- Ну, знаешь ли, - вспыхнул Сенников и вырвал руку.
- Слушай, Аркадий, не стоит, а? - сказал Губкин.
То ли в самом спокойствии чуть похудевшего и словно бы сжавшегося для броска Губкина, то ли в прищуре его обычно широко открытых и слегка восторженных, а теперь острых и холодных глаз, то ли в голосе, но Сенников уловил неизвестное даже для самого Саши возмужание, почувствовал, что Губкин чем-то старше и, главное, крепче, сильнее его. Это поразило Аркадия. Когда и где это случилось? И впервые Аркадий почувствовал новую - не злую, нервную, а какую-то светлую, немного грустную зависть. Чему он завидовал, Аркадий не знал, потому что не знал причин губкинских перемен. Что-то очень хорошее шевельнулось в нем, и он совсем тихо произнес:
- Как хотите… Я думал как лучше… для всех.
И покраснел, потому что первый раз сам поймал себя на лжи. Он действительно думал, как сделать лучше, но не для всех, а для себя. И эта ложь его оскорбила.
Губкин молчал, хотя глаза у него добрели. Он хотел сказать что-то ободряющее и не успел - с горы донесся голос Пряхина:
- Тревога! Тревога, товарищи!
Секунда оцепенения прошла. Все трое побежали к мостику. Аркадий остановился и крикнул:
- А рыба, товарищи!
Ему никто не ответил, и он опять почувствовал недоумение: что же неправильного было в его словах? Ведь на этот раз он как будто подумал обо всех.
16. КАБАНЬЕ СТАДО
Пряхин встретил их в полном походном снаряжении. Связисты быстро разобрали свое имущество и встали против старшины.
- Слушай приказ! Сейчас выйдем на линию с задачей обеспечить бесперебойность связи. Сенников - со мной. Губкину - до конца участка не доходить, подсоединиться, слушать мои или капитана Кукушкина приказания. Все! Пошли.
Старшина уже повернулся, чтобы двинуться на линию, как вдруг натолкнулся на Васю. Паренек стоял с оружием в руках, с кинжалом за поясом.
- А я? - умоляюще спросил он. - А я куда?
В голосе паренька звучала обида, и глаза почему-то покраснели.
Пряхин мгновенно переглянулся с Лазаревым.
- Я тебе приказывать не могу.
- Тогда… Тогда можно, я с Губкиным?
- Хорошо! Иди с Губкиным. Только помни: он - старший. Это не прогулка. Здесь надо… - Старшина сжал кулак и тряхнул им.
Вася вытянулся, приложил руку к ушанке и, срываясь с голоса, ответил:
- Так точно! Слушаюсь! Губкин - старший!
Старшина едва заметно улыбнулся.
- "Так точно" здесь, пожалуй, лишнее. Достаточно и одного "слушаюсь". Ну, идите.
Губкин и Вася быстро пошли вдоль линии. Вася на ходу принял часть снаряжения и, блестя глазами, часто облизывая губы, поинтересовался:
- А что это - обеспечить бесперебойную связь?
- Это чтобы не было прорывов, заземлений… Если они произойдут, как можно скорее их исправить. Будем следить за проводами и время от времени подсоединяться к линии, проверять.
Пряхин проводил взглядом первую пару и строго спросил у безмолвного Почуйко:
- Вам ваша задача ясна?
На этот раз Почуйко не стал ворчать. Он вытянулся и лихо отрубил:
- Так точно. Ясна.
Пряхин обменялся взглядами с Лазаревым и приказал Сенникову:
- Пошли!
Солнце стояло еще высоко, и нагруженные поклажей старшина и Аркадий вскоре вспотели. Они закатали рукава гимнастерок, расстегнули воротнички. Когда седьмой пост скрылся за сопкой и связисты пошли вдоль скрытой зарослями воркующей реки, Аркадий не выдержал молчания и, забегая вперед, заглядывая в лицо старшине, спросил:
- А что там, товарищ старшина?
Пряхин не ответил, недовольно покривился: он надеялся, что этого вопроса не будет или он будет позже, когда хоть что-нибудь прояснится. Вопрос пришел раньше, значит, выдержка у Сенникова показная, и это нужно учитывать.
"Ну вот и буду его втягивать", - сердито решил старшина и сдвинул брови.
Тревогу он придумал для того, чтобы проверить, как будут действовать его подчиненные в усложненных условиях, и вот первое испытание нервов не выдержано.
Сенников по-своему понял пряхинское молчание. Оно как бы подтверждало его смутные догадки. Всякий солдат, где бы он ни служил, обязательно думает о войне. И даже когда не думает о ней, все-таки каким-то краешком сердца ждет ее и потому старается заранее, иногда по незначительным признакам определить ее приход.
Так было и с Аркадием. Он мысленно уже связал и, как ему теперь казалось, чрезмерное внимание капитана Кукушкина к их посту, хотя в нем ничего особенного не было, и поток шифровок по линии, забывая, что шифровок всегда идет больше чем достаточно, и полет самолетов, который сам по себе мог быть самым обычным, тренировочным полетом. Все это теперь, после тревоги, приобретало особое значение. Аркадий не трусил, но, как и многие другие на его месте, он нервничал. Все, что было вокруг него, все изменило свой смысл, все стало враждебным, неясным и в то же время дорогим, желанным, таким, будто он видел все это в последний раз. Ни привычного зазнайства, ни нового чувства недовольства собой, ни светлой зависти к более сильному товарищу - ничего этого не было. Была неосознанная тревога неизвестности, и Аркадию хотелось быть как можно ближе к старшине. Теперь он казался ему мудрым, опытным, таким, который сможет спасти и помочь. И он все жался и жался к Пряхину, норовя заглянуть ему в глаза. Пряхину наконец надоели эти безмолвные вопросы, и он раздраженно бросил через плечо:
- Что вы путаетесь под ногами? За линией смотреть нужно! Заметили обрыв крепления?
- Нет, товарищ старшина! - почти испугался Сенников.
- А он был. Вернитесь, найдите, исправьте, а потом, если не догоните меня за распадком, ждите и проверяйте линию.
- Слушаюсь, - подчеркнуто четко ответил Аркадий и, повернувшись по всем правилам, торопливо пошел назад.
Теперь Аркадий внимательно следил за столбами и вскоре увидел, что один из проводов отошел от изолятора: то ли строители линии плохо закрепили его, то ли ветры сорвали крепления. Провод провис. В иней, гололедицу, в бурю такой провисший провод может оборваться. Аркадий торопливо наладил когти, влез на столб, быстро исправил повреждение и сразу же двинулся догонять старшину. Шеренга столбов огибала выходящую к распадку низину, густо заросшую папоротниками и хвощами. Аркадий пошел по низине, думая, что, раз Пряхин прошел вперед, ему нужно будет срезать угол. Оставаться одному ему очень не хотелось, и опять-таки совсем не потому, что он трусил. Просто он не знал, что ему нужно делать одному, а со старшиной было как-то надежней. Он опять забыл о линии, торопливо шагая по смачно хлюпающей под ногами низине.
Вдруг рядом отчаянно завизжал поросенок, раздалось тревожное хрюканье, сопение, и в нескольких шагах от Сенникова появился дикий кабан - секач. Его могучая, заросшая бурой щетиной грудь играла мускулами. Маленькие глазки на длинной морде горели красноватым мрачным огнем. Загнутые назад боевые клыки пожелтели и выглядели поэтому еще страшнее.
Ни снять карабина, ни двинуться с места Аркадий не мог - он словно оцепенел. Секач нервно вздрагивал, не спуская своих бешеных глазок с бледного солдата, перебирал передними ногами. Отовсюду неслось повизгивание, хрюканье, шелест жирных хвощей и полосатых папоротников - свиное стадо, видно только что залегшее отдыхать в сыром, хорошо прогретом месте, убегало по направлению к распадку. Секач начал пятиться и тоже скрылся в зарослях. Сенникову захотелось сорвать с плеча карабин и выстрелить ему вслед, но он вспомнил, что раненые кабаны страшнее тигра. Об этом он читал не раз.
Последнее нервное напряжение доконало его - он долго стоял на месте, потом медленно пошел к линии, на взгорок. Колотилось сердце, во рту часто пересыхало. Уже на выходе к линии Аркадий еще несмело, еще с опаской подумал: "Неужели я трус? Неужели я пасую перед опасностью?"
Он, как и прежде - но уже не так уверенно, - заставил себя найти оправдание: "Да ведь смешно же было бросаться на кабана И стрелять ни к чему".
А внутренний голос насмешливо протянул: "Свиней испугался. А еще над Почуйко смеялся - мужиковатый… Но это же дикие свиньи", - почти взмолился Аркадий.
И хотя все возражения были справедливыми, он почувствовал: что-то в нем не так крепко и надежно, как он думал. Напряжение оставляло его, он быстро слабел, покрываясь мелкой испариной, и торопливо искал оправданий.
"Нет, просто они более привычные к этим условиям. А я москвич. Вот в городе я бы тоже… А здесь просто нужно привыкнуть к этой дичине, нельзя же сразу. Я еще привыкну. - Он натолкнулся на большой, гладкий валун, присел на него и, чувствуя его ласковую теплоту, уже спокойней решил: - Конечно, привыкну. Ведь я не хуже других. Просто распустился, а вот привыкну…"
Мысли у него стали путаться, и он прилег. Ни о тревоге, ни о кабанах, которые ушли в сторону того самого распадка, куда направился старшина, он не думал - был слишком занят собой. Хорошие, правильные мысли только успокаивали его, и он, чтобы отогнать бьющуюся в душе тревогу, шептал:
- Старшина сказал ждать. Вот я и буду ждать. Сколько нужно, столько буду. Один, а буду.
И от этой навязанной жалости к самому себе тревога слабела и отходила - человек как будто казнил сам себя.
17. СКАНДАЛ НА ПТИЦЕФЕРМЕ
Минут пятнадцать после того, как все ушли, Андрей Почуйко честно сидел у телефона. Потом он стал присматриваться к молчаливому Лазареву, который обстругивал колодяшку и, наконец, не выдержал:
- Ну як же так можно - рыба на солнце лежит, а я туточки?
Лазарев спрятал улыбку и смолчал.
- Я не знаю, товарищ лейтенант, ну як то можно - це ж продукты гинут. Государственное, можно сказать, достояние, а вы улыбаетесь.
- Так приказ же, Андрей, приказ, - стараясь быть серьезным, ответил Лазарев.
Он единственный, кто знал о замысле Пряхина. Старшина, чтобы не волновать больного учителя, у которого нога все распухала и опухоль эту пробивали сплошные кровоподтеки, рассказал ему о своем замысле.
- А шо приказ, - меланхолично рассуждал Андрей. - Приказ он есть приказ. Точный, ясный. "Вам, товарищ Почуйко, дежурить у телефона и действовать в зависимости от обстановки". Вот! В зависимости! А обстановка какая? Рыба гниет - вот и вся обстановка.
- Так ведь тревога, Андрей.
- Ну так шо, шо тревога. Ну шо? А ничего! Хоть бы и война. Сказано - действовать в зависимости от обстановки, а на войне что, разве йисты не нужно? Хай, значит, враг питается, жир под кожу набирает, а я, как той фазан, на силке буду сидеть та живот ремнем подтягивать?
Почуйко то замолкал, ожесточенно раскуривая цигарку, то в перерывах обстоятельно исследовал обстановку и свои возможности. Чем быстрее солнце катилось к западу, тем труднее ему было сидеть.
- До ночи посидим, а там якась зараза всю рыбу схамает. Ей-богу, схамает, та еще и спасибо не скажет. "Бачите, прогавкает, яки дурни в тайгу пришли - свое добро раскидают".
И когда он представил, что рыба может исчезнуть, он не выдержал:
- Ну, мне вся обстановка ясная. Посидите, товарищ лейтенант, у телефона, а как кто меня спросит - скажете, до ветру пийшов. На одной ноге це дило хлопотное. А я смотаюсь.
Никто не тревожил пост, и Андрей дважды ходил к реке, перетащил всю рыбу и, видно, не только устал, но и намял ногу. Как только рыба оказалась на месте, он загрустил…
Николай Иванович и Андрей топором рубили рыбьи хвосты и головы, потом острыми ножами разрезали почти бескостные розовые тушки на две половинки - пластовали. Требуху и молоки выбрасывали, а тяжелые, полные золотисто-оранжевых шариков икряные мешки откладывали в сторону. Ни бочек, ни чанов для засолки рыбы у них не было. Лазарев опорожнил один из ящиков с продуктами, замазал уголки и швы самой обыкновенной глиной, уложил в него распластованную рыбу и пересыпал солью.
- Горбуша сама даст сок, просолится, и тогда мы повесим ее вялиться. Такие балычки получатся - пальчики оближете!
Андрей Почуйко промолчал. Работа ему явно не нравилась - грязная и сырая. Он подумал, что "це дило трэба розжуваты якось инакше", и, оттащив горбушу, притворно рассердился:
- С одною рыбой не проживешь. Еще и мясо трэба. - Он тяжело вздохнул, точно ему было трудно расставаться с горбушей, и добавил: - Пиду силки проверю.
"Ну хитрец!" - с веселым удивлением подумал Лазарев, но промолчал.
С той минуты Почуйко уже не прикасался к горбуше. Каждый раз, когда он, ковыляя, приходил в кустарник, на фазаньих тропках сидели нахохлившиеся, красивые и глупые птицы. Они квохтали, иногда даже норовили клюнуть, но не пытались вырваться из петли. Андрей распутывал птицу и тащил в землянку, где уже сидело около десятка фазанов. Почуйко задумался.
- А фазаны яйца несут? - спросил он у Лазарева.
- Что, яичницы захотелось?
- А шо вы думаете? У нас целая птицеферма образовалась. Неужели ж задарма кормить? Нужно приучить, чтобы неслись.
Почуйко, как всегда, говорил спокойно, рассудительно, а в его чуть прищуренных маленьких глазках поблескивали насмешливые искорки, у висков собирались и распускались морщинки.
- Что там яичница, товарищ Почуйко, - ответил Лазарев. - Мы сейчас получше закуску приготовим.
Николай Иванович сделал из веток небольшую метелку и стал быстро и осторожно бить ею по икряному мешку. Его оболочка разорвалась и крупные, налитые соком икринки, как оранжевый горох, полетели на плиту каменного стола. Отбив несколько мешков, Лазарев собрал икру в кастрюлю и посолил.
- Через пару дней можно будет пробовать.
Почуйко удивился:
- Ну вы скажите, шо за краина! Икра и та сама до хаты приплывает. Не трэба ни в який гастроном ходить.
- Есть и недостатки, товарищ Почуйко, - стараясь не улыбнуться, грустно протянул Лазарев. - Есть! За мясом, например, ходить приходится.
Андрей расстегнул пуговичку на вороте гимнастерки и недовольно покрутил головой:
- Сходить можно. Лишь бы то мясо за пятки не хватало.
Лазарев не выдержал и рассмеялся, а Андрей, послушав, что делается на линии, опять поковылял к силкам.
Уже под вечер в землянке раздался истошный птичий крик. Андрей, который только что принес великолепного фазана, покосился на землянку и сказал:
- Вы дивиться, як бурно заседают.
Шум нарастал, становился все истеричней. Птицы бились в стекла окошка, сотрясали ударами крыльев дверь. Как только Андрей подошел к землянке, фазаны притихли. Почуйко приоткрыл дверь. Петух, которого он держал в руках, захлопал крыльями и пронзительно заорал. Какая-то фазанья курочка сейчас же стала протискиваться в щелку. Андрей выставил вперед ногу, чтобы помешать курочке, но нечаянно толкнул дверь.
В нее ринулась вся почуйковская птицеферма. Андрей бросил на землю злополучного петуха и хотел было закрыть своей крепко сбитой, осанистой фигурой дверной проем. Но, словно сошедшие с ума глупые фазаны с налета атаковали Почуйко. Они бились ему в грудь, нещадно лупили крыльями по лицу, стараясь протиснуться над плечами и между ног. Андрей извивался, орал, махал руками, а птицы находили все новые и новые лазейки и, вырываясь, с победным клекотом стремительно взмывали вверх.
Разъяренный Почуйко ввалился в землянку и ахнул:
- Батюшки!
На нарах, раскручивая кольца и раздувая горловые мешки, грозно покачивалась уже знакомая ему черная змея. Ее темные навыкате глаза поблескивали мрачным светом. Хвост с набором костяных шайбочек стучал по доскам так сухо и угрожающе, что у Андрея сразу пересохло в горле. Он круто повернулся, бросился к двери, но споткнулся о фазаньего петуха и упал.
В эту же секунду в землянку вполз уж. Его гордая плоская головка казалась неподвижной. Уж стал подниматься на нары, но гремучая змея оттолкнулась хвостом от досок и черной лакированной стрелой полетела прямо на Почуйко.
- Ратуйте! - заорал Андрей, выкатился на порог и, припадая на раненую ногу, помчался по знакомой дороге в кусты.
Уж развернулся и погнался за черной змеей. Они скрылись в траве.
Вскоре из кустов вернулся смущенный, сильно хромающий Андрей. Бледный, с оттопыренной нижней губой, он и не пытался оправдываться.
- Вы скажить, який у меня характер. Як увижу змияку, так самого себя забываю. Боюсь, так боюсь, что аж на сердце моторошно. - Он осмотрел испачканные пометом гимнастерку, шаровары и горестно покачал головой. - От же чертова птицеферма, все обмундирование спортила. Правду говорили у нас в колхозе, что это дело женское. Нечего туда мужику соваться, обязательно тебя ж и обваляют. - Раздеваясь, он попросил Лазарева: - Вы уж не кажите хлопцам, шо тут у нас наробылось. Я потом обмундирование выстираю, и все будет гладенько.
Лазарев задумчиво и смущенно кивнул головой, с почтительным удивлением рассматривая полуголого Почуйко. Плечи, спина и особенно крепкие, чуть тронутые летним загарцем мускулистые ноги были покрыты ссадинами, кровоподтеками и синяками.
"Как же он держался? - думал Лазарев. - Ему ж лежать нужно, лечиться, а он ходит, шутит. И я еще подсмеивался над его хитростью. Какая уж тут хитрость!"
- Послушайте, ведь вам трудно ходить, - сказал Николай Иванович и протянул Андрею сшитую им из остатков почуйкинского сапога сандалию на деревянной подошве.
Опасаясь подвоха, Почуйко покосился на подарок, но сандалию все-таки примерил.
- А что? Хорошо! - убежденно решил он. - Можно сказать, пятка и не беспокоит.
Они молча поужинали. Солнце село за сопками, хотя небо над седьмым постом еще зеленело. Глухо и настороженно гудели провода.
- К погоде, наверное, гудят, - сказал Лазарев и взглянул на небо.
Почуйко тоже посмотрел на небо и замер.
В невообразимой глубине звездного простора родилась стремительная светлая точка и, чудовищно увеличиваясь, понеслась на землю, прямо на седьмой пост.
Точка мгновенно превратилась в огненный шар, который так же мгновенно и почти неуловимо для глаз менял окраску. Вначале он был оранжевым, потом золотистым и, наконец, стал ослепительным, до голубизны белым, почти фиолетовым.
Этот неестественный, темно-фиолетовый цвет так больно резал глаза, что Лазарев и Почуйко зажмурились. И в то же мгновение родился далекий свист, переросший в раскатистый, оглушительный грохот. Он перекатывался от сопки к сопке, бился об их отроги, отскакивал и переплетался. Потом налетел ветер. Он сорвал брезент с кучи имущества, вышиб стекла в землянке, толкнул припавших к каменному столу людей.
Когда ошеломленные Николай Иванович и Андрей открыли глаза, они ясно увидели, как на отрогах главного хребта, будто трава под косой, валился лес и склоны гор из разноцветных превращаются в однообразные, желто-бурые, точно после пожара.