Вспоминаю указания своего друга по части местной географии и, отступив метров на сто от мыса острова, стараюсь разыскать луду - подводную возвышенность, самую ее вершину. Лед сверлится тяжело - шнек ленинградского коловорота почти сразу забивается сырым ледяным крошевом. Одна, вторая, третья лунки - есть луда. Глубина здесь метра три. Стараюсь привлечь внимание хоть какой-нибудь рыбешки. Меняю снасть - удочка с тяжелой мормышкой пока отложена, играю мормышкой - клопиком, затем предлагаю рыбам крошечные мормышки на совсем невидимой леске то с мотылем, а то без мотыля. Перепробовал все взятые с собой снасти. Ничего. Оставляю вершину луды и ищу скат в глубину слева и справа. К счастью, здесь нет пока ершей. И, наконец, хороший удар по мормышке как раз в тот момент, когда она, постучав по дну, чуть-чуть подскочила вверх и на мгновение замерла, чтобы затем немного покачаться и снова опуститься на дно…
Окунь не соглашается сразу предстать передо мной. Я не очень настаиваю и, наконец, поднимаю к лунке с шестиметровой глубины эдакого голубоватого разбойника граммов на триста пятьдесят.
Снова мормышка "стучит" по дну, снова, покачиваясь, зависает у самого дна, снова "стучит" и снова резкий удар по мормышке. И еще один мерный окунек достается мне.
Окуни заявляют о себе здесь только на шестиметровой глубине. Глубже никого пока нет. Нет никого и вверх по скату…
На льду появляется мой друг-товарищ. Управившись по хозяйству и вооружившись снастью с блесной, он разыскивает чуть в стороне от луды, на глубине, только ему одному известную рыбу. Здесь он нет-нет да и находил приличных сигов. И блесна у него узкая, белая - сиговая. Этой блесной соблазнялись порой и обитатели моря Онего посолидней: бывало, что попадались на такую снасть и местные лососи. Но чаще это случалось еще до ледостава, по глубокой штормовой осени. Тогда мой друг-товарищ, спортсмен-байдарочник, выбирался на своей байдарке туда, где гуляли метровые волны и как-то умудрялся еще в такой шторм не только удерживать на плаву свою тщедушную посудинку, но и ловко управляться и со снастью и с шальной добыче! Своих лососей, добытых подобным образом, мой друг-товарищ именовал не иначе, как тунцами - видимо, вся, как говорится теперь, экстремальная обстановка такой рыбной ловли не могла не придать и без того полулегендарному трофею некую особую силу-мощь, что, судя по
всему, присуща только морским гигантам-тунцам. Но "тунцы" бывают только по осени, а сейчас, в февральскую оттепель, среди раскисших снегов мой добытчик сумасшедших "тунцов" сидит птенцом-скворчонком на своем посылочном ящике и нет-нет да и подергивает коротким удильником свою блесну-полоску… Увы, ему никто не отзывается…
Так заканчивается мой самый первый день на льду Чорги… Назавтра все то же самое: окунь берет только на шестиметровой глубине - тяжелая с краснотой мормышка, леска 0,15 и мотыль на крючке. Но окуни берут только утром и днем, к вечеру они исправно исчезают и их место тут же заполняет собой орда живоглотов-ершей.
Неделя первого свидания с зимним Онежским озером подходит к концу. Небольшая железнодорожная станция, дальний поезд, притормозивший здесь всего на пару минут, и снова за окном стена леса, сырого, сумеречного от дурной погоды…
Уже в самом конце весны отыскало меня письмо-известие от моего друга, пригласившего меня к себе в гости и устроившего мне первое свидание по льду с Онежским озером. Автор письма извещал меня, что к весне, когда погода устоялась, вошла в норму, он, мол, половил на свою блесну и приличных сигов, а на снасть с тяжелой мормышкой, которую я оставил ему, он добывал в то время за утро столько хороших окуней, что они не умещались в его рыболовном ящике… Что делать, если тебе не очень повезло во время первого свидания…
Вернувшись в Москву с зимней Чорги, я почти тут же разложил перед собой подробную карту Карелии… Вот она Чорга со всеми своими островами и заливами. У Чорги есть и еще одно имя - губа Лижма… А вот слева от железнодорожных путей, совсем рядом со станцией и поселком озеро Кедрозеро, большое, проточное, связанное с самой Чоргой рекой Нижняя Лижма. А если по весне сюда? Попроситься в поселке к кому-нибудь на недельку на постой, а там каждый день с утра пораньше отправляться в поход-разведку по льду?. Судя по справке, сопровождавшей мою карту, Кедрозеро рыбное, богатое окунем, лещом, щукой, налимом. Здесь еще и сиг, и форель… А чуть севернее Кедрозера и Чорги еще одно озеро - подарок - Викшозеро… От железнодорожной станции тоже совсем недалеко - всего километра два. Озеро тоже проточное - Викшречка тоже уходит из озера в Онего, только не в Чоргу, а губу Уницкую.
То, что в Викшезеро есть хорошая рыба, помнил я по первой и единственной встрече с этой водой…
Было это в конце зимы. Мои спутники добывали тогда приличных викшезерских окуней на свою снасть-блесны. Я же воевал с местными окунями, вооружившись легоньким удильничком, тонкой леской и небольшой мормышкой с подсадкой мотыля. Мои спутники ни тонкой лески, ни мормышки, как самостоятельно снасти, тогда еще просто не понимали и, видимо, с сочувствием наблюдали, как я подолгу возился с каждым соблазнившимся моей мормышкой окунем-горбачем. Такую рыбину весом под полкило приходилось сначала выдерживать на гибком кончике удилища и только потом, не торопясь, подводить к лунке.
Эти викшезерские окуни до сих пор беспокоят, мою память… Вот если бы туда по весне, на последний лед. Жаль, что Петрозаводские рыбачки спалили в конце концов всю оставленную людьми деревушку, что стояла на дальнем берегу озера - а то можно было бы забраться сюда по весне на недельку - была бы и крыша над головой.
Но и здесь я находил выход: проектировал легкие сани-нарты, которые служили бы мне и кроватью-лежанкой в зимней палатке, прикидывал, какой именно спальный мешок сшить для такого похода… Вот с такой палаткой, и таким спальником можно было бы и отправиться на Викшезеро.
Так, путешествуя по карте Карелии, я распалял, тешил себя мечтой-планами на следующую зиму-весну, даже не предполагая, что все мои встречи с северным льдом уже на следующий год разом оборвутся, что всех нас возьмут и разом переломят пополам, как ломают о колено хлеб-житник, неопрятные ухари- вахлаки…Да, ровно на десять лет остановились все мои планы-поездки, которые наполняли меня и духовной, и физической энергией, а попросту говоря, помогали жить.
Без меня осталось и Пелусозеро, остались там, среди тайги, и колдовская северная вода со своими голубыми окунями, и мой дом, только что как следует отремонтированный, и мои лодки. Хорошо хоть, что я вовремя успел приземлиться на Ярославщине возле грибного леса, яблоневых и вишневых садов и рабочего старания-гуда медоносных пчел. И жить здесь можно было, можно было трудиться изо дня в день, как пчела-работница, и так, трудясь, и пережить все напасти, что выпали в то время нашей русской земле. Но поди ж ты - все вроде бы хорошо, все вроде бы и устроилось в конце концов, но снятся тебе по ночам северные озера, являются, как наяву, чуть приметные таежные тропки, что ведут через зеленые мхи вековых ельников и звонкие сосновые боры-беломошники от одной таежной воды к другой… Так уж получается: если ты однажды крещен северной водой, то от этой воды тебе уже никуда не деться.
Десять лет я не видел своих озер, я встречался с ними только на картах. Но боль-тоска победила, я решился, как-то устроил все свои весенние дела с пчелами, с садом, с огородной рассадой, добрался до поезда "Москва - Петрозаводск", загрузился туда вместе с рюкзаком, лыжами, коловоротом и в конце концов прибыл в столицу Карелии.
Путь мой снова лежал к Чорге. Мой друг-товарищ уже не жил по зиме возле Онежского озера - его прежний деревенский дом теперь именовался лишь летней дачей, но он принял мои слезные просьбы и согласился не по сезону отправиться со мной на дачу, чтобы попытать счастья на предвесеннем льду…
Тут надо оказать, что мой товарищ не только десять лет крестьянствовал среди Карельских лесов и скал, но еще и числился профессором Петрозаводского университета, где подвязался на математическом поприще. И как я понимаю, главная его математическая страсть была в области статистических исследований. По крайней мере он вовсю увлекался идеями математика-полуисторика Фоменко и даже читал студентам лекции о том, что Куликовская битва была вовсе не на Дону, а в Москве на Кулишках и что Чингисхан или еще кто-то из хозяев Золотой орды были на самом деле русскими князьями и носили рядом с татарскими именами еще и вполне славянские прозвища. Толку для себя от этого увлечения моего друга отечественной историей я пока не видел, а вот его страсть к исследованиям погодных явлений меня до поры до времени очень интересовала…
Каждый день утром и вечером отмечал наш ученый-математик температуру воздуха и выводил следом за этим кривые хода суточных температур. Таких кривых накопилось уже достаточно и теперь по ним можно было судить о возможном характере погоды в то или иное время года. Я внимательно изучал графики моего друга и еще раз подтверждал свои собственные знания о погоде в конце марта и начале апреля здесь, как говорится иногда, на северах.
Здесь в середине марта обычно и начиналась та самая весна света, имя которой дал в свое время М.М. Пришвин. Светило солнце, чуть и припекало к полудню, но к вечеру оставляло завоеванные было позиции очередному ночному морозу. К самому концу марта солнце обычно уже светило-грело уже от души, плавило по окрестным местам снег, а ночной морозец прихватывал этот раскисший было снежок ледяной коркой-настом" Это было чудное время для начала весенней подледной рыбной ловли: солнце, тишина - и к концу марта по полудню открывшиеся первый раз за эту весну, победившие ледяную корочку насверленные тобой лунки - лунки сами собой освобождались под лучами солнца ото льда, схватившего по утру показавшуюся в них воду, и теперь и не надо было уже постоянно очищать их черпачком.
А дальше?..А дальше в начале апреля, иногда и ударял мороз покрепче - тут зима, будто спохватившись, что быстро стала отступать от весеннего тепла, возвращалась, но возвращалась совсем на короткое время - следом за ней вместе с хмарыми тучами-облаками, что постепенно затягивали все вокруг, приходила и глубокая оттепель.
Словом, все в этой весенней погоде было заранее и более-менее точно расписано и полностью совпадало с научными выводами моего друга… Но друг мой прежде всего математиком, хотя и ловил рыбу, охотился, мотался на байдарке по Онежскому озеру в самые страшные шторма, но жизнь все-таки, судя по моим догадкам, представала перед ним прежде всего в виде математических моделей, которые создавал-конструировал он сам, а потому он сам мог по-своему усмотрению и как-то распоряжаться этими моделями. Словом, как-то услышал я от своего друга, что он обнаружил в себе способность заказывать погоду…
Да-да, именно заказывать наперед. Да-да, я так и понял: заказывать, а не предсказывать, предполагать. Какую пожелаю на этот период погоду, такую и закажу.
Зная немного математику и основы математического моделирования тех же процессов природы, и технологических процессов, а также психологию многих математиков-ученых, я не возразил, не стал спорить, просто, выслушивая очередные "заказы" моего товарища и запоминая их, сравнивал с тем, что получалось на самом деле…
Вот и в этот раз, собираясь вместе со мной отправиться на Чоргу 22–23 марта, мой друг-ученый сообщил мне сразу при встрече, что на время нашего путешествия он, мол, заказал такие метеорологические условия: первые несколько дней удержатся небольшие морозцы, днем будет тихо и ясно, а дальше морозцы почти стихнут и солнце начнет топить снега вовсю.
Сразу скажу, что ход мыслей моего друга был верным и "заказанная" им тенденция в начале нашего похода более-менее выдерживалась, правда, по ночам приходили к нашей, занесенной снегами деревушке не морозцы-простачки, а настоящий мороз-воевода и по утрам столбик термометра, укрепленного у нас на крыльце, исправно опускался ниже отметки "минус двадцать градусов". И далее ночные морозы не собирались стихать, правда, солнце грело к полудню все сильней и сильней ото дня ко дню, и в предпоследний день нашего путешествия во второй половине дня чуть-чуть стали отходить ото льда насверленные нами лунки. Но зато на следующий день вместо мороза-воеводы явилась вдруг глубокая оттепель. Она явилась к вечеру вместе с тучами-пеленой, утопила в себе диск помутневшего солнца, тут же развела все снега, и дорогу к дому, которую до этого я проходил на лыжах часа за полтора, пришлось преодолевать в тот раз намного дольше…
Но это потом, к самому концу последнего похода на Уницкую губу… А пока утро, сумасшедший мороз, тишина, повсюду густая бахрома инея, лед Чорги, голубоватое утреннее пространство затихшего на зиму подо льдом Онежского озера и вместо островов миражи - туман по всей губе, туман над самим Онего, и над этим туманом видны только мутные вершинки лесных островов… Эти вершинки-острова дрожат, будто плывут по белой пелене, как по тихой воде в мирный штиль. Но вот солнце чуть повыше, чуть всплыло над покрывалом тумана, и островки-миражи становятся выше и шире, и вот это уже не островки, а настоящие острова.
Островов все больше и больше. Пора. Я разыскиваю по памяти первой встречи с Чоргой ту самую луду, где ловил когда-то неплохих окуней.
Первая лунка - почти угадал место. Глубина около шести метров. Вольфрамовая мормышка, чуткий кивок-пружинка. Два-три покачивания и тут же удар - давно знакомый удар окуня по мормышке.
Окунь славный, приятный - граммов на триста, почти точно такой же, каких ловил я здесь десять лет тому назад.
Мормышка снова у самого дна, стучит по дну, подпрыгивает, зависает - останавливается у дна, снова стучит. И вместо надежды следом за первым окунем увидеть второго, третьего, появляется беспокойство, недоумение: что такое, где рыба?.. Еще и еще продолжаю я уговаривать местных окуней ответить на мои приглашения… Нет ответа.
Еще одна лунка, еще и еще мормышка совершает все придуманные для нее ритуальные игры. И только совсем потом, когда, как говорится в таких случаях, не оставалось уже и надежды, подцепился окунек-недомерок, окунек-палечник, как здесь называют такую совсем никчемную рыбку…
Не ответила на мои предложения глубина, нет рыбы на скатах луды. Выхожу на самую вершину подводной возвышенности. И тут - ничего. Ухожу с луды к острову, к другому, хочу отыскать хотя бы тех самых ершей, какие донимали меня в первое свидание с Чоргой. Пусто - никого нет. Пора домой. В итоге две рыбы: одна, какую не стыдно показать людям, а вторая - совсем пустяк. Я оставляю этого окунька- пустячка воронам, которые уже сторожат меня, и возвращаюсь домой с одним единственным подарком, каким отметила пока второе наше свидание хмурая Чорга…
Может, я поздновато явился в это утро на лед? Бывало, что в самые глухие зимы, в самые крепкие морозы, тот же окунь по известным мне карельским озерам ловился только рано утром, почти в сумерках просыпающегося тяжелого зимнего дня…
На следующий день я чем свет уже на льду. Исследую вчерашние лунки, сверлю новые - ни одной поклевки. Ищу рыбу снова у островов - ничего. Возвращаюсь обратно на луду и только тут, на самой вершине луде, кто-то там, подо льдом, наконец, правда, совсем негромко заявляет о себе: чуть видно - дерг-дерг… Меняю снасть - ловлю на мормышку-крошку с подсадкой одного единственного мотыля-недомерка. И снова чуть живое - дерг-дерг… Кто это?… Этим "кто-то" в конце концов оказывается колюшка-невеличка, занятная рыбка-гномик с острыми колючками вместо спинного плавника.
Я расстаюсь с Чоргой и впервые слышу от своего друга: "В Чорге по зиме рыба берет только в оттепели. Вот почему тогда, десять лет тому назад, в феврале, посреди неожиданного тепла, Чорга все-таки встретила меня более-менее достойными подарками.
- Здесь начинает брать, когда вода на лед выйдет. А сейчас пусто. Идем на Уницу.
Уницкая губа от нашего дома километрах в семи. Для этого надо подняться на гору-сельгу, а там по ней, вверх-вниз, вверх-вниз, к Уницкой губе. И уже по льду Уницы километра два до островов.
Уходим утром, но не в самую рань - мороз с утра страшенный. Мой друг таковой вроде бы не заказывал. Прибываем на Уницу часам к одиннадцати. Сверлим лунки. Появлятся окунек, небольшой, почти точно такой же, окунек-палечник, что достался мне в первый день на Чорге. Оставляем это занятие и направляемся к устью Викшречки. Эта Викшречка приходит сюда, в Уницу, как раз из того самого Викшезера, которым бредил я не один год. Подо льдом совсем немного воды. Когда весна заявляет о себе уже во весь голос, здесь, в устье речки, по словам моего друга, просто свирепствует щука - щуки тогда хватают все, что опускаешь в лунку: блесну, мормышку - голую, с ручейником. А пока на мою мормышку рыбка за рыбкой садятся окуньки-стограммовики" Когда эти окуньки-стандарт отказывают мне во внимании, тут же вместо них заявляется окунек-палечник…
Сверлю новую лунку и почти тут же чувствую на конце своей снасти сильную, упругую тяжесть - этот окунек уже покрепче. Он не голубой, какими оказываются окуни, прописанные на глубине, а зеленоватый по оранжевому фону - окунь мелководья и густых подводных трав, но все равно хорош.
На следующий день мороз под утро опять за минус двадцать. Но та же тишина, завешанная вокруг густым-густым инеем. И солнце, тяжело поднявшееся над слепым туманом… Солнце в этот раз я встречаю уже на льду - на этот раз я сверлю лунку во льду Викшламбы… Это лесное озеро, младшая сестра Викшезера - моей легенды. Речка Викшречка вытекает из Викшезера, в конце концов добирается до Уницкой губы, где вчера мы и полавливали неплохих окуньков, а по пути позволяет себе ненадолго остановиться и разлиться среди почти отвесных скал-берегов узкой, прогонистой ламбой-озером Викшламбой.
Здесь, под берегом Викшламбы самый настоящий солярий. Высокие берега, как экраны, удерживают весь солнечный поток и опрокидывают его на лед озера. Наверное, на самой сельге-возвышенности, откуда я совсем недавно спустился сюда, все еще царствует мороз, а здесь, на льду Викшламбы, под самым берегом, солнце плавит снег и в лунках давно открытая вода.
Можно идти куда-нибудь дальше, сверлить лунки по всему озеру, искать глубину, свалы, но после льда Чорги и Уницы, где тебя на каждом шагу стерег крепкий мороз, никуда не хочется пока уходить от этой, одной единственной просверленной тобой лунки, где чуть приметно дышит живая, не стянутая ледком вода.