться, не всегда…
Три года обучения при Посольском приказе показались мальчику сказкой: все было интересно, все увлекало. Аккуратному и прилежному парню поручали переписывать документы, доставлять письма. А позже - и того интереснее: Гришка стал сопровождать дьяков Приказа на встречи с важными иноземными гостями, ему и самому доверяли даже править грамоты. При том посольские не обижались, когда он осторожно, со всем почтением указывал подьячим на ошибки в переводе, да, бывало, разъяснял кое-какие иноземные обороты.
А в пятнадцать лет он, как и положено дворянину, поступил на службу при дворе и стал по званию стряпчим. С любимым Приказом пришлось расстаться, но, как выяснилось, ненадолго.
В этом звании в пятнадцать лет начинал службу отпрыск знатного рода. Это не значило, что ему приходилось что-то там стряпать на кухне. Стряпчие - не кухарки. "Стряпать" означало "делать", стряпчий - работник. Стряпчие подавали царю одежду, несли охрану, выполняли обязанности придворных и всякие поручения.
Самых достойных из них затем производили в стольники. На всю бескрайнюю страну стольников было около двухсот. Стольники - потому что по традиции прислуживали при царском столе во время посольских и прочих парадных приемов. Однако для них это была как бы почетная общественная нагрузка. Ибо во всякое иное время они выполняли военные, дипломатические и административные дела.
Выше шли окольничие - ими становились лучшие из стольников. Окольничие - потому, что уже совсем около государя, представляют его ближайшую свиту. Они уже обычно входили в состав Боярской Думы и могли присутствовать на ее собраниях с правом совещательного или даже решающего голоса.
Бояре - высшая ступенька служебной карьеры при дворе. Представители самых знатных семей и близкие царю люди имели право стать боярами, минуя эту лестницу и даже минуя чин окольничего. Но это было только право, чаще - все равно они должны были до боярства дослужиться - только происходило это куда быстрее.
Кроме бояр и окольничих, в состав Думы входили еще думные дворяне и думные дьяки (эти могли быть и из простонародья) - но эти чины достигались только персональными заслугами.
Итак, скоро выяснилось, что юного стряпчего постоянно запрашивает для поручений его родной Посольский приказ. В этом не было ничего необычного: придворных дворян постоянно придавали приказам по их запросу. Под свое крыло в островерхом тереме за Кремлевской стеной Григория взяли два посольских подьячих. Сами они были расторопными людьми лет двадцати восьми, когда-то начинали в толмачах, но знали лишь по одному иноземному языку, не считая конечно, ляшского и латыни. Так что юного Гришку они ценили - старайся парень, держись за нас, как в дьяки выбьемся, коли счастье будет, не забудем. Спайка крепкая у нас получится - помогать будем друг другу, ты - нам, мы - тебе. Ведь сам знаешь, то, что твой отец в воеводах ходил, тебе никаких гарантий по службе не дает.
Боярин - это тебе, парень, не наследственный титул как какой-то англицкий милорд. Это парень тебе чин - его еще на службе царской заслужить надо. Отец твой, вишь, по воинской службе долго шел, потому - и воеводой вторым стал. Притом, не в последнем городе. Но все ж - в бояре не вышел. Зато нынче служба в приказе нашем наипервейшем не менее важна, чем воинская. Растет Россия-матушка - и заграничных дел у нее с каждым годом все более будет. Не только саблей махать, но и торговать, и "договариваться" - все важно будет, все уметь надо. Государь наш Борис Федорович премудр зело, посольских ценит, иных - даж за границу учиться отправляет… Так что, держись Приказа, Гришка, - дослужишься, Бог даст, до самой Боярской Думы, вместе с государем она Россией правит - ибо умнейшие мужи в ней сидят. А что, как нынче говорят? "Царь говорил, а Дума - приговорила". То-то!
Это латиняне римские, тьфу, язычники, в древнейшие времена кривлялись - у них, мол, правит "Сенатус и народ Риму". Кто ж тому поверит, чтобы мужицкий народ к правлению государством допустили? Что ж от того государства останется? Ты Гишторию читал - сам знаешь, правили у них на деле Кесари, а бывало - два кесаря сразу - консулы звалися. А для народу что? Одно то кривлянье и обман прямой был. А так как Кесарь али Кесари - были вроде как всем равные, то бишь "первые среди равных", что выходило? А выходило, что чуть ли не каждый сенатус, а то и простой ратник, собрав войско поболе, мог Кесарем по обычаю запросто стать. Так и повелось там сплошное непрерывное цареубийство - от презрения к власти да жадности. А народу от той сумятицы - повсеместное разорение.
У нас же все по-честному выходит: правит царь, ибо власть его - от Бога и подвергаться сумлению не должна никем и никогда. А коли есть нынче какие непорядки - так только от бездетности покойного Федора Иоановича - сына Грозного. Прямая линия пресеклась - пришлось Собор созывать, вот, слава Богу, Бориса Федоровича Годунова - справедливо - и по знатности, и по родству к царской фамилии, и по мудрости его великой - Государем избрали. Даст Бог - устоится династия, и вернется покой на Русскую землю еще на тысячу лет. Но, знаешь сам, одна голова хорошо, а тридцать лучше - потому в совет Государю у нас есть тридцать умнейших голов боярских, из коих до половины - такие, как ты да мы, - службой всего добились, а не по родству. А коли важнейшее государственное дело - скажем, война, или подати новые большие, или, не приведи Господь - как было, пресеклась царская линия по прямой, то такие вопросы - уже всей Землей решать надобно. Тогда, как Иоанн Васильевич завещал, и собирается Земский Собор. Туда и от бояр, и от дворян, и от Церкви, и от посадских, и от казаков, и, конечно, от мужиков - все выборные едут и едиными усты те вопросы решать должны.
- Постойте, так это же и будет тот самый популюс - народ то бишь, который, как в книгах пишут, вместе с сенатусом у латинян в древние века и правил? - вопрошал Григорий.
- Не популюс, не народ-с, - смеялись подьячие, - не народ то будет, а - лучшие люди народа, разницу чуешь?
Впрочем, до таких философских бесед в Приказе доходило редко, ибо служило там всего-то раз-два - может, от силы человек двадцать пять на всю Москву, так что времени на ученые разглагольствования как-то оставалось мало.
Жил Гриша все эти годы в доме деда, Афанасия Матвеевича Грязнова. Добрый старик обожал и баловал внука: единственный сын Грязновых давно сложил голову, еще в памятный налет на Москву поганца Гирея, детей от него не осталось, так что Григорий был для дедушки с бабушкой светом в окошке.
При этом Афанасий Матвеевич твердо почитал, что мальчика полагается растить настоящим мужчиной, и даже если не пойдет в воинскую службу, он должен уметь воевать. Стрельбе он обучал Гришу сам, но фехтовать старику было уже не по силам, и он не жалел денег для найма лучших в Москве учителей. Сначала был учитель наш - из отставных стрельцов. Но бердыш Гришка и поднять толком не мог, а в саблях стрелец сам был не силен. Потому для обучения сабельной рубке наняли настоящего мадьяра. Слава о мадьярских сабельщиках, что на коне, сказывали, легко одолеют и польского гусара, и татарина, а в пешем сабельном бою - так для холодного оружия вовсе практически неуязвимы - гуляла тогда по Белокаменной вовсю.
Афанасий Матвеич за всеми воинскими новинками следил самым внимательным образом, ибо полагал учебу внука в Приказе делом временным и несолидным, а решительную войну с ляхами - делом верным. Потому, говаривал он, "хочешь жить - умей рубиться!" - и давал Грише по два часа рубки ежедневно, окромя, конечно, воскресения и праздников.
Мадьяр тот был наемным - служил в охране Кремля у капитана Маржерета. Но и он прозанимался недолго - сослался на занятость в караулах, а главное - на полное отсутствие какого-то прогресса у своего ученика. Уже от отчаяния пожаловались самому Маржерету - и тот порекомендовал своего соплеменника, французского странствующего фехтовальщика, оказавшегося в Москве по случаю лет десять назад да так тут и оставшегося по причине крайней дешевизны еды и жилья да высокого заработка. "Пересчитать в золоте, месье, - со смехом говорил он Гришке, - так ваш дед только за ваши уроки мне платит не менее, чем жалованье королевского гвардейца в Париже".
"А что такое гвардеец… - закатывал француз глаза. - О! мечта дворянина! Никакой войны - и какие дамы при дворе, какие дамы!.. Но ты поди еще попади в мушкетную охрану короля. Тут тебе ни дворянство, ни воинское умение, ни рекомендательные письма - ничто не поможет. Только случай, или фавор, как мы говорим… Вы, московиты, не знаете цены деньгам, и потому не умеете долго и усердно работать над собой, - все вам слишком легко дается". Француз учил его бою на рапирах, шпагах и саблях методично и дольше всех, и надо признать - французскому языку в процессе обучил весьма прилично… Но все эти кварты, терции, полукруги… Выпады, парады, двойные финты… Полувольты, перехваты, уходы в сторону…
"Мда… Будем откровенны - ваше оружие, месье, язык, а не шпага, - сделал француз как-то после очередного урока, который по правилам завершался "схваткой" ученика и учителя, неутешительный вывод. Как фехтовальщик вы, сударь… деревяшка".
Так что воинскими талантами юный Григорий, увы, не блистал совершенно. Несколько лет чуть не ежедневных дорогих уроков - и Афанасий Матвеевич махнул рукой: за себя на темной улице за воротами отрок постоять, Бог даст, сумеет, и ладно, а принуждать племянника к занятию, к которому нет склонности, - дело пустое и даже вредное. Поэтому Григорий оружие-то при себе носил, ибо того и фамилия, и должность требовали, но воином не был и себя, откровенно, таковым в душе не считал… Потому и выбрал себе отнюдь не положенную в обычае молодому дворянину изогнутую саблю, а шпагу - немецкой работы. Французы сами, к слову, своих шпаг, почитай, и не делали, оружейное дело у них было поставлено отменно плохо, сами для себя предпочитали покупать клинки германские и голландские, а кто побогаче да поразбористее - то гишпанские из Толедо.
Шпагу Григорий выбрал себе короткую, чтобы на поясе, даже будучи поставлена вдоль ноги, не касалась земли. Но яркую, начищенную, с позолоченной "ослиной подковой"… "Парадный палашец", как обозвал его дед Афанасий, был притом сделан весьма отменно, с добротной закалкой и отличной развесовкой, так что для ближнего, не дуэльного боя подходил как нельзя более… И стоил месячного жалования Колдырева.
Но, откровенно говоря, боевые качества клинка юного Гришку волновали мало. На войну он не собирался, а что до дуэльных поединков, о коих Григорий был в деталях наслышан от заморских послов, так тут вам царская Москва, а не рыцарская Европа. За одну лишь попытку дуэли по положению Иоанна Васильевича на Руси полагалось обоих участников казнить, а свидетелей и помощников ("секундов" на европский манер), а также всех "ведавших о злом поединочном умысле, но не донесших" - сечь кнутами, лишать имения и подвергать ссылке.