- Он меня з-з-задушит! - просипел Манекин.
- Я тебя убью, как падаль. Понял? Убью! Ах ты, с-сука! - хрипел Студенцов, стараясь выволочь Манекина из спального мешка.
Увидев в свете фонаря ружье, Студенцов вдруг отпустил Манекина и, несмотря на немощь, проворно метнулся к двухстволке.
- Мы суп в последующий раз, с-сука, не из галки будем есть, а из тебя, из твоего мяса. Понял?
- Он сумасшедший! - резко выкрикнул Манекин, шарахнулся вместе с мешком в другую сторону палатки, закрываясь от Стуценцова руками. - Он убьет меня! Помогите!
- Стой! - Тарасов кинулся к Студенцову, пытаясь удержать его, но не тут-то было, тот словно не слышал вскрика.
- Наза-ад! А ну все от меня! Наза-ад! - схватившись обеими руками за ружье, Студенцов вздернул его над собою, зацепил концом за шов палатки, завалился на спину, переводя ствол к Манекину. - Я сейчас убью этого гада, убью! И отвечать не буду!
По чужим, испещренным кровянистыми волоконцами - это от холода и высоты полопались сосуды - глазам, по раскрылатенным ноздрям и яростно распахнутому рту Тарасов понял, что Студенцов сейчас выстрелит - точно выстрелит! - палец его лежал на спусковом крючке, проржавевшем от сырости, осталось только сделать легкое движение, надавить на собачку, и - и-и... Пока Тарасов раздумывал, что же делать, настороженно и вместе с тем одурело следя за Студенцовым, а точнее, за его руками, за пальцем, просунутым в защитную скобу, тот все же нажал на спусковой крючок - нажал, вот ведь ка-ак!
Но выстрела не последовало - во-первых, патрон находился в левом стволе, Тарасов сам загнал его туда - из левого ствола ему сподручнее было стрелять, а Студенцов взвел правый курок и надавил именно на него, во-вторых, ружье стояло на предохранителе. Тарасов всегда ставил свою пищаль на предохранитель, чтобы не было случайного выстрела.
- Сто-ой! - снова заорал Тарасов, кинулся на Студенцова. Схватился руками за ружье, резко крутанул его в одну сторону, в другую, вырывая, потом подкатился под Студенцова и резко ударил его локтем в живот. Удар неопасный, но болезненный - Студенцов выпустил ружье и, не охнув, не икнув, притиснул руки к животу, скорчился. В глазах его, побелевших от бешенства, ничего, кроме злости, до этой минуты не выражавших, заплескалась боль.
- Ты что-о? Что-о? - яростным шепотом (почему шепотом? кого он боится, кого?) накинулся Тарасов на Студенцова. - В тюрьму захотел? Раз набиваешься - будет тебе тюрьма! Будет! Как только на Большую землю вернемся - будет!
Он распахнул ружье, подцепил пальцем патрон, выуживая его из ствола. Патрон, не выбитый инжектором, хоть и плотно сидел, а все же подался, шлепнулся, в ладонь, обнажив черную глубину дула. Тарасов сунул патрон в карман штормовки, застегнул клапан на пуговицу.
- Все, теперь стреляй! - по-прежнему шепотом, словно действительно боялся кого-то, прохрипел Тарасов, сделал мах рукой: - Стреляй!
Швырнул ружье в угол палатки.
Студенцов разогнулся, с шумом выпустил воздух сквозь зубы.
- Да его, с-суку, не то чтобы стрелять, его повесить либо в реке утопить надо. И сказать, что отстал в походе, потерялся... Стрелять - это слишком благородно для такого подлеца.
- Что ты мелешь, Володька, очнись!
- Ничего я н-не мелю! - Студенцов неожиданно заплакал, провел себя рукою по груди, губы у него задрожали мелко, скорбно, но в следующую минуту он справился со слабостью. - Кого мы в группу взяли, кого? - закинул голову назад, показывая морщистую нежнокожую шею. - Дерьмо мы взяли, вот. Ты думаешь, почему он от супа из поганой птицы отказывался, а? Неужто считаешь, что голод брезгливости место уступил, а? Будто старичок старушке скамейку в переполненном трамвае? Неужель ты действительно считаешь, что он больной? Не-ет, товарищ бугор, не так все это, не та-ак - он здоровее всех нас, вместе взятых, и никакой тутук его за горло не брал. Не брал, понятно? Ты посмотри, что он по ночам тайком от нас жрет? Думаешь, дохлятину, поганое мясо? - Студенцов скривился лицом, рот у него скособочился, будто у старухи шаманки, из осветленных злых глаз посыпался огонь. - Он колбасу по ночам жрет! Смотри! - Студенцов вытянул перед собой трясущуюся руку. - С-смотри!
Тарасов только сейчас заметил, что рядом с манекинским спальником стоит распахнутый рюкзак, а в зеве, на промасленной, до дыр вытертой по сгибам бумаге лежит длинный, лаково поблескивающий в свете фонаря батон колбасы. Ну и дела-а, - покачал головою Тарасов. Вот почему ему чудился по ночам дразнящий колбасный дух и он сходил с ума от острого духа копчености, от запаха хорошего мяса, думал, что это галлюцинации, призрачные видения, а оказывается, все это имело под собою совершенно реальную основу. Колбаса была первоклассной, финской, твердо-холодного копчения, облаченной в плотную копченую обертку, коричневую, блесткую от проступающего сквозь поры жира, с охристой надписью, выбитой на темном фоне "Любская салями" и алюминиевой штрипочкой, зажимающей хвост батона. И дух от колбасы шел такой, что даже горло перехватывало, а в свете фонаря возникали мокрые радужные пятна, которые то увеличивались в объеме, то, наоборот, уменьшались, пропадали. Тарасов не сразу понял, что это его собственные слезы, вызванные острым шпарящим духом еды. Студенцов вздохнул тяжко, сыро. По всему было видно, что он успокаивается.
- Я от этого колбасного духа, - прошептал Студенцов, - по ночам просыпался, думал, что совсем уже сбрендил... Никак не мог понять, откуда же здесь колбаса? Не может она тут быть. Но тем не менее все равно пахло колбасой.
- И я просыпался, - подал голос Присыпко.
"И я", - устало подумал Тарасов.
- Ан, оказывается, разгадка проста, как дважды два - четыре. Этот хорек скрыл от всех, что у него есть еда, доставал ее по ночам из рюкзака и уминал. Жрал, жрал, жрал, как животное. В одиночку утробу свою наполнял. А мы... мы, - в студенцовском шепоте снова появились слезы, - мы убивались, тащили его через весь ледник. Гада этого вообще надо было бросить на леднике, орлам на съеденье. Чтобы и у них жратва была.
"Палатки из-за этого деятеля мы чуть не лишились, - подумал Тарасов. - Если бы я тогда не поспел - куковали б сейчас на открытом воздухе. И неизвестно - были бы живы или нет. Ох и сволота, ох и сволота! Вернемся в Москву - всех медалей и жетонов эта сволота лишится".
- У-у, с-сука! Хорек! - страшным шепотом выдохнул Студенцов и, заводясь снова, дернул манекинский рюкзак за обвисшую брезентовую лямку. - А ну, давай сюда колбасу!
Манекин вцепился в другую лямку, и тогда Студенцов ощерил измазанные сочащейся из десен кровью зубы:
- Убью ведь! Предупреждаю!
- Оставь! - Тарасов издали рубанул рукою по лямке, которую держал Студенцов. - С кем связываешься? И охота тебе? Оставь, пусть ест свою колбасу сам. Оставь!
- Это что ж такое получается, старшой? Это значит, он в живых должен остаться, а мы подохнем? Выходит, так?
Тарасов, ловко перекинувший свое тело к Студенцову, - откуда только сила взялась? А откуда она взялась у Студенцова? - тряхнул его за отвороты штормовки.
- Брось! Пусть, говорю, потребляет свою колбасу сам - и баста! В одиночку!
- А мы? - спросил Студенцов, и шепот его наполнился смертной дрожью. - Мы что же?
В горле у Тарасова что-то закхекало, он задышал трудно, надорвано - опять кислорода не хватало, - закашлялся, скорчился от боли и слабости. Минуты через три пришел в себя, задышал часто. Подполз к Присыпко, безучастно лежавшему в углу, наклонился, стараясь поймать его взгляд.
- Слушай, Володь, вот ты скажи... Только честно. Ты будешь, ты станешь есть его колбасу?
Тарасов говорил о Манекине как о неком неодушевленном предмете, будто того совсем не было в палатке, и Манекину от этого сделалось еще более страшно. Он подумал, что его действительно могут убить - и сделают это, подай только Тарасов знак, и понял, что спасение его, жизнь находятся сейчас в тарасовских руках, и проговорил с готовностью, частя и путаясь в словах:
- Михаил Семенович, возьмите колбасу! Пожалуйста! Давайте ее разделим на всех. Она каждому сгодится, каждого подкрепит. Я ведь ее только сегодня нашел, раньше даже не знал, что она у меня есть.
- Не зна-а-ал? - свистящим шепотом протянул Студенцов, метнулся к рюкзаку, вывернул его горловину наизнанку. - Не зна-а-ал, значит... А это что?
Рядом с колбасным батоном лежал перочинный нож с раскрытым лезвием, на мятой, в масляных пятнах бумаге были стопкой сложены несколько ровно нарезанных колбасных кругляшков, розово светящихся, с мелкими жиринками и черными пороховыми точками перца, вкрапленными в мясо. Нарезана колбаса была не сегодня, а вчера или позавчера, это точно. Про запас. На кругляшах уже проступил пот старости.
- Распилил, с-сука, меленько, экономно, время выбрал, когда никто этого не видел. Рассчитывал подольше удовольствие растянуть? Св-волочь! А потом, разве человек, который только что нашел еду, поведет себя так? Да никогда? Я бы всех сразу разбудил. И он разбудил! - Студенцов ткнул пальцем в Тарасова. - И он! - показал в угол, где лежал Присыпко.
Тарасов, который на обличительную студенцовскую речь, казалось, не обратил никакого внимания, так же как и на просьбу Манекина, снова спросил у Присыпко:
- Так ты будешь есть его колбасу? А?
Медленно приподнявшись на локте, Присыпко посмотрел на светящиеся розовые кругляши, втянул в себя ноздрями острый колбасный дух и неожиданно улыбнулся, приветствуя еду, - во дает доцент! - Покрутил головою, ответил едва слышно:
- Нет, не буду.
- А ты будешь? - Тарасов на коленках передвинулся к Студенцову и снова повторил вопрос ровным, совершенно бесцветным голосом: - Будешь?
Студенцов усмехнулся, задышал слабо, надломлено. Но в глазах не было слабости - была жесткость.
- А почему бы и нет? Чем он, красивенький, лучше меня? Я должен сдохнуть, а он выжить? Не-ет, старшой. Колбасу надо разделить на три части... Ему же во! - он сложил фигу, ткнул ею в Манекина. От резкого тычка тот отшатнулся. Это не ускользнуло от Студенцова, хоть и не смотрел он на Манекина. Скривил брезгливо губы: - Не бойся, с-сучий потрох. Пять минут назад я бы тебя убил, а сейчас не буду. Потому что руки дурно станут пахнуть. Ведь ты падаль. А падаль не убивают, она все равна мертва. Мертва-а-а, - Студенцов вдруг всхлипнул.
- Что же до меня... - начал было Тарасов, воспользовавшись паузой, потом умолк на минуту, прислушался к ветру, гуляющему за тонкими стенками палатки, к заунывным стонам, вскрикам, которые издавал неугомонный горный разбойник-ветродуй. Худое лицо его отвердело, в глазах заблестел металл, - то я тоже не притронусь к этому, - он повел головою в сторону раскрытого рюкзака, - дару божьему. А поскольку у нас меньшинство подчиняется большинству, то ты, Студенцов, обязан подчиниться нам. Ясно?
Студенцов не ответил.
- Правильно, не надо о падаль пачкаться. И ты, Володь, не пачкайся, - Присыпко прикрыл глаза, чтобы не видеть колбасу, он боялся ее. - Не то ведь потом запятнанным будешь ходить. Зачем тебе это нужно?
- Ребята, возьмите колбасу. Ешьте ее, пожалуйста, ешьте! - Манекин забрался руками в рюкзак, завернул колбасу в бумагу.
- Ишь ты, слово какое вежливое медалист наш употребляет, - снова заговорил сипящим шепотом Студенцов, - "Пожалуйста". Уж не на эту ли вежливость, не на медяшки ли мы клюнули, когда брали его в группу? А? Ах да, начальство приказало! - он скривил рот. - А мы расплачивайся. За подлость, скотство, трусость, гниль. Полный джентльменский набор у этого деятеля.
- Набор у него, а расплачиваемся мы, - просипел Присыпко.
- Ну перестаньте, мужики. Перестаньте. Ничего ж дурного в том, что я у себя в мешке колбасу обнаружил, нет. Возьмите ее, разделите...
- И последнее, - прежним бесцветным голосом предупредил Тарасов, - счетов с ним здесь, на леднике, не сводить. Не прикасаться к нему вообще... - Споткнулся на полуфразе, потом добавил: - к-как к падали. Верное определение дадено.
- Правильно. Чтоб вони не было, - поддержал Присыпко.
- Тот, кто прикоснется, будет иметь дело со мною. Понятно? - Тарасов жесткими немигающими глазами посмотрел на Студенцова, медленным движением поднес руку к бороде, вышелушил оттуда ледовую коросту. - В Москве, когда вернемся, можете какие угодно счеты сводить, и сколько угодно, а здесь - нет.
- Па-анятно, - издевательски протянул Студенцов. - Разгул доброты... Верх берут подонки.
- Не боись, не первый год замужем ходим, - Тарасов выбил изо рта клубок пара, - верх берут, да не возьмут.
Манекин, видя, что опасность миновала, что никто стрелять в него, душить, рвать рот и тянуться с ножом не будет, сунул сверток с колбасой обратно в рюкзак.
- Не хотите - как хотите, - пробормотал он. - Мое дело - предложить, ваше - отказаться, - влез в спальник и затих.
Погасив фонарик, Тарасов тоже забрался в мешок и попытался заснуть. Но сон не шел. Услышав, что рядом завозился, шумно задышал, одолевая кислородный голод, Присыпко, спросил у него:
- Чего не спишь, доцент?
- Разве тут уснешь?
- О чем думаешь?
- Эх-ма, - вздохнул Присыпко. Заговорил тихо, трудно: - О том думаю, что мужик ныне, кажется, измельчал, в какое-то иное качество перешел. Благородства в мужике стало меньше, доброты, силы, смелости, жертвенности, в идеалы он совсем прекратил верить. Не мужик ныне пошел, а недоразумение, нечто тряпичное, бескостное, бесформенное. Даже так называемые "честные давалки" среди мужиков появились... - Присыпко говорил долго, путал слова, останавливался, чтобы захватить ртом воздуха, продолжал дальше, подыскивая фразы поточнее, повесомей. - Если раньше мужики брали женщин, добивались их, то сейчас женщины берут мужиков, как проституток, извини меня. И употребляют их как хотят.
- Чему ж ты удивляешься? Век феминизации.
- Феминизация женщины - это я понимаю, это прекрасный процесс, когда женщина становится более женственной, более нежной, а вот феминизация мужчин - тут, извини... Противно, когда мужик становится бабой.
- Противно, - согласился Тарасов.
- Становится он в силу этой самой феминизации подленьким, мелочным, пройдошистым, закутанным в шкурку собственных интересов...
- Ну, это не так, это ты об отдельных особях говоришь, - возразил Тарасов, вытащил из спальника одну руку, подышал на нее, согревая. - Среди нынешних ребят немало и героев, извини за штамп. Помнишь парня, который сгорел, спасая хлебное поле под Рязанью, помнишь молодых ребят - курсантов из авиаучилища, совсем еще мальчишек, у которых в воздухе отказал мотор и самолет начал падать на город? Эти пацаны, например, имели шанс спастись, но тогда самолет упал бы на улицы, на людей. Ребята все же предпочли сгореть, но увести подальше машину от жилых домов. Помнишь, в конце концов, Зиганшина, Поплавского и еще одного или двоих, не помню сколько уже, попавших с ними в беду - они сапоги ели, гармонь, брючные ремни, но все же не сдались, не потеряли человеческого в себе. А те, о ком ты говоришь, они действительно есть, что да - то да, но все они - не правило, а исключение из правил.
- Дай-то бог, дай-то бог, - вздохнул Присыпко. Добавил совершенно неожиданно: -... нашему теляти волка скушать.
- Нет, не измельчал мужик, нет. Тут имеет место другое - есть среди брата-мужика отдельные низкие личности - такие низкие, что их даже мужиками называть нельзя. Они, кстати, всегда были, всегда водились и будут впредь водиться.
- Знаешь, я читал один рассказ, не упомню сейчас только, у какого писателя, - зашептал Присыпко, - там речь идет о том, что с запада на восток движется вагон. Теплушка. Время голодное, последний или предпоследний год войны, поэтому пассажиры обменивают на станциях одежду, мыло, ботинки на хлеб и картошку, чтобы хоть как-то прокормиться. Самым ценным предметом для обмена было, знаешь что? Обычные швейные иголки.
- А чего? Я очень хорошо помню ту пору - действительно, иголки, нитки, мыло и соль ценились выше всего. Я тогда пацаном был, - Тарасов усмехнулся: вона, "ветерана" в воспоминания потянуло. - Извини, перебил тебя.
- Всю добытую еду пассажиры складывали в общий котел и делили поровну. И хлеб, и картошку. На одной из станций к ним в теплушку подсел старичок, который общий котел презрел - он сразу же отказался от дележа, заявил, что коллективное застолье противопоказано ему, и начал вести обособленную жизнь. Все, допустим, садятся обедать, а он - ноль внимания на общество, уединяется в стороне, из мешка достает ковригу хлеба, шмат сала, лук - и пошел жевать, жрать, чавкать, давить сало, хлеб, лук деснами. Иногда он ел с утра до вечера, не прерывал этого занятия ни на час, ни на полчаса, ни на десять минут. Однажды прожорливый старикан неожиданно поймал голодный взгляд женщины - причем, надо заметить, женщина эта старому хрычу нравилась, - предложил ей кусок сала. Не за так. А чтобы она с ним переспала. Что ты думаешь сделали с этим обабком пассажиры?
- Вышвырнули его ко всем чертям из теплушки, - не задумываясь, ответил Тарасов. - Вместе со жратвою и шмотками.
- Верно. Читал рассказ или сам догадался?
- Ты думаешь, я бы не вышвырнул его? Как и этого медалиста? - громко и в первый раз, пожалуй, так открыто, обнажено, не опасаясь Манекина, спросил Тарасов. - Да за милую душу выкинул бы. Вместе с медалями, с колбасой и болячками. Со всеми потрохами. Только нельзя этого делать, старик. Когда твоего обжору-деда выпихнули из вагона, он к людям попал... Ты понимаешь, Володь, к лю-юдям. На перевоспитание. Несмотря на возраст, на то, что перевоспитать его уже почти невозможно. А Манекин, он не к людям попадет, а к волкам. И загнется, такой красивый, баский, как говорят на севере, лапти в сторону откинет, а нам за него отвечать придется.
- Ох, какой ты правильный, бугор, прямо-таки не человек, а "блокнот агитатора". Учитель красноречия. - Присыпко вздохнул. - А вообще-то ты прав - игра не стоит свеч.
- Не в свечах дело. Пачкаться нельзя.
Было слышно, как в своем спальнике зашевелился, громко дыша и стеная, Манекин. "Вот, гад, - восхитился Тарасов. Повернув голову в угол, сплюнул. - О нем разговор ведут, размазывают, как клейстер по стенке, а ему хоть бы хны!"
- Ты чего плюешься?
- Так. Слушай... Суп-то хоть и из поганой птицы был, а все же сытный. Заморили мы червячка. - Через полминуты поинтересовался неожиданно: - Есть хочешь?
- Хочу, - признался Присыпко.
- Погоди. Может, утром еще кого убьем. Ведь один патрон все же остался, - Тарасов усмехнулся. - Студенцовым не израсходованный. А потом, должен же ветер стихнуть, не век ему лютовать. Не верю я, что он долгий, на всю зиму. - Тарасову было важно и в себе и в других поддерживать надежду. - Стихнет - вертолет придет.
- Зима нам ни к чему. И век тоже. Но если ветер еще пару дней протянет, от нас тут одни косточки останутся. Трупы.
- Кроме Манекина, - Тарасов закашлялся, помотал головою в темноте.
- Ну, он трус, он долго не протянет. Как только окажется среди трупов, так сам и загнется. И патроны не надо на него тратить, и грех на душу брать...
- Веселый мы с тобой разговор, Володь, ведем.
- Веселый, - Присыпко зашевелился в темноте, замер, прислушиваясь к гоготу ветра. Пробормотал тоскливо: - И когда он только, гад, стихнет? Вот нечистая сила. Ох, и...