В лощине снег рыхлый, ровный. На подъеме дело посложнее. То сугробы, то выдувы. Чтоб не так шуметь, пришлось снять лыжи, и началось: в сугробы по пояс ныряешь, а на выдувах щебенка скользкая, мелкая, сыпкая. Здесь и по бруснику не так легко забираться, а к медведю и того хуже. Хорошо, если камушки смерзлись. А если сушенцы? Поставишь ногу, а опереться на нее боишься.
Сначала я ружье в руке держал. Для ходьбы двух ног и одной руки хватало. Но дальше круче стало. Пришлось "Белку" на спину повесить и поднимать на четвереньках.
Раза два поскользнулся, шумнул камушками. Но ветерок на меня. Правда, все время одна мысль тревожит: правильно ли я на медведя выйду? Вдруг встречусь неожиданно, лоб в лоб. Вот и буду сидеть перед ним, как куропач, только с ружьем на шее. Ешь - не хочу.
Но дальше снежок мягче пошел и выдувы кончились. Теперь осторожность на пределе. Шаг-два сделаю и - стоп: где, что? Ага, терраса! Вот, кажется, куст, под которым медведь копался. А вот и следы. Лапища!
Поворачиваюсь и вижу медведя. Метрах в сорока. Из-за ольховника на меня смотрит. Морда, как чемодан, ушки торчком, глазки - не понять, что выражают. Но, честное слово, нехорошие глазки. И самое неудобное, что только верхнюю половину головы и вижу.
А вокруг ни деревца, ни кустика приличного. Один скат голый и неуютный. Чуть что - накроет и чирикнуть не успеешь. Ладно, думаю, живи, дорогой, до глубокой старости.
Сажусь на скат и, как на санях, качу вниз. В минуту к гривке лиственниц в лощину домчался. Оглядываюсь, а медведь от меня на сопку. Сначала он по гребню бежал. Как скакун на ипподроме. А в сугроб влетел - забарахтался. Хоть от меня он более чем за километр, а отсюда вижу, как снег во все стороны фонтанирует.
Я когда от медведя бежал, почти все время назад смотрел, а этот только под вершиной сопки оглянулся.
- Ага! - злорадствую. - Теперь до самой Витры чесать будешь.
Но тот, как увидел, что за ним никто не гонится, более того, терраса совершенно пустая, наверное, удивился. Сел и задумался. Я уже и до землянки добрался, и чай сварил, и половину избушки снегом обсыпал, а он все сидел на сопке и переживал. Я наблюдал за ним до самой ночи, а перед тем как ложиться спать, вышел из землянки. Темно. Звезд нет. Тайга чуть шумит. Сопки еле-еле в темноте виднеются. И где-то там наверху у огромного камня сидит медведь. Один сидит. Честное слово, мне вдруг его жалко стало.
- Эй, друг! - кричу. - Иди чай пить!
Потом взял ружье и из малокалиберного ствола пару раз в небо щелкнул. А выстрелы глухие-глухие. К непогоде, что ли?..
3 ноября
А с полуночи и вправду запуржило, но к утру метель почти улеглась. Я не стал сооружать коттеджи, и вообще воображение у меня в другом направлении работало. Почему медведь не уходил? Не иначе он ждал метели, чтобы ложиться в берлогу. Обычно охотники дожидаются настоящих морозов и отыскивают берлогу по струйке пара. Медведь за зиму расходует до восьмидесяти литров воды: жир в его организме перегорает.
Часто у людей складывается ошибочное представление о том, насколько легко отыскать медвежью берлогу. Им кажется, стоит пройти лесом десяток километров и увидишь чуть ли не столб пара. В самом деле, и я, и Саша Фалькович, и Володя Молоков провели в тайге не одну зиму, а никто из нас на берлогу не натыкался… А что, если пойти и постараться найти медвежью берлогу? Стрелять в него сейчас не буду. Нападать на меня медведь не станет - вон как удирал. А если и кинется, то я не с пустыми руками.
Теперь на террасу я сравнительно легко поднялся. Вокруг чистота. Стланик под снег спрятался, камни задуло, только холмики белеют. Чуть выше складка приличная, ольховник в ней - не пройти, не проехать. Здесь медведю в самый раз берлогу устроить. И кусты частые, и сторона северная. Но зайцы? Весь снег в кустах и вокруг исполосовали.
Иногда в книгах пишут, что зайцы глупые. А попробуйте поймать. Это их горе, что одной тропы всю зиму держатся. Вот и влетают в петли. Вообще-то они намного подозрительней соболя и тем более белки или горностая. Чуть что - к опасному месту его и палкой не пригонишь. Короче, лежи здесь медведь - зайцев и духу не было бы.
Ага! Вот он, след! Медведь пересек ольховник и направился в сторону ложбинки, тянущейся параллельно ольховнику. В ложбинке следов не видно, но чуть выше перевальчик, и там на камнях следы. Ветер весь снег с гребешка сдул, а с тем, что примял медведь, справиться не смог.
Поднимаюсь на гребень. Прямо подо мной темнеет лес. Везде такие выворотни, что целое стадо на зимовку устроится. Поперек спуска хорошо заметен ряд частых ямок - медведь-таки внизу. Крутизна здесь приличная, и самое неприятное, по всей вершине метель снежный козырек накрутила. Здесь просто так не прорвешься. Лыжи враскат пойдут - костей не соберешь. Снимаю их, разбираю и укладываю ружье в мешок. Снег здесь плотнее, валенок его с ходу не пробивает. Ложусь на живот. В одну руку взял нож, в другую ясеневую лопатку, ею капканы маскирую, и поплыл.
Когда до середины добрался, сел передохнуть, осмотрелся. Ведь не куда-нибудь, а в гости к медведю следую. Сижу, не шевелюсь, ничего не толкаю, о медведе думаю молча. Вдруг шу-у-ух! Снег по всему склону просел, зазмеился трещинами и пополз. Быстрее, быстрее и загремело. В минуту весь склон ниже меня голым стал. Мох, камни, веточки, березки, кустики стланика - все выглянуло. В метре от меня брусничная полянка открылась. А вот правее, прямо по линии среза лавины, утесик торчит. С полметра высотой. До него метров двадцать - не больше. Хватаю мешок, лыжи и - к нему. Только за него уцепился и снова: шу-ух! Поплыло!
Мне б лыжи под себя кинуть, а я ими от лавины заслонился. В какой-то момент помогло, а потом они изо всех сил хлестнули ремнями по лицу и ушли вместе с лавиной. Мешок за мною стоял, его даже с места не сдвинуло.
Козырька на перевале как не бывало. Правда, чуть сбоку осталась полоска снега. Мирная и спокойная. Внизу же продолжалось какое-то движение. Осыпался снег, прыгали, брызгая по сторонам, огромные комки, выстреливали из-под снега ольховниковые веточки. Но главное, из-под снежной каши торчала моя лыжа.
Мне бы пересидеть или хотя бы привязать мешок к утесу. Мне бы, наконец, взять все это хозяйство с собой. Можно было плюнуть на лыжу и осторожно перебраться на гребешок, а по нему наверх и к землянке. Или еще лучше по наледям к базе ударить. Там запасные лыжи и все остальное. Так нет. Я пристроил мешок и оставшуюся лыжу у скалы и подался вниз. Спускаться было легко.
Раза два я провалился по пояс, один раз застрял в каких-то корнях. Но вот до лыжи подать рукой.
Ничего не шуршало, ничего не ухало. Но вдруг я почувствовал: сейчас что-то случится. В поисках опасности я сначала почему-то глянул вниз, по сторонам и только потом вверх. Мирная и спокойная полоска снега под гребнем вздрогнула и покатила. Она была ужасно быстрой и пыльной. Если две первые лавины как-то там раскатывались, то эту - словно из пращи запустили. В мгновение она достигла утесика, прокатилась по моим следам и волной накрыла меня. Не ударила, не толкнула, а просто окутала жестким снегом, сыпанула в лицо, за шиворот и умчалась вниз. Когда осела снежная пыль, ни лыжи, ни мешка я не увидел…
Если я с маломощным ружьем подбирался к матерому медведю, если я не потерял голову, находясь в самом центре лавины, - я не трус. Но сейчас мне что-то не очень хорошо. Я сижу у костра, ожидаю рассвета, а рядом что-то есть.
Пока я у костра, ничего. Пусть себе ходит. Но дров хватит часа на два, а потом придется идти. Не хочется.
Да чего это я - может, только чудится? Поправляю костер и шагаю в снег. Глубина! Мну снег коленями, бедрами, даже локтями. Потихоньку двигаюсь к группке чахлых лиственниц. Среди таких недорослей много сухостоя. Проторил уже метров двадцать и замечаю над головой какое-то движение. Чиркаю спичкой, пламя нехотя разгорается, выхватывает из густой ночи красноватый лиственничный ствол и качающуюся ветку. Ветерок не дохнет, тишина, нигде ничего не шелохнется, и вдруг такое. У меня внутри так и оборвалось. Огромная ветка, чуть ли не в руку толщиной, раскачивалась, как от хорошего ветра.
В несколько прыжков возвращаюсь к костру, кочегарю так, что искры фонтаном секут небесную стынь, осматриваюсь. Лажу из смолья факел, вынимаю из чехла нож и снова ныряю в снег. Теперь дорога проторенная, двигаться легко, но я не спешу. Качается!
Испытывал ли я в эту минуту страх? Не знаю. Казалось, что эта ветка, ночь, тайга, лавина существовали сами по себе, отдельно от меня. Снова возвратился к костру, какое-то время сидел, даже, кажется, задремал.
Очнулся от самолетного гула. Костер почти потух, только синеватые живчики поигрывали на углях. Ночь подступила к самому костру, но деревья вокруг обрисовывались четче. Расправляю настывшую спину и иду к тому дереву. Вдруг поверилось, что ветка успокоилась и все стало на свои места. Мало ли что могло ее качнуть.
…Она проступила как-то сразу вся от сучка до вершинки, почему-то растолстевшая и подлинневшая. Где-то таял самолетный гул, почти рядом пощелкивал костер, а над моей головой на самой обыкновенной лиственнице почему-то плясала ветка. И вдруг мне стало страшно. Так страшно, что я не задумываясь ринулся в сторону перевала. Не помню, как проскочил тот спуск, на котором меня гоняла лавина, как летел по темнеющим выдувам, не помню даже, в каком месте выскочил на Тайный. Помню одно: мне было так муторно и так тоскливо, как никогда в жизни.
В небе загудел новый самолет. Кто-то, наверное, возмущался непроваренной курицей, кто-то проклинал качку и шум. А мне бы самый неудобный уголок. Пусть гудит, пусть качает. Лишь бы рядом были люди, а не эта, ставшая вдруг непонятной и чужой, тайга.
По Тайному гуляет наледь. Даже в темноте видно, как курится вода. Но под ногами твердь. Пусть мокрая и скользкая, бежать по ней - не то что по снегу…
Мокрый от пота, с задубевшими валенками и пересохшим горлом, ввалился я в избушку, упал на нары и задрожал. Откуда пробралась эта дрожь, где она копилась - не знаю. Я рассыпал спички, долго не мог зажечь свечу, не мог толком держать в руках топор. Даже когда вскипятил чай, не мог открыть рот и хлебнуть.
Только к утру я пришел в себя и завалился спать. За тот перевал я попал на второй день. Костер припорошило снегом. Притрусило и тот злопамятный склон. А она качалась! Маятником ходила неугомонная ветка.
5 ноября.
Утром я исползал весь спуск и нашел одну лыжу и мешок. Вторая лыжа осталась лежать под снегом до самой весны. Сегодня я ходил на широких, вытесанных из тополя самоделках. Скользят самоделки неплохо, но они совершенно неуправляемы, и у меня болят ноги. На обратном пути завернул к землянке и наконец-то построил там два коттеджа. Там же добыл двух белок, да еще из поставленного на борще коттеджа снял горностайчика.
У меня новость. Несколько часов назад в избушку заглядывали гости. У самого поддувала след от бараньего копытца. И до того он чистый и аккуратный, прямо светится весь. Смотрю на этот следок и радуюсь. А чему, собственно говоря? Тоже мне счастье - баран в гости заходил…
Через два дня праздник. Хочется домой, но нужно ждать Лёню. Сейчас поселок оделся в кумач, в детском санатории, где я работаю воспитателем, сегодня утренник. Все красивые, торжественные и чуточку растерянные. Хоть на минуточку очутиться б в детской колготне, окунуться в их праздничную кутерьму.
Домой можно добраться через "Кресты" или лесоучасток. Можно выйти на трассу, спустившись вниз по Лакланде. Нужно только не прозевать поворот к трассе. Там с правого берега красная скала с тремя острыми пиками, потом тальники и распадок.
6 ноября
Проснулся в пять утра, слез с нар подложить в печку дров и уже не ложился. Первым делом привел в порядок лыжи и выставил их остывать на мороз. Затем сделал ревизию патронташу.
Выхожу без вещмешка. На моей куртке отличные накладные карманы. Туда влезли сало, хлеб, жестяная банка из-под томатов, сахар, пачка чая. Этого добра с лихвой хватит на два привала. Дойду до рюкзаков.
Если все сложится хорошо, сегодня же возвращусь на базу. Там радио, более уютная обстановка, а главное - в любую минуту может нагрянуть Лёня.
Присвечивая фонариком, спускаюсь с морены, пересекаю болото и выхожу к Лакланде. Переправляться не буду: нет сапог. Одни мы оставили на Витре, другие на "Крестах".
В первом же капкане добыча - длинный желтоватый позвонок и кусочек черной блестящей шкурки. В капкан попалась черная пищуха, мыши ее съели. Трамбую снег в холмике и настораживаю капкан снова.
От носка до середины лыжи подшиты шкурой, остальное я с вечера покрыл воском. Все это да плюс свежая пороша сделали лыжню очень скользкой. Иногда перехожу на бег. С рассветом домчался до того места, где горностаи охотятся на чечеток и синиц. Все капканы задуло снегом, но в двух - горностаи. Канавка по-прежнему остается свежеторенной и используется хищниками для разбоя.
Дальше лыжня поднимается от реки на террасу. Еще немного, и выйду к тем камням, у которых Бумка держала лисицу, а та разбила капкан-нуль.
Лыжня поднимается все выше. По ней сегодня прошел заяц. Он направлялся спать и у огромного камня сделал невероятно длинную сметку. В один мах улетел метров на шесть.
Над самым гребнем перевала, как гигантский памятник, высится камень. Огромный, черный, замшелый. Рядом с ним по гребню темнеют покореженные ветром лиственницы, стынут жухлые кустики черной смородины, да кое-где проглядывают убогие заплаты не поднявшегося и на вершок ягеля. А над всем этим, где-то в поднебесье, заунывно стонет ворон.
Будь художником, я изобразил бы не одинокую ель на скале, а камень этот. Вот уж действительно - символ Севера.
Прохожу шагов пятнадцать, оглядываюсь на камень и не узнаю его. С солнечной стороны он, оказывается, светлый и какой-то теплый. По его литому боку пролегли розовые, белые и изумрудные прожилки. Чем выше камень, тем он светлее, и верхняя его часть почти сливается цветом с шапкой снега. И здесь же под защитой камня пригрелись кустик брусники и маленькая лиственница. Славно им, уютно. Даже бездушный камень от солнца делается добрее.
К Витре подошел в одиннадцать часов. Все складывается как нельзя лучше. Откопаю лису, заберу рюкзаки, с полчаса передохну в избушке, и можно возвращаться на базу. За буграми снова свежие лисьи следы. Было бы здорово, если б они и спать ложились в одном и том же месте. В лощину между буграми спускаюсь как можно тише. В том месте, где спали лисы, узорятся свежие куропаточьи наброды. Расковыриваю слежавшийся снег ножом и извлекаю лису из схоронки…
К рюкзакам подходил соболь. Отчаянный товарищ! Развязываю рюкзак и оставляю часть приманки.
В ловушках две белки и горностай. Сегодня у меня неплохой день. А что, если ударить через Лакланду и проверить капканы, поставленные у туши медведя? Правда, не успею прийти засветло, но есть фонарик, в рюкзаке две новые батарейки. Можно бродить по тайге всю ночь.
До избушки в устье Витры оставалось метров триста. Я перенастораживал капкан у крайней ловушки, и вдруг откуда-то с низовьев Лакланды донеслась частая стрельба.
Оставляю капкан ненастороженным, сбрасываю рюкзак и изо всех сил мчусь туда. Выскакиваю на берег Лакланды, но ничего не вижу. А ведь стреляли где-то здесь. Правда, услышать на берегу что-либо невозможно, по реке идет шуга, и стоит неимоверный шум. Возвращаюсь к рюкзакам. Нужно надеть сапоги и перебраться через Лакланду. Снова закапываю лису. Не везет мне с нею.
Лакланду перехожу в том месте, где осенью пробовали рыбачить. Теперь здесь совсем мелко. Оставив сапоги на берегу, переобуваюсь в валенки, надеваю лыжи и направляюсь в сторону широкого распадка.
Оторвался от реки на добрый километр, но нигде никаких следов. Сажусь передохнуть на поваленную лиственницу и неожиданно слышу рокот вездехода и мужские голоса. В той стороне стена ольховника. Ломиться через нее - эти граждане с перепугу ударят из ружья или карабина. Можно крикнуть, но выдавать себя не хочется.
Пробую подойти поближе. Снимаю лыжи и, пригибаясь, крадусь к ольховнику. Прямо передо мною с шумом срываются два рябчика и уносятся через ольховник. Теперь голоса доносятся явственней, но ни одного слова понять невозможно. К тому же мешает тарахтенье двигателя.
Счищаю снег с полусгнившего пня, подмащиваю лыжи и усаживаюсь на них. Ну а теперь что делать? Плохо все-таки, что я один. И хочется, и нужно бы сходить да посмотреть, кого же столь азартно расстреливали наши соседи, а не могу. Не может быть, чтобы такую пальбу они подняли по одному-единственному лосю. В общей сложности прогремело самое малое двадцать–двадцать пять выстрелов. Конечно, они кого-то убили и сейчас заняты разделкой добычи. Настроение у них хорошее. Громко разговаривают, смеются.
Неожиданно рокотнул и зачакал траками вездеход. Сначала его звук как будто приблизился, но затем начал стихать и через некоторое время почти исчез. Уехали? Нет. Снова остановились, и двигатель работает вхолостую.
Теперь разбираю отдельные слова.
- Она его даже не узнала.
Смех. Другой голос:
- Если парень в горах не ах, если Ванька в одних штанах.
Снова смех. И опять первый голос:
- Она его дверью по пальцам!
Второй:
- Без привычки нехорошо!
Смеются. Что-то проговорили непонятное. Первый выругался. Мне кажется, узнаю голос длинного:
- Да ничего с ним не сделается, тем более, костер. Вот что со шкурой и потрохами будем делать?
Ему ответил уже третий голос. Какой-то глухой и совсем незнакомый.
- Пусть тоже до утра полежат, а на обратном пути мы их в Лакланду. Дунай, Дунай, а ну узнай, где чей подарок…
- А мне, говорит, домкратом пальцы шваркнуло.
Смех, и здесь звонко, с надрывом взревел двигатель, и кто-то третий крикнул:
- Скажи, пусть никуда не едет. Нужно по следу пройтись, может, еще где лежит?
Вездеход стучит совсем близко. Поднимаюсь и с лыжами в руках осторожно отступаю назад. Надеваю лыжи и направляюсь к Лакланде…
Сижу в избушке, пью чай и не знаю, что делать. Первой мыслью было возвращаться на базу и, если там Лёня с Зотовым и Паничевым, вчетвером нагрянуть сюда. Теперь я вполне уверен, что Лёня задержался из-за Сашки Зотова. Паничев - тот посвободнее, а у Зотова часы. Но с другой стороны - никого может и не быть. А все же нужно узнать, на кого они охотились? Даже отсюда виден столб дыма, поднимающийся за ольховником. Вблизи я его не заметил, а ведь, наверное, он и тогда уже горел. Недаром тот говорил: "Тем более, костер…" Подожду пару часов. Они должны убраться к своей избушке…
На часах четверть пятого. Дым за ольховником исчез. Можно отправляться. Пока переправлюсь через Лакланду, будет пять часов. Как раз хорошо, не рано и не поздно.
Рюкзак упакован по всем правилам. Может, в эту избушку я сегодня не попаду.
Лыжня успела схватиться морозом и шумит намного сильнее, чем раньше. На полпути схожу с нее и пробиваюсь по целине. Не доходя до ольховника, останавливаюсь и долго слушаю. Тихо. Ни людей, ни вездехода не слышно.
Отыскиваю среди частых веток ольховника проход и выхожу на болотистую пойму. Метрах в двадцати вижу кострище, краснеющую тушу мяса, увенчанную рогами оленью голову.