- Что-что? - переспросил Гард. Потом понял. Обернулся. - Извините, я должен ненадолго уйти. Мы еще поговорим…
У гаража виллы стоял полицейский автомобиль. Шагая в густой тени кленов, Гард видел, как двое полицейских медленно вытаскивали из машины носилки, на которых угадывалось человеческое тело, покрытое белым. Наконец они поставили носилки в траве, с громким, резким, как выстрелы, звуком захлопнули дверцы автомобиля. Гард подошел к носилкам, и, опережая его приказ, Таратура отбросил простыню. Изможденный морщинистый старик, с мешками под закатившимися глазами, лежал на спине, мертво подогнув правую руку. На нем был превосходный серый английский костюм чистой шерсти с белым уголком платка, торчащим из кармана, который никак не вязался с седой щетиной на впалых щеках.
- Смерть наступила мгновенно, - сказал сержант за спиной Гарда. - Выстрел в упор точно в сердце.
Только теперь Гард заметил маленькое отверстие с рыжими краями под франтоватым белым платочком.
- Вы думаете, это он? - спросил Гард Таратуру.
- Похоже, что он.
- Придется позвать его.
- Это жестоко, комиссар.
- Иначе мы не будем знать точно. А нам необходимо знать совершенно точно.
- Вы правы. Хорошо, я схожу за ним. - Таратура зашагал к вилле.
- Что нашли на убитом? - спросил Гард сержанта.
Сержант достал из нагрудного кармана шпаргалку:
- "Бумажник с восемьюстами четырнадцатью кларками, авторучку "паркер-1100", чековую книжку, носовой платок, машинку для стрижки ногтей, связку ключей на платиновой цепочке длиной тридцать два сантиметра, записную книжку в крокодиловом переплете, пачку сигарет "Космос", газовую зажигалку "Ронсон", зубочистку в виде серебряной шпаги и шесть визитных карточек".
Гард удивленно вскинул брови:
- Визитные карточки? Покажите.
Сержант полез в кабину, достал портфель и долго в нем рылся. Наконец протянул Гарду маленький белый прямоугольник с золотым обрезом.
"Чарлз Фицджеральд Крафт-младший, - прочел Гард изысканную каллиграфическую вязь, - сенатор, президент компании "Всемирные артерии нефти"". - Гард задумчиво свистнул. Очень немногие знали, что этот свист - признак наивысшего удивления Гарда, потому что очень нелегко было удивить комиссара.
Он услышал шаги за спиной, оглянулся и увидел Таратуру, хмуро шагающего рядом со знаменитым киноактером Юмом Рожери. "Кого он ведет, болван? - подумал Гард, но тут же опять спохватился: - Все верно, все правильно. Вот, черт, не могу привыкнуть…"
- Скажите, Остин, - спросил Гард бродягу с лицом киноактера, - вы знаете этого человека? - Гард показал глазами на носилки с трупом.
Остин взглянул и быстро шагнул вперед, к носилкам. Потом медленно опустился на колени. Его глаза, не отрываясь, смотрели на лицо покойника, и столько тоски, столько боли и неизбывной жалости было в этих глазах - глазах знаменитого Юма Рожери, великого актера, который все-таки никогда не мог бы так сыграть человеческое горе.
- Это я, - не сказал, а коротко выдохнул он. - Это я, комиссар…
Гард отвел Таратуру в сторону:
- Вы знаете, кто лежит там с лицом Остина? Чарли Крафт. Да, да, тот самый сенатор Крафт-младший. Грейчер порвал цепочку… Бедняга Остин, он теперь уже никогда не вернет себе свое лицо! Но вы понимаете, что Грейчер начал игру ва-банк? Он полез наверх, на самый верх. Он ищет зону, недоступную нам. Но он плохо знает меня. Два убийства - серьезная штука, такие вещи я никогда никому не прощал. Необходимо поставить в известность президента.
И тут они услышали тихие горькие всхлипы. Упрятав чужое лицо на груди покойного, Уильям Остин, бродяга и нищий, плакал над трупом Чарлза Фицджеральда Крафта-младшего, мультимиллионера. Он был единственным человеком, который оплакивал могущественнейшего из нефтяных королей. Но он не знал об этом.
ЛЕС РУБЯТ - ЩЕПКИ ЛЕТЯТ
Доклад комиссара полиции президенту звучал сухо и казенно. Гард сам это чувствовал. В Доме Власти, среди строгих темно-коричневых стен, перед овальным столом с флажком президента, иначе и не звучали даже самые невероятные доклады. Они не могли вызывать здесь ни делового сочувствия, как в полицейском управлении, ни живого интереса, как у нормального уличного прохожего, ни вопля, как у обитателей виллы "Красные листья".
- Ясно, - сказал президент, когда Гард кончил. - Что вы думаете об этом, Воннел?
Министр внутренних дел, сидевший в кресле с видом дремлющего филина, неопределенно покрутил пальцами:
- Необходима осторожность.
- Именно, - сказал президент.
- Следует хладнокровно взвесить, - сказал Воннел, еще более удаляясь от необходимости решать.
- И учесть последствия, - добавил президент.
- А также реакцию сената и общественного мнения, - поддакнул Воннел.
- Вопрос следует рассматривать не только с юридической стороны…
- С моральной, разумеется, тоже, - вставил Воннел.
- Совершенно согласен. Ничего нельзя упускать из виду.
- Разрешу себе высказать такую мысль, - храбро начал министр, и президент с интересом посмотрел на него. - Неотвратимость справедливости содержится в самом движении справедливости!
Президент перевел свой взгляд на Гарда и полувопросительно произнес:
- Неплохо сказано, а? Как раз для этого случая.
Гард не пошевелил ни единым мускулом.
- Весьма рад, что вы поддерживаете мою точку зрения, господин президент, - сказал Воннел.
- Так какое будет решение? - спросил Гард, возвращая государственных деятелей к действительности.
Они задумались.
- Решение должно быть безупречным, - сказал наконец Воннел.
- Абсолютно верно! - обрадовался президент.
- И государственно оправданным, - сказал Воннел.
- Разумеется.
- В духе наших христианских и демократических традиций…
- О которых, к сожалению, не всегда помнит молодежь, - добавил президент, в голосе которого появились наставительные нотки. - Молодежь нужно воспитывать!
- Прививая ей уважение к истинным ценностям, - сказал Воннел.
- И сурово предостерегая от увлечения ложными идеалами.
Гард понял, что если он решительно не прервет этот затянувшийся словесный футбол, мяч укатится так далеко, что его потом и не сыщешь. Но, собственно говоря, перед кем они упражняются? Перед Гардом, с мнением которого они считаются так же, как щука с мнением карася? Друг перед другом? Или сами себя тешат мнимой мудростью высказываний, долженствующих вытекать из любого "государственного" рта, как они думают?
- Прошу прощения, - почтительно и твердо сказал Гард, - но я вынужден напомнить о необходимости принять конкретное решение. Преступник сделал шаг вверх! Сегодня он принял обличье сенатора, а завтра… - Гард сделал многозначительную паузу.
Президент забарабанил пальцами по столу, а Воннел вновь надел на себя маску дремлющего филина.
- Вы уверены, комиссар, что профессор… э-э… стал сенатором Крафтом? - спросил президент.
- Безусловно.
- Доказательства?
- Визитная карточка, найденная в костюме покойного, зажигалка сенатора, несколько его личных вещей, чековая книжка, деньги…
- Многообразие жизни, - очнулся Воннел, - учит нас, что предметы могут оказаться вовсе не там, где им по логике надлежит быть. Слава богу, в нашей демократической стране каждый человек обладает свободой воли и выбора.
- Простите, господа, - сказал Гард, - но это слишком невероятно, чтобы сенатор Крафт отдал костюм со всем содержимым какому-нибудь постороннему лицу, тем более бродяге!
- Единение с ближними завещал нам господь бог, - набожно произнес президент. - Но дело не столько в этом, комиссар, сколько в том, что у нас нет убежденности, что преступник до сих пор находится в облике сенатора Крафта. Я прав?
- Да, господин президент, я в этом не убежден…
Однако президент уже не слушал комиссара.
- Мне говорили, что вы отличный специалист, - сказал он, - но и вы можете ошибаться. К чему такая поспешность?
- Она может привести к чудовищной ошибке! - вставил Воннел.
И президент с министром сыграли еще целый тайм, гоняя слова от одних ворот к другим. Гард почти не слушал их, прекрасно понимая, что такое словоизвержение - всего лишь прикрытие их нежелания принимать меры. Как только в потоке слов образовалась пауза, Гард все же сделал попытку вмешаться:
- Господин президент, я понимаю, что арест сенатора Крафта связан с некоторым риском, но его ничтожность не идет ни в какое сравнение с опасностью от дальнейшей деятельности преступника.
Гард дерзил и знал, что он дерзит, но иначе поступить не мог. Он кинул маленькую бомбу и с замиранием сердца ждал, когда она взорвется. Взрыва не последовало. Президент и министр словно и не слышали слов комиссара, как благовоспитанные люди могут "не слышать" сказанной непристойности. Воннел разглядывал потолок, а президент постукивал пальцами по столу. У него были старческие вялые руки, не руки даже, а кости, обтянутые сетью темных вен и сухой сморщенной кожей.
- Так на чем мы остановились? - сказал президент, обращаясь к Воннелу, будто Гарда здесь вовсе не было.
- Позвольте, я сделаю резюме, - сказал министр, произнося слово "резюме" так, как ребенок произносит слово "касторка", уже зная ее вкус. - Если мы попытаемся схватить преступника, принявшего образ сенатора, что еще нуждается в доказательствах, мы только вспугнем его. А он может ускользнуть, и тогда за ним потянется чреда новых жертв, чье горе будет для нас вечной укоризной. Если же мы такой попытки не сделаем, преступник, очевидно, успокоится и новых жертв не последует…
"Вот это да!" - задохнулся Гард, посмотрев на Воннела с такой откровенной неприязнью, что любой другой человек на месте министра поперхнулся бы. Но Воннел как ни в чем не бывало продолжал:
- Вторая сторона проблемы заключается в том, что арест сенатора Крафта, обладающего парламентской неприкосновенностью, подорвет наши демократические традиции. Особенно в том случае, если сенатор не окажется профессором Грейчером. Лично у меня на этот счет имеются серьезные сомнения. Не далее как вчера я видел достопочтенного сенатора у вас, господин президент, на приеме и не нашел в его поведении никаких следов… скажем, подлога.
- Да, да, - закивал президент. - Мне тоже как-то не бросилось в глаза.
- А посему… - начал было Воннел, но Гард, решивший, что терять ему уже нечего, перебил:
- Я прошу вас, господа, взглянуть на проблему с другой стороны! Профессор Грейчер принял облик сенатора - это еще полбеды. А если бы его жертвой стали вы, господин министр? Появился бы министр-нуль! Ни знания предмета, ни знания дела - пустое место! Полное несоответствие личности и должности! Он сохранил бы только манеру и поведение на приемах, и все! А как бы он функционировал в качестве министра?! Вы представляете, что бы он натворил?!
- А что вы, собственно, имеете в виду, комиссар? - холодно спросил президент. - Что вы хотите этим сказать? И вообще, в какую авантюру вы хотите втянуть нас с Воннелом? Сегодня вы сказали, что преступник действует в образе сенатора, а завтра с такими же доказательствами укажете на министра? А потом, чего доброго, ткнете пальцем в меня? И всех нас нужно арестовывать?
- По одному только вашему указанию? - вставил Воннел.
- Что будет тогда с государственной властью? - сказал президент. - Где у нас гарантия, комиссар, что вы действуете без злого умысла?
- И без чьей-нибудь подсказки.
- Ведь только тронь сенатора Крафта, как возникнет прецедент!
Гард поднялся с ощущением полной безнадежности.
- Простите, господа, - сказал он вяло, - я не ожидал такого хода мыслей. Позвольте мне еще одно слово. Я не буду говорить об угрозе для общества и для вас лично. Я попрошу вас подумать о несчастных жертвах преступника, имеющихся уже сейчас. О людях, которые потеряли свой облик, которые повержены в кошмар, чья жизнь исковеркана. Только поимка преступника может вернуть им прежний облик! Любой риск оправдан для восстановления справедливости, господа! Мы же христиане! Несчастные молят вас о помощи!
- Мы думаем о них, - веско сказал президент. - Мы думаем о всех жертвах настоящего и будущего, на то мы и поставлены у руля государства. Но еще никому не удавалось сварить сталь без шлака или срубить дерево без щепок, комиссар. Бремя государственной ответственности, неведомое вам, - президент встал, и тут же поднялся министр, - тяжело давит на наши плечи. Но всегда и во всем мы следуем голосу совести, руководствуемся долгом перед нацией и высшими интересами страны. В данном случае я убежден, что зло уже исчерпало зло, как огонь исчерпывает сам себя, поглотив окружающий воздух. И нельзя допустить, чтобы новые струи воздуха ринулись к тлеющему очагу. Сожженного не восстановить, комиссар. Наш долг - не дать огню новой пищи! - Президент сел, и следом за ним сел Воннел. - Мы будем молиться за пострадавших, мы выделим им субсидии. Бог утешит их души.
Необычная мысль пришла в голову Гарда, когда он, стоя против президента, слушал его длинную речь, произносимую с взволнованным бесстрастием. "Бог мой, - ужаснулся он, - сколько решений, принятых или не принятых в этой комнате, оборачивались для кого-то страданиями, ужасом, нищетой, смертями! Но видел ли когда-нибудь президент своими глазами муки собственных жертв? Слышал ли стоны убиваемых по его приказу, оставленных по его распоряжению в горе и страданиях? Знакомы ли ему переживания, причиненные его собственной несправедливостью? Нет, нет, нет! Он, как пилот бомбардировщика, с высоты наблюдает огоньки разрывов своих бомб, но не видит и не может увидеть лица, сожженного напалмом… Он мог бы увидеть эти лица в кино, прочитать о них в книгах, узнать о них из пьес, заметить на полотнах художников. Но именно потому-то он тупо ненавидит литературу и искусство, чтобы не допускать к себе даже этот "отраженный свет"". Вот почему и сам Гард сейчас неугоден президенту: он невольно являет собой дополнительный канал, по которому к государственному деятелю понеслись мольбы о сострадании… "Бог мой, но разве президент слеп и глух? В так несправедливо устроенной жизни он тут же перестал бы быть президентом, как только прозрел или прочистил уши!.."
Гард молча поклонился и пошел к двери.
- Минуту! - сказал президент. - Я вас еще не отпускал. Дорогой Воннел, оставьте нас наедине.
Министр повиновался, не выказав ни тени неудовольствия. Президент подождал, пока за Воннелом прикроется дверь, и после этого тихо поманил Гарда. Комиссара поразила происшедшая с президентом перемена. Это был уже не государственный деятель, а просто утомленный старик, в глазах которого можно было прочитать все нормальные человеческие чувства: и жалость, и тоску, и даже страх.
- Молодой человек, - мягко, как бы оправдываясь, проговорил президент, - не судите меня строго, да и сами не будете судимы. И не расстраивайтесь, не надо. Есть силы, перед которыми и мы с вами - муравьи.
Гард озадаченно кивнул.
- Вот и прекрасно! - вздохнул президент. - Вы, конечно, знаете пословицу: "Что позволено Юпитеру, то не позволено его быку". Между прочим, что делает бык, Юпитеру делать трудно или стыдно… Вам ясно? И хорошо. Идите. Нет, постойте. Вы говорили, что сенатор Крафт убит.
- Да.
- Но что убитый, хотя и был одет в костюм сенатора, имел внешность какого-то бродяги?
- Да.
- Стало быть, внешность сенатора Крафта… жива?
- Да.
- Так что же вы еще хотите, комиссар? Ладно, можете идти. Нет, постойте. Повторите, как выглядит аппарат… э-э… перевоплощения?
- По всей вероятности, он вмонтирован в портсигар или в часы, господин президент.
- Н-да… Вот теперь идите. Воннел!
Президент позвал министра, чуть приблизив губы к микрофончику, и Воннел появился в кабинете, будто материализовался из воздуха. Президент выразительно посмотрел на него, и министр щелкнул каблуками:
- Будет исполнено, господин президент!
"Фантастика! - подумал Гард. - Он же ему ничего не сказал, и уже "будет исполнено". Что исполнено? Как они научились понимать друг друга без слов?"
- И на приемах, Воннел, - сказал президент.
- Да, и на приемах! - подтвердил министр. - Я немедленно отдам приказ охране отбирать часы и портсигары при входе в ваш кабинет и на приемах!
- Кстати, где ваши часы и ваш портсигар, Воннел? - спросил президент с улыбкой.
- Я их не ношу!
- Уже? Ну и отлично. Теперь все в порядке. Идите, комиссар Гард, выполняйте свой долг и мой приказ!
"Так что же выполнять? - подумал Гард, пересекая кабинет президента. - Приказ или долг?"
НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ
Над городом опускалась ночь.
Когда часы на мэрии пробили одиннадцать раз, два человека вышли из таверны "Ее прекрасные зеленые глаза". Один из них, который был с усами, направился к машине, стоящей на другой стороне улицы, но второй остановил его:
- Пойдем пешком, не будем привлекать внимания. Здесь недалеко.
Они быстро зашагали по улице.
- Коньяк, значит, любит?
- Французский, - ответил усатый. - После третьей рюмки разговорился. Он служит у Крафта недавно, всего второй год.
- Ну?
- Да нет, ничего странного за хозяином не замечает. Сказал, что Крафт последние несколько дней стал просыпаться на полчаса раньше, чем обычно.
- Это уже кое-что! А за кого он вас принял?
- За меня! Я сказал, что я профессор.
- Да, с вашей прежней внешностью "профессор" звучало бы кличкой… Только держите себя в руках, Таратура. Что бы ни происходило!
- Вам легко говорить, Гард.
- Иначе мы все испортим.
- Ладно. Я и сам понимаю, что силы у меня уже не те.
Улица постепенно перешла в аллею парка. Здесь было темно, потому что лунный свет не пробивался сквозь сплетенные кроны деревьев, а уличных фонарей не было. Кое-где еще светились окна, из темноты выступали ограды и контуры особняков, спрятанных в глубине парка.
Когда они подошли к особняку сенатора Крафта, у въезда на участок они заметили красный "мерседес". От стены отделилась тень, к ним подошел третий.
- Тс-с! - прошептал человек. - Это машина Ванкувера. В ней шофер.
- Сенатора? - спросил Гард.
- Он приехал минут пятнадцать назад. Я уже подвесил лестницу. Чуть не влип.
- Ее не видно из окна?
- Не думаю.
- Ну и прекрасно. Мартене. Кто в доме?
- Сторож, лакей и шофер. Шофер изрядно хватил, так что уже спит.
- А остальные? - спросил Таратура.
- Как обычно, играют в карты. Около двенадцати разойдутся, выпив по стопочке. Крафт ложится в полночь, так что Ванкувер сейчас уедет.
- Вы уже стали летописцем этого семейства, - улыбнулся Гард.
- Понаблюдай я не трое суток, а хотя бы десять, - ответил Мартене, - я мог бы стать самим сенатором! Тс-с!..
Открылась дверь особняка. Высокий сухопарый старик легко сбежал по лестнице и направился к "мерседесу". Тут же встрепенулся шофер, запустил двигатель. Ванкувер сел на заднее сиденье.
- Ишь ты, песок сыплется, а бегает, как мальчишка! - сказал шепотом Таратура. По его тону можно было понять, что он без особого почтения относится к сенаторам.
"Мерседес" взял с места не менее ста километров.