- Что ты хочешь сказать? Говори яснее.
- Время еще не пришло. Цель вы знаете, так что вам за дело до средств?
- Это шутка, сударь? - сурово спросил предводитель.
- Точнее сказать, вызов, - холодно уточнил Самуил. - Разумеется, вы все, слушающие меня сейчас, так могущественны и властительны, что стоите выше любых подозрений, выше всякого злодейства. Но спасти Наполеона - искушение, перед которым трудно устоять. Если бы я верил в Бога, то побоялся бы даже его подвергнуть подобному соблазну. Таким образом, добиваясь у вас позволения сохранить свой план при себе до той минуты, когда ничто уже не сможет помешать его исполнению, я поступаю так из самой что ни на есть заурядной осторожности.
- Тогда к чему все эти полунамеки? - заметил председательствующий.
- Чтобы заранее знать, будете ли вы мне за это благодарны. Ведь могло бы быть и так, что вы, подобно правителям и народу Германии, пожелали бы стать спутниками этого светила, а своего освободителя выдать и покарать. Кроме того, у меня есть предложение. Не угодно ли вам вновь собраться здесь завтра, чтобы в случае надобности принять некоторые меры? Послушайте: сейчас два часа ночи; в это самое мгновение Наполеон, покинув Майнц, уже направляется в сторону Вюрцбурга. В десять утра он сделает остановку в Ашаффенбурге, чтобы там позавтракать. Ашаффенбург всего в нескольких милях отсюда. Не уезжайте этой ночью, а завтра в десять будьте снова в этой зале. Тогда я скажу вам, что я сделал. Потом мы вместе подождем успеха или неуспеха предприятия.
- Как мы о нем узнаем? - не отступал председательствующий.
- В два часа, - сказал Самуил, - сюда явится наш человек, неккарский странник. Он принесет вам известие о том, что дело, которого не осмеливалось совершить даже ваше хваленое Провидение, свершилось и сделал это не кто иной, как Самуил Гельб.
- Хорошо, - заключил председательствующий. - Мы соберемся здесь в десять и будем ждать.
LXVII
ГОРЕ ДЕЙСТВУЕТ ВЕРНЕЕ АКУШЕРСКИХ ЩИПЦОВ
В ту же ночь в нескольких шагах от того места, где происходило заседание Семи, Гретхен, уснувшая в своей хижине, вдруг проснулась оттого, что кто-то снаружи звал ее и сильно колотил в дверь.
- Кто там? Это вы, сударыня? - спросила она.
- Да, - послышался голос Христианы.
Гретхен бросилась открывать.
Христиана вошла - полуодетая, со спутанными волосами, растерянная, почти утратившая разум.
- Что еще случилось, сударыня? - спросила Гретхен. - Как это вы в такой час покинули свою комнату, ушли из замка?
- Не знаю, - прошептала Христиана с потерянным видом. Но тут же прибавила: - Ах, да, постой, вспомнила. Я убежала. Никто меня не видел. Барон фон Гермелинфельд там. Я упала навзничь. А потом у меня начались эти боли. Первые родовые схватки, Гретхен! Гретхен, я рожаю!
- Как? - воскликнула Гретхен испуганно и радостно. - Но ведь время еще не пришло! О, так это значит, что ребенок у вас от господина фон Эбербаха!
- Нет, Гретхен, я знаю, чувствую, что нет. О! Если бы я могла обманываться! Тогда бы я и других обманула. Но нет! Лгать всю жизнь? Я предпочитаю умереть! Гретхен, Вильгельма больше нет… Юлиус возвращается… я тут же свалилась… столько бед разом… они-то и ускорили эту, последнюю… О! Как мне больно! Умереть бы!
Она бормотала все это бессвязно, сбивчиво, почти бессознательно, цепляясь за руки Гретхен, взбудораженной не меньше, чем она сама.
- Что же делать? - прошептала Гретхен. - Ах! Сейчас сбегаю за доктором.
Она шагнула к выходу. Христиана кинулась следом и схватила ее за руку:
- Несчастная, остановись! Я убежала от всех не чтобы выжить, а чтобы умереть, укрыться в недрах земли, рухнуть в бездонную пропасть. Если я умру, Юлиус будет меня любить, чтить, оплакивать. На что мне жизнь? Тайна - вот что мне нужно! Постарайся понять, что я тебе говорю… Сама не знаю, что творится в моем мозгу. Я с ума схожу. Но тайна, тайна любой ценой!
- Тайна любой ценой! - повторила Гретхен, тоже совершенно теряя голову.
Дичайшая боль плоти, соединившись с мукой душевной, в конце концов сразила Христиану. Она распростерлась на кровати Гретхен. Несколько минут она металась во власти бредовых видений, терзаемая схватками, но и тогда ее не оставляла эта навязчивая идея, что необходимо скрыть от всех свое горе и позор, и она сдерживала крики, кусая платок.
Гретхен, рыдая, в отчаянии суетилась возле нее, бесполезная и до смерти напуганная.
Когда наступила краткая передышка, Христиана подозвала ее:
- Гретхен, поклянись исполнить все, что я тебе скажу.
- Клянусь, моя дорогая госпожа.
- Что бы ни случилось, никому, ни барону, ни моему Юлиусу, ни даже тому чудовищу ты не откроешь моего секрета.
- Никому.
- Если ребенок выживет, ты, Гретхен, отнесешь его этому Самуилу, но так, чтобы никто не знал, не видел, не заподозрил.
- Правильно! - с жестокой радостью выкрикнула Гретхен. - Швырнем демону его адское отродье.
- Ах, но ведь это все-таки мой ребенок, мое единственное дитя! - простонала Христиана, корчась в новой схватке. - О! Но бедное создание, верно, умрет. О! Я тоже хочу умереть, Господи, пошли мне смерть! Гретхен, если ребенок умрет, похорони его, слышишь, сама, одна, ночью, в лесу. Ты клянешься?
- Клянусь.
- Тогда и меня тоже, Гретхен. Схорони меня, и чтобы ни одна душа не знала!.. О, мой Юлиус, прощай! Я тебя так любила… Умереть, не увидев его больше… Гретхен, тайна, тайна, тайна любой ценой!
Она лишилась чувств.
- Тайна, да, понимаю, - сказала Гретхен.
И повторила несколько раз, казалось, бессознательно, не вникая в суть собственных слов, словно какое-то заклятие:
- Тайна… любой ценой… тайна…
LXVIII
ТРИХТЕР ПЬЯН С ПЕРЕПУГУ
На следующее утро город Ашаффенбург праздновал и весь кипел от общего ликования.
Мужчины, женщины, малолетние дети и столетние старцы - все покинули свои дома и хлынули на улицы. Ждали прибытия Наполеона. Историческая фигура, поражающая воображение даже заочно, вот-вот должна была предстать перед их глазами. Каждому хотелось сличить с действительностью образ, уже сложившийся в уме.
Могучее волнение колыхало море людских голов подобно тому, как океан, стремясь навстречу приближающемуся светилу, зыблет свои широкие валы.
Толпа между тем все прибывала. Бюргеры тут же забросили коммерцию, забыли вчерашние заботы и начатые дела. Молодые люди, пришедшие сюда под руку с хорошенькими девушками, пользуясь сутолокой, стремились изловчиться и сорвать поцелуй, да и красотки были вовсе не прочь, улучив удобную минуту, воздать им сторицей.
Однако здесь присутствовал некто, не разделявший всеобщего легкомысленного настроения, а напротив, объятый безутешной меланхолией.
То был наш друг Трихтер.
Он брел с мрачным, потухшим взором, не поднимая головы, рядом с новым, только что приобретенным знакомцем - то был не кто иной, как неккарский странник.
- Да что с вами такое? - осведомился тот.
- Мой дорогой Роймер, - отвечал Трихтер, - я в смятении.
- Это от вина, - рассудительно заметил путешественник, которому при виде пылающего носа Трихтера не потребовалось много времени, чтобы распознать в нем пьяницу.
- Еще чего! - презрительно фыркнул Трихтер. - Вот уж лет пятнадцать как вино оставляет меня невозмутимым. Не то чтобы я этим утром не пил. Напротив: предвидя волнение, от которого у меня, пожалуй, перехватит горло в эти минуты, я хотел немного взбодриться. Я даже попробовал напиться допьяна. Смешная попытка! Мне больно в этом признаваться, ведь я могу напиться настолько, чтобы заболеть или даже умереть, могу хоть утопиться в спиртном, но только - о, прискорбное увечье! - мне более не дано опьянеть. Какая постыдная слабость!
- А за каким чертом, - спросил Роймер, - вам так приспичило напиться именно сегодня?
- Потому что сегодня я должен вручить прошение Наполеону.
- Какое прошение?
- Прошение, которое мне продиктовал Самуил. Представляете, в каком я положении? Мне - приблизиться к этому великому человеку, смотреть на него, отвечать, если он о чем-нибудь спросит! Говорить с этим величайшим императором, этим колоссом, перед которым пушки - и те умолкают! Как же тут сохранить хладнокровие? Я вне себя, друг мой. Ах, в иные мгновения у меня дрожь в ногах!
- Ба! - усмехнулся странник. - Вы слишком все преувеличиваете. Подать прошение - это же пустяк. Хотите, я это сделаю за вас?
- Нет, - вздохнул Трихтер. - Самуил заставил меня поклясться, что я сам подам его.
- Что ж, вы его подадите, адъютант возьмет его из ваших рук, а император проследует мимо, даже не взглянув на вас. Неужели вы воображаете, что он станет тут же читать ваше прошение?
- Я в этом уверен, - ответил Трихтер. - Самуил на сей счет имеет самые точные и надежные сведения. И в Майнце, и на всем пути следования Наполеон собственноручно распечатывал все прошения и в тот же вечер диктовал ответы на них. Он хочет расположить к себе Германию, оставляя ее у себя в тылу.
- А это прошение для вас очень важно?
- Еще как! Речь идет о куске хлеба для моей старушки-матери. О таком куске хлеба, который я бы не мог у нее отнять и пропить, так как, видите ли, дело в том, что я презренная ненасытная губка. В прошлом году случилось так, что в один прекрасный день мне в руки попали пять тысяч флоринов. Из них я ей отослал пять сотен, и она смогла заплатить свои долги. У меня были благие намерения отправить ей и все остальное. Но у меня и у одного из моих друзей, именуемого Фрессванстом, с давних пор была высокая мечта посвятить себя серьезному и последовательному изучению сравнительных достоинств чужеземных вин. Мы с таким усердием погрузились в эти занятия, что за три месяца, изрядно оросив свои глотки, до дна осушили свои кошельки.
Роймер расхохотался.
- Не смейтесь, - с меланхолическим укором вздохнул Трихтер. - Увы! Мне привелось узреть одновременно конец и моих денег, и моего друга. Фрессванст, расправившись с последней бутылкой, умер от кровоизлияния в мозг. Сколь прискорбное падение! Между нами, - прибавил Трихтер, понизив голос, - я не уверен, что Фрессванст в полной мере заслужил свою репутацию. Но каков бы ни был суд потомства относительно этого пьяницы, я был разорен. Я уговаривал Самуила Гельба, моего благородного покровителя, чтобы он устроил нам еще одну эмиграцию в Ландек. Славная деревушка этот Ландек: там можно спать в гнезде, пить потрясающую водку, да еще вывезти оттуда пять тысяч флоринов! Но Самуил не пожелал внять моим просьбам. Зато вчера, в возмещение за свой отказ, он мне посоветовал подать это прошение, соблаговолил собственноручно написать его для меня и поручился, что оно будет удовлетворено.
- Однако, - заметил Роймер, - это значит, что у вас, по-видимому, есть какие-то права на расположение Наполеона?
- У меня был дядюшка, и он погиб, служа Наполеону, потому что, дорогой, надобно вам знать, что я сам по материнской линии наполовину француз. Вот почему, будучи немцем и студентом, я тем не менее могу обратиться к императору с просьбой, отнюдь не роняя себя. Я говорю по-французски лучше, чем сам Расин. Покойный дядя был для моей матери единственной опорой. Наполеон отнял у нее эту опору, а стало быть, справедливость требует, чтобы он пришел к ней на помощь. Если он поместит ее в приют, о чем я и прошу, это избавит меня от сыновних забот и я смогу в одиночку довести до завершения исследования, которые были прерваны столь прискорбным образом вследствие недостатка средств и безвременной кончины этого немощного Фрессванста. Вы можете быть уверены, что если я пью, то отнюдь не ради низменной цели личного самоуслаждения. Я уже давным-давно не испытываю ни малейшего удовольствия, ни вообще каких бы то ни было ощущений, заливая себе в глотку безвкусные напитки простых смертных. Вишневка и абсент для меня то же самое, что молоко и мед. За исключением того особенного сорта водки, которой мне довелось испить в Ландеке и которая, должен сознаться, наполнила мое нутро неким сладостным жаром, все остальное, на мой вкус, не более чем вода. Нет, если сей перегонный куб, что имеет честь говорить с вами, продолжает усердствовать на избранном поприще, то с целью сугубо бескорыстной, во имя науки и ради чистой любви к человечеству. Теперь вам должно быть понятно, сколь важно для мира, чтобы император принял мое прошение и внял ему.
- Он его исполнит, я в этом не сомневаюсь, - сказал Роймер. - Однако, насколько я слышу, толпа кричит "Виват!".
- Неужели это едет сам великий Наполеон? - спросил Трихтер, заранее трепеща.
- Нет. Кричат только "Да здравствует Франция!". Вероятно, пока это только какие-нибудь генералы свиты или адъютанты, которые следуют впереди него.
- В добрый час! - сказал Трихтер, переводя дыхание.
- А где вы передадите ему вашу просьбу? - полюбопытствовал Роймер.
- О, место у меня уже намечено. При входе во дворец князя-примаса. Император должен прибыть туда, чтобы позавтракать и принять депутации от окрестных жителей. Двое егерей, стоящие там в цепи ограждения, большие почитатели моих талантов по части выпивки, обещали пропустить меня к великому человеку. Моя собственная робость - вот единственное, чего я боюсь. Ах! Если бы я мог напиться! Вам, верно, кажется, что я ужасно болтлив. Но если я без умолку трещу вот уж целых полчаса, то вовсе не затем, чтобы докучать вам рассказом о моих делах, а чтобы прийти в себя на случай, если мне предстоит говорить с императором. Это я устраиваю разминку своему языку, оттачиваю его, чтобы он привык к беглости и не заплетался.
Внезапно речь Трихтера оборвалась, а сам он весь затрясся.
- Ах! - пролепетал он. - Теперь-то они точно кричат "Да здравствует император!".
И в самом деле, гром приветственных кликов возвестил о приближении чудо-человека. Огромная людская масса прихлынула туда, где стояли наши двое собеседников, и поглотила их.
LXIX
ЯД
Смысл восторженных воплей и бурных движений толпы был очевиден, сомневаться тут не приходилось.
- На сей раз это и вправду император, - сказал странник Трихтеру. - Поспешим и мы.
И они пустились бегом в направлении дворца князя-примаса.
- Прошу вас, мой дорогой Роймер, - сказал Трихтер, - не покидайте меня, будьте рядом как можно дольше, а потом оставайтесь поблизости, не уходите. Подождите здесь, пока я вернусь. Мне надо ощущать на себе взгляд друга, пусть он придаст мне сил, когда я приближусь к грозному видению, и я нуждаюсь в дружеской руке, что поддержит меня, если я лишусь чувств.
Он без труда отыскал своих знакомцев-егерей, которые велели ему держаться подле них, чтобы пропустить его в ту минуту, когда император будет сходить с лошади.
Подоспели они вовремя, так как почти тотчас площадь, и без того похожую на муравейник, затопила настолько густая толпа, что Трихтер и Роймер, зажатые в ней, более не могли ни двинуть рукой, ни рассмотреть что-либо в непролазной людской гуще.
Трихтеру казалось, что время несется с быстротой молнии. В висках у него отчаянно стучало. Сердце в его груди трепетало, словно суденышко, тонущее в бурном море. Он страстно жаждал отказаться и от затеи с прошением, и от куска хлеба для своей матери.
У него даже мелькнула надежда, что император повернет назад, заключит мир с Россией и вернется во Францию, не заходя во дворец князя-примаса.
Вдруг грянули фанфары, загремели барабаны, и Наполеон вступил на площадь, сопровождаемый ураганом восторженных криков.
Император ехал верхом рядом с каретой императрицы. Он приветствовал толпу.
А Трихтер чувствовал, что он совсем растерялся при одном приближении этого властителя, который, подобно Атласу, держит мир на своих плечах, в своей голове, а то и на ней - вместо короны.
Подъехав ко дворцу князя-примаса, Наполеон спешился.
Князь-примас, обнажив голову, ждал его на пороге вместе со своей свитой.
Он обратился к Наполеону с выражениями пламенного восторга, и тот произнес в ответ какие-то слова благодарности. Потом императрица вышла из кареты, и властительная чета направилась к лестнице, ведущей во дворец.
- Иди же! - сказал Трихтеру один из егерей. - Самое время. Скорее!
Трихтер бросил на Роймера душераздирающий взгляд.
- Молись за меня! - шепнул он.
Потом, с лихорадочным жаром стиснув ему руку, он бросился вперед, шатаясь, увы, не от вина!
- А, немецкий студент! - промолвил Наполеон. - Люблю это гордое юношество. Чего ты хочешь, друг мой?
Трихтер хотел отвечать, но голос его сорвался, и он не смог произнести ни слова.
Все, что Трихтер сумел сделать, - это протянуть прославленному императору прошение, которое он держал в правой руке, причем из-за этого ему пришлось пожертвовать своей фуражкой, которую он сжимал в левой руке, и, не будучи в силах удерживать два предмета сразу, уронил ее.
Император принял прошение с улыбкой.
- Ну, успокойтесь же, - сказал он. - Вы говорите по-французски?
Сделав над собой чудовищное усилие, Трихтер пролепетал:
- Моя мать… Ваше величество… Мой дядя тоже… умер… Но я… я не француз.
Он и сам чувствовал, что говорит нечто противоположное тому, что собирался сказать.
- Что ж! - произнес император. - Поскольку вы владеете французским, идемте со мной. Вы мне сами расскажете, в чем состоит ваша просьба.
Торжественно загремели барабаны, и император стал подниматься по лестнице, все еще держа в руках прошение.
Трихтер плелся следом, ошеломленный, отчаянно смущенный тем, что он пробрался в этот пышный кортеж, раздавленный всей этой славой, опьяневший от всего этого блеска, тонущий и готовый раствориться в сиянии столь ослепительного светила.
И вот он вошел в приемную залу.
Император милостиво приветствовал королевских и княжеских посланцев. Для каждого у него нашлось какое-нибудь любезное слово.
С генералом Шварценбергом, представителем Австрии, он повел речь о его талантах полководца, заверив, что они ему известны и он их ценит.
Барону фон Гермелинфельду, явившемуся засвидетельствовать почтение от имени короля Пруссии, он сказал, что наука не признает границ между странами и что умы, подобные его собеседнику, самым своим существованием служат сближению людей и народов.
Когда же ему назвали имя посланника герцога Саксен-Веймарского, он с живостью устремился ему навстречу, отвел его в сторонку, несколько минут тихо беседовал с ним, а прощаясь, произнес:
- Господин Гёте, вы человек в полном значении этого слова.
Аудиенция подошла к концу, и князь-примас предложил императору пожаловать в пиршественную залу.
- Соблаговолите проводить туда императрицу, - сказал Наполеон. - Я сейчас присоединюсь к вам. Мне надо лишь отдать кое-какие распоряжения. Ах, да! Где же мой студент?