Книга С. М. Олефира, педагога-воспитателя из колымского поселка Талая, - это записки охотника-любителя, пытливого натуралиста. Более пятнадцати лет он изучает своеобразную северную природу.
Охота в тайге - тяжелая работа, со своими радостями и огорчениями, как и сама жизнь. Быть разумным, рачительным хозяином природных богатств, которые тебя окружают, - основная мысль книги.
Содержание:
15 сентября 1
16 сентября 2
18 сентября 3
19 сентября 5
22 сентября 7
23 сентября 7
24 сентября 7
25 сентября 8
26 сентября 8
27 сентября 9
28 сентября 9
29 сентября 10
1 октября 11
2 октября 11
3 октября 11
4 октября 12
5 октября 13
6 октября 14
7 октября 15
9 октября 15
10 октября 16
11 октября 17
12 октября 17
12 октября 19
20 октября 19
21 октября 20
23 октября 21
25 октября 22
26 октября 22
27 октября 23
28 октября 23
29 октября 24
30 октября 25
31 октября 25
1 ноября 26
2 ноября 26
3 ноября 27
5 ноября. 28
6 ноября 28
С. М. Олефир
ВСТРЕЧИ В КОЛЫМСКОЙ ТАЙГЕ
Никто так, как охотник, не заинтересован в охране природы, в умножении ее богатств. И понятие "охрана природы" вовсе не означает - не убий. Оно сложнее, многообразнее. Здесь и помощь животным в трудные для них периоды года, борьба с болезнями. Это, наконец, и регулирование численности животных средствами охоты, потому что в результате вмешательства человека законы саморегуляции видов почти потеряли силу.
Не будет преувеличением сказать, что ежегодно государство получает от закупок пушнины и мяса диких животных миллионные прибыли. Вместе с охотниками-профессионалами ее приносят и охотники-любители, заключающие соответствующие договоры со специализированными предприятиями. К числу таких любителей вот уже 15 лет принадлежу и я. За это время накопились наблюдения, появилась настоятельная потребность разобраться в них и самое главное - в мыслях о человеке, приходящем в тайгу.
Вот остался он с нею - один на один, властелин, хозяин. Пусть не поднимается его рука на невыкунявшуюся белку, на доверчивого поползня, пусть бережет он братьев своих меньших и их лесной дом.
Но память приводит и примеры другого поведения. Вспоминаются люди, у которых один только вид летящей птицы или бегущего зверя вызывает страсть, граничащую с умопомешательством. Для этих людей нет ни правил, ни сроков охоты, для них главное - добыть, чтобы затем втридорога продать добычу на "черном рынке", обогатиться, утолить тщеславие.
Давно пришла пора надежно закрыть природу от людей с нечистой совестью. И если мы все вместе сделаем это, в дело охраны природы будет внесен поистине бесценный вклад.
Автор
15 сентября
Семь утра. Плот отчалил от левого берега Лакланды, покружил на мелководье, вышел из этого водоворота к самой стремнине и заскользил в тумане.
Нас трое: я, мой младший брат Лёня и ни на что не способная, но зато красивая собака Бумка. На Лёне забродные сапоги, брезентовая куртка с косыми надписями через всю спину: "Не кантовать!", "При пожаре выносить первым!" - и вязаная шапочка с пышными кистями. Он рулевой и сейчас стоит у кормового весла, навалившись плечом на шест-мачту. На мачте полощется флаг с изображением босой ноги и скрещенных ружья и удочки. Вокруг всего этого выведено фломастером: "Ковчег "Одинокая гармонь".
Два года мы не брали отпуска, два года мечтали, планировали, готовились. Надоедали Паничеву. За двадцать лет старший лесничий исходил не одну тысячу километров таежных троп. В его рассказах Лакланда, Витра, Тайный, Ульбука, Ерник звучали как заклинания и казались недоступными нам, простым смертным.
Но все позади. Вчера утром на сверхмощном "Урале" Саши Зотова мы преодолели сотню километров преотвратительной дороги, крутой перевал, несколько десятков ручьев и высадились на широкой косе у "Крестов". Столь мрачное название это место получило из-за двух лиственничных крестов, поставленных здесь кочевниками-оленеводами более полувека назад.
Река делает резкий поворот. Плот не желает вписываться в него и мчит прямо к берегу.
- Полундра! - кричит Лёня, изо всех сил работая веслом. Я отталкиваюсь шестом, но плот не слушается.
Хватаю приспособленный под якорь тракторный каток. В этот миг под нами что-то грохочет, плот сотрясается и застывает на месте. С испуганным взвизгом прыгает в воду Бумка. Из-под дощатого настила, где она сидела, показывается осклизлый чозениевый сук, напоминающий налима. До берега метров семь. Течение вдавливает в воду крайние бревна. Бурлит вода, на берегу отфыркивается Бумка. Лёня схватил топор и рубит сук. Спешу к нему на помощь: оттаскиваю в сторону печку, мешки, вешаю за спину оба ружья.
Плот кренится, и почти треть его в воде. А что, если переправить все на берег? Поднимаю двадцатикилограммовый мешок с пшенной крупой. Если доброшу, то с остальным справимся запросто. Упираюсь ногами в скользкие бревна и изо всех сил кидаю. Мешок на берегу. Плот вдруг вздохнул и стал поворачиваться вокруг своей оси. Сук на мгновение подался вверх, наклонился и исчез. Вода заурчала, подхватив плот.
За изгибом река сузилась, плот ведет то в одну, то в другую сторону, но Лёня кормовым веслом ловко направляет его к середине.
Новый поворот, впереди огромный завал. А у нас нет шеста. Он остался у чозении. Кормовым веслом не справиться с течением.
- Давай на середину! - кричу я. - Падай! Держись крепче, сейчас тряхнет!
Завал совсем рядом. Высоченный! Метров семь, не меньше. Какое же было половодье, если нагромоздило такую гору!
Удар значительно слабее, чем мы ожидали. Нас бросило назад и закружило в водовороте. Только сейчас замечаю среди плеса плавучий остров из кусков коры, опавших листьев и прочего мусора. Кружим вместе с ним.
Вдруг - всплеск. Хариус! Да-да! Оранжевоперый великан шлепнул хвостом по воде и, слегка повиливая корпусом, направился под плот. Темный, огромный, спокойный. Падаем на настил и заглядываем вглубь. Плот развернуло, высветились толща воды, стая рыб, дирижаблями зависших в каком-то метре от нас. Среди черноспинных хариусов хорошо заметны три зеленые остроноски. Жирные рыбы стоят головами друг к другу, словно беседуют.
Путаясь в леске, наперегонки разматываем удочки, привязываем поводки с мушками и мормышками. Приманка у нас есть. Еще с лета заготовили две коробки кузнечиков. Приманка ложится на воду и несется к плоту. Быстро поддергиваю удилище, и голый крючок сверкает в воздухе. Кузнечик, раскрыленный, сплющенный, больше напоминает кусочек коры, чем тех бойких стригалей, что в жаркую погоду десятками прыгают в траве. Конечно, лишенному обоняния хариусу такой приманки не учуять.
Ан нет! От стаи рыб отделяется небольшой, совершенно черный хариус. Он растет на глазах и буквально в две-три секунды превращается в килограммового красавца. Чмок! От кузнечика остался маленький водоворот. Хариус, описав полукруг, исчезает под плотом.
Наживляю второго кузнечика и забрасываю удочку на противоположную сторону, с тем чтобы перехватить великана. Едва наживка коснулась воды, под ней мелькнула тень, раздался всплеск, и тонкая леска зазвенела.
Я не успел разглядеть рыбину. Она сразу же ушла в глубину и словно приклеилась к темному дну. Плот потихоньку отдаляется от засевшей рыбы. Леска все больше наклоняется к воде, сейчас она составит одну линию с удилищем. Тогда добычу не взять. Лёня дотягивается до лески и несколько раз дергает ее указательным пальцем.
Почти мгновенно выпрямилось удилище, серебристая рыбина выпрыгнула из воды, взмахнула оранжевым хвостом и заходила-заплясала по всему плесу. В такт ей пляшу и я. То отхожу на середину плота, то приседаю, то перегибаюсь так, что рискую свалиться в воду.
Наконец хариус в моих руках. Широкоспинный, толстый, как кукурузный початок, он таит в себе стремительность птицы и гибкость змеи. По серебристым бокам мелкие, как накрапы смолы, точки, спину украшает почти сливающийся с широким оранжевым хвостом плавник-парус.
Пока мы любовались хариусом, плот подтянуло к самому завалу, несколько раз громыхнуло по осклизлым бревнам и понесло.
В километре от завала Лакланда разделилась на два рукава. Направляемся в правый, который пошире. Плот уже привык к нам. Два-три гребка - и он послушно прижимается к берегу. Хотя, если быть точным, берега как такового нет. Есть сваленные покореженные полузатопленные чозении и тополя. Бурлящая вода играет зелеными ветками, крутит водовороты.
Прямо по курсу пара крохалей. Крупные утки спокойно скользят по водной глади… Он и она. Оба белогрудые, остроклювые. Только самка поменьше, поизящней.
В прошлом году на сенокосе мы нашли гнездо крохалей в двухстах метрах от воды. Идем как-то по низине, заросшей огромными чозениями. В таких местах веток на земле столько, что под ноги гляди да гляди.
Вдруг прямо над нами пролетела утка, в кусты метнулась.
- Вон из того дупла вылетела, - утверждает Лёня.
А дупло метрах в восьми от земли. Я, конечно, не поверил. Поспорили, а потом разулись и полезли смотреть. А там и правда гнездо. Все белым пухом выстлано, а на пуху девять желтоватых яиц.
Да, это не на кочке, где каждая лиса, каждый коршун тебя того и гляди сцапает. Но ведь в конце концов птенцы выведутся. А утята в первый же день своей жизни должны быть на воде. Их мама из клюва не кормит, нужно самим еду промышлять. Интересно, как они с такой высоты опустятся на землю. Я каждый день заворачивал к крохалиному гнезду, но так ничего и не узнал. Являюсь однажды утром, а гнездо пустое. Только несколько скорлупок валяется.
И вот новая встреча. Птицы уже заметили нас, чуть расплылись. Стараясь не шуметь, опускаю в воду малый якорь.
Крохали в мгновение ока кивнули крючковатыми носами и исчезли под водой. "Одинокая гармонь" отдана на волю волн. Птиц нигде не видно. Мы уже проскочили то место, где они нырнули, прошло пять минут, не меньше.
- Вот она! В воду гляди, в воду! - Лёня показывает рукой за кромку плота, чуть ли не себе под ноги. Там, под водой, наперерез плоту плывет крохаль. В эту минуту он больше напоминает крупную камбалу. Серебристый, овальный и заостренный с головы и хвоста.
Бытует мнение, что крохаль под водою машет крыльями. Ничего подобного. Крылья прижаты, а вот лапы мельтешат. Хорошо виден открытый птичий глаз, клюв и шея вытянуты в одну прямую линию. Нам передавалось то напряжение, с которым крохаль превозмогал быстрое течение Лакланды.
Наконец завалы позади. Здесь, где мы сейчас плывем, вода проявила себя как созидатель. Много лет подряд она сносила песок, наращивая косу. И каждый год волны высевают на кромку вновь образованного берега тополевые семена. Теперь у берега в несколько рядов поднялась поросль. У самой реки топольки-прутики, а дальше уже настоящие деревца с кроной, стволом.
На одном из топольков висит величиной с кулак шар из серой бумаги. На ощупь она эластична и издает обыкновенный бумажный хруст. Конечно же, это осиное гнездо, вот и две длинные осы с узкими талиями и желтыми поперечинками на юбках. Лёня подговаривает добраться до меда. Мне жаль рушить гнездо, к тому же я знаю, что обыкновенные лесные осы ведут хищнический образ жизни и, конечно, никакого меда не запасают. Тем временем из летка вылезла еще одна оса, не больше комнатной мухи, кургузая и неповоротливая. Неужели они живут вместе? Стучу палочкой по гнезду. Внутри кто-то зажужжал, завозмущался. Полезли большие и маленькие осы. Конечно же, лучше убраться подобру-поздорову. Пока я возился с насекомыми, Лёня вырубил два новых шеста, бросил их на плот и ушел искать Бумку. Я успел сварить уху из хариуса, вскипятить чай, наконец заявились. Оказывается, Бумка все это время сидела возле мешка. Она не узнала Лёню, была страшно сконфужена и от волнения принялась пить воду из Лакланды.
Сейчас она уже набегалась по косе и сидит, с подозрением разглядывая плот.
После обеда решили проплыть еще километров пять и остановиться на ночевку, а утром начать обследование Лакландинской долины. Так или иначе, здесь ляжет наш путик, и где-то в этих местах придется ставить избушку.
Сразу за тополевой косой Лакланда разливается широко и беспутно, образует множество проток, островов и мелей.
Одно из преимуществ нашего плота в том, что он сделан из сухостоя, осадка его небольшая. Вообще лиственница относится к так называемым твердым породам, удельный вес сырой древесины чуть меньше удельного веса воды. Дома я представлял плот чем-то монументально жестким. Оказывается, плот может сгибаться, перекашиваться и даже немного извиваться. Сделав это открытие, мы и назвали его "гармонью".
К вечеру похолодало. Небо опустилось к самым сопкам. Сразу же почувствовали, что в сапогах вода, а рубашки мокрые от пота. Река делает новый изгиб. И мы причаливаем к берегу, заваленному плавником. На самом верхнем бревне завала пристроился горностай. Он всего раза в два длиннее мыши, коричневый и быстроглазый. Когда плот зашуршал о прибрежные камни, горностай цыкнул и змейкой скользнул между бревен. Через минуту его любопытная мордочка показалась с другой стороны завала.
- И это за таких мышей платили сто тысяч долларов? - удивился Лёня.
- Каких сто тысяч?
- Я в "Охоте" читал, что нашим заказали горностаевую шубу для английской королевы.
- А ты налови их хоть на полшубы. Это он летом такой отчаянный, а зимой ты его не увидишь.
У завала соорудили навес из брезента и полиэтиленовой пленки, устроили постель из стланиковых веток. Легли рано, спать не хотелось. Никак не можем прийти в себя. Еще два дня назад нужно было утрясать вопрос с отпуском для Лёни, закупать недостающие продукты. И все на глазах соседей, товарищей по работе и незнакомых людей. Здесь же кампания по защите природы. Газеты и журналы пестрят карикатурами на врагов флоры и фауны, в первом ряду коих стоят люди с ружьями в руках. Согласитесь, что со словом "браконьер" вырисовывается такая картина: под симпатичной елочкой стоит мужчина в болотных сапогах, телогрейке и шапке-ушанке, в руках ружье, рядом поверженный лось. Теперь посмотрите на нас. Все сходится! Та же одежда, то же оружие.
Отсюда и ехидные замечания, а иногда и прямые обвинения, похожие на то, которое высказала нам продавщица хлебного магазина: "Где вот такие любители природы пройдут, там от природы одна окружающая среда остается". Сама же продавщица в песцовой шапке "магаданке" щеголяет.
Но разве станешь доказывать всякому, что охотники никакие не враги природы. У горностайчика, как тот, что в этом завале, уже через восемь месяцев может десять–пятнадцать малышат родиться. А если таких завалов много и почти в каждом по выводку?
То, что горностай ловит куропаток, глухарей и даже оленей если не выдумка, то редчайшая случайность. Основная еда горностая - мыши-полевки. На десерт ягоды, орехи. А ведь мышами и соболь питается, и лиса, и совы. Даже олень при случае. На мышей же, как на орехи или ягоды, каждый год "урожай" разный. И если мышей мало, горностаи, соболи начинают поедать друг друга, гибнуть от голода. Пусть уж этих зверьков охотники добудут.
На ленинградском аукционе за шкурку соболя платили четыреста долларов, а за горностая - семь. Золотом! Да и нам, северянам, хочется хороший воротник или шапку иметь. Давно подсчитано, что мы ежегодно на многие миллионы рублей пушнины недопромышляем. Горностаев и пятой доли не выбираем. А ондатра? Развели в озерах тьму. Промысел зверька не наладили. Вот и развелось ондатры столько, что она всю траву в озерах съела и от голода погибла. Исчезла трава - исчезла и рыба. Теперь в тех озерах ни рыбы, ни травы, ни ондатры. А соболь? Пока соболя в колымской тайге было мало, охотник за день два-три десятка белок брал. Теперь же не всякий столько за сезон добывает. А ведь двадцать белок хорошему соболю по цене равны. Получается, что численность зверя в тайге регулируют или голод, или сами звери. Так пусть уж лучше это делают охотники. И тайге и людям польза.
16 сентября
Проснулся я около полуночи. Заметно похолодало. Лёня подкатился к костру так близко, что его рука упирается в горящее бревно. Расталкиваю брата и принимаюсь внушать правила поведения у костра…
Чай в кружке и чайнике к утру покрылся ледяной коркой, а трава вокруг побелела от инея. Лакланда притихла. Вода в ней парит.
Поставленные на ночь жерлицы поймали двух вертлявых налимчиков с карандаш величиной. Поругав неудачную рыбалку, мы принялись за работу. Лёня убирает тент, я прикидываю, какое блюдо можно приготовить из стограммовых недомерков, и не ведаю, что в пяти шагах от нас спит целое стадо налимов. Толстых, головастых, жирных.
Налим исключительно ночное животное. Если летяга, заяц, сова на кормежку выходят с наступлением ночных сумерек, то налим просыпается в самую глухую ночь. Все остальное время он спит. При этом он должен спрятаться в нору, под камень или корягу. Удобных же спален немного. Поэтому, как только на реке появляются прибрежные полоски льда, так называемые забереги, почти все налимы устремляются под ледяную крышу. В эту ночь покрылся льдом наш заливчик. Будь я в сапогах, получилась бы отличная рыбалка, но, ночуя в тайге, я надеваю чижи - самодельные меховые носки. В них и отправился за пилой. Забрался на плот, гремлю инструментом и вдруг замечаю: из-под плота в сторону Лакланды мелькают какие-то тени. Пока прибежал к костру, пока обул сапоги…
Что и говорить, не испробовать бы нам в то утро знаменитой печени, если бы самый большой из налимов не вздумал сунуть голову под камень, лежащий почти у самого берега. Лёня, когда набирал в чайник воду, принял его за корягу. Налим зашевелил хвостом и выдал себя.
Подкрались мы с неводком, подняли рыбину из постели, потянули на берег. У нас на Севере многие почему-то пренебрегают налимами: ест он все подряд, фи, какой нехороший! А ведь это нежнейшая рыба.