Он умер, он уже не дышит, в нем кровь остановилась, и глаза потухли, но губы шепчут без умолку – "Мой Агасфер… Мой Агасфер… Мой Агасфер…". Он знал как мне спастись, но не успел сказать, и вот теперь зовет меня куда-то. Возьмите душу мнимого отца и на поклон снесите к Господину моему. Моих молитв не хватит никому – ни мне и ни отцу. Дорога только началась. Мы встретимся еще". Вновь ночь взыграла. Под раннею звездой углом звезды, под бормотанье мертвых губ, кидая шевелящийся песок к востоку, отрыл могилу Агасфер отцу. И положил в могилу хладный труп, обвитый полотном, но не засыпал, а рядом лег под шелест мертвых губ. И помолился. И заснул. И ночь вошла. И спал, забытый всеми, безмятежно спал, забытый миром Агасфер, отправившись в последний сон, в последний путь – туда, где неизбежность. Лишь только шепот возносился к небу, просящий шепот, искренний и безутешный – "Мой Агасфер… Мой Агасфер… Мой Агасфер…". Ничто не прерывало сон – ни время, ни пространство. Песок и тот остановился над могилой, хотя казалось бы, что может быть сомнительней песка, который обречен на вечное и мертвое движение; песчинки, будто мириады иудеев, которые колышутся исправно вместе с ветром, солнцем и луной, колышутся, не постигая, достигая, Бога. Прошло сто лет, прошло и больше. Ничто не прерывало шёпот мертвого отца, ничто и никогда. И постепенно от могилы в небо труба духовная образовалась: такой духовный коридор, в котором ладаном пропахли стены, и Богом пахнет воздух голубой, а впереди огромная открытая долина рая, в которой день проходит и другой, и год за годом мчатся, и цветут сады, и горы опускаются и вновь родятся безмятежно (и нет там ничего вокруг, что человека безобразит); и Агасфер забыл там о былом, а помнил лишь о настоящем. И вспомнил он, что этот сон прервать нельзя. Вот шанс для Агасфера: из милости к Христу – проспать Христа! А если не проспать, так промолчать, когда Сын Божий, шаркая ногами, срубая все людские параллели, пройдет всего лишь в нескольких минутах от полудня, 14 дня нисана, в тридцатую весну от Рождества Христова, – и в этот самый миг пусть ветхий человек смолчит перед Христом. Молчи Израиль перед Богом! Немного для начала, но лишь тогда настанет время Агасфера, но лишь тогда отец в пустыне замолчит, и губы прекратят шептать – "Мой Агасфер… Мой Агасфер… Мой Агасфер…". Тогда перед Христом молитвенно предстанут все цари, пророки все и судьи, первосвященники, рабы и все другие иудеи, которые, стряхнув столетий пыль, в тридцатую весну от Рождества Христова, 14 дня нисана, лишь в нескольких минутах от полудня, стояли вслед за Агасфером, мечтая пошутить над шаркающим вслед кресту Христом. Злые дети. Мечта сбылась. И что?! Зашаркали. Ослы – не иудеи! Зашаркали след в след за Агасфером, дорогой бесконечной на восток, скрипя подошвами по камню и песку, глотая кровь и слезы на ходу, за Тем, Кто шел к Отцу. Вот так, мой Агасфер, мой вечный тайный жид, ты все еще в пути, ты плачешь понемногу, перемежая прозой дивный сон. А город все еще не твой, мой Агасфер, небесный город желто-голубой не твой, – надменный мой, печальный и глухой, капризный, жалкий, глупый и немой, и не познавший благородство, забытый всеми и забывший всех, слепой и мертвый, пересмешник-иудей. Я знаю слово, и я его произнесу, и ты его услышишь: "Вотще ты отложил Голгофу на века – её не избежать ни эллину, ни иудею".
2000
Плачущее войско Чингисхана
(элегия)
Под невидимой луной
Пахнет потом и мочой,
Пахнет смертью и грозой,
Пахнет правдой и росой,
Кто не спит – тот убит,
Кто убит – тот не спит,
И никто не говорит -
Каждый о своем молчит.Спят монгольские бойцы -
Все коварны и хитры,
Все убийцы, все страшны,
Все порочны и пусты,
Все корявы и дурны,
Все нелепы и глупы,
Все конечны и чужды,
Все беспечны и просты.Дети, кони и отцы,
Церкви, буквы и кресты,
Вдовы, овцы и гробы,
Горы, люди и кусты,
Мыши, рыбы и ужи,
Травы, камни и попы,
Волки, зайцы и дубы,
Реки, солнце и кроты -Всё уже давно в крови,
От зари и до зари,
От утра и до утра,
Кажется, что навсегда.
Тихо ангелы Руси
Плачут на моей груди,
От земли не видно звёзд,
И полны ладони слёз.Трупы русских на земле,
Трупы русских на холме,
Трупы русских на стене,
Трупы русских на столе,
Трупы русских без сердец,
Трупы русских без яиц,
Трупы русских на века,
Трупы русских за Христа.Стонут мертвые во мне,
А живые в алтаре,
Весь в печали лес стоит,
И земля вся голосит.
Чингисхан рожден козой -
Волосатой и больной,
Он родился гол и зол -
Урожденный хан козёл,Вспоен кровью он людской
Сладкой, жгучей и густой,
Нежной, чистой, голубой,
Русской, юной и святой;
Под землей хан силу брал
И предвидел все, что знал, -
Потому и воевал,
Покорял и разорял,Отказавшись от отцов,
Никогда не видел снов, -
Гадкий, маленький горбун,
Импотент и подлый лгун.
Треугольник в небесах,
Русь за степью, в куполах, -
Вот чего боится хан
Кривоногий хан-баран,Трон он сделал из костей
Из гостей всех областей,
Мерзкий, черненький монгол -
Перед боем плакал он,
Птицей на коня взлетал -
В жуткий свой астрал вступал,
Там молился князю зла -
Вечно в облике козла.Под чеченскою луной
Чингисхан стал сатаной -
Под папахою рога,
И в крови все рукава.
Войско страшное бежит -
Топот до небес стоит,
Впереди, как в жутком сне,
Сидя на большом коне,Скачет мутное ничто
И как будто бы никто -
Это черный глаз ночной,
Демон в круге огневом,
Следом всадники в седле,
Плачут всадники в седле,
Псы поганые войны -
Дети смерти и мечты.Стены лунного огня
Окаймляют города,
Там, где идолы стоят, -
Избы русские горят;
Прах от праха, степь углом
Нависает над крестом,
Стон раздался грозовой -
Гибнут люди за горой;Страхом давится страна -
Распадается она,
Туча черная летит -
На коне козел сидит,
Дождь вплетается в траву,
Реки ставят на кону,
Телеграфный голос гор
Отлетает за бугор.Время кончилось вчера -
За спиной встает заря,
Кровь зовет меня на бой -
Бранью кончится разбой,
Козырь у меня в руке -
Утро встречу на войне,
Всходы ранние сорву -
Кину на могилу, в тьму.В муках корчилась Орда,
Русь рождалась до утра -
Золото на куполах,
Стяги алые в войсках.
Брошу я последний взгляд
В дивный православный сад -
Львы там с гривами из роз,
А цветы из ярких грез,Под божественным дождем
Ночью там совсем как днем.
Между солнцем и луной,
Между словом и огнем,
Осиянные крестом,
Встанем мы на бой с врагом -
Всех убьем до одного,
Не оставим никого.Под брутальною звездой
Мой народ рожден лихой,
Благодатью пахнет дом,
Ладаном и куличом.
Все святые в гости к нам -
Освящать наш вольный храм,
Все святые хороши -
Ты уж с ними не греши,Встали вместе, рядом ряд -
Самый твердый наш отряд;
Крайний слева Серафим,
Сгорбленный как херувим,
Взгляд пробойный, с хитрецой,
Силы полон неземной,
Подпоясан бечевой,
Молится за нас с тобой;Рядом с ним синайский брат,
С посохом Макарий раб,
Терпкий очень и горяч -
Старый, мудрый, добрый грач,
Крутолобый, как баран,
В голове торчит капкан,
Чтоб охотиться, как кот,
На языческий приплод;Стоя крепко на земле,
Держит небо на спине -
Сергий Радонежский он,
В Иисуса он влюблен,
Вот он тянется к костру,
Чтобы запалить свечу,
Богородицу в крови
Встретит на своем пути,Сердце перехватит боль,
Но едка молитвы соль -
Всяко сделает дыру
К Богу, ангелам, кресту.
Голос истовой Руси
Раздается из груди,
На равнине и в лесу
Люди молятся Христу -Он над всеми, Божий Сын,
На гвоздях висит один,
Холодеющей губой
Принял уксус огневой,
Возопил – "Или! Или!"
И – "ламмa савахфанu",
Дернулся куда-то вбок,
Крикнул – "совершилось", взмокСмертным потом, и умолк,
И воскрес, как майский гром.
Чуткий, светлый ангел мой
Отнесет меня домой,
Где жила моя семья,
До того как умерла,
Смерть там бродит в бубенцах,
Раздобревши на костях,Кружит вальс свой стерва мглы,
Тянет холодом из тьмы,
И зазывно под дождем
Кровь журчит весенним днем.
Там в языческих лесах,
На зеленых пустырях,
След оставлю дерзкий свой -
Крест живучий, золотой,Обнаружу над огнем
Трепет мысли под виском,
Упряжь алую коню
Я надену на скаку;
Дыбом вздыбится земля,
Да затянется петля
Времени, да ангел мой,
Облетая шар земной,Станет женщиной с косой.
Вслед войду я в города,
Нарисованные там,
Где рассеется обман,
Где в падучей голоса
Отлетают в небеса,
Где пространство тонких сил
Защищает Михаил.Брошу я Петру ключи -
Бог зажжет мою свечу,
Сквозь кипящие круги
Тени прошлого пройду,
Откровение любви
Я познаю на пути,
И в глазах Его прочту
Шифры рая. Я войду.2000
Анатомия образа
Образ поэзии
Поэтическая память – это когда запоминаешь поэтические образы, а не факты или явления. Поэтическая память бесконечна, материал поэтический вечен. Передать словами поэтические впечатления можно лишь с помощью особого поэтического вдохновения. Поэтическое вдохновение – это особенный инструмент познания и изучения мира и человека, сосуществования и взаимопроникновения. Во славу Божью! Это – надчеловеческий инструмент познания. Это – дыхание Бога. Это – дуновение Духа Святого. Это – божественный воздух, которым дышишь и не можешь надышаться. Это такой припадок юродивости, который внезапно начинается, и так же внезапно кончается. С периодичностью – один раз в год, в лучшем случае, два раза в полтора года. Обычная его продолжительность – месяц или полтора месяца. Во время этого запоя, этого праздника бытия, будто взбираешься на невообразимую гору, с которой видно все, с которой всюду проникаешь, видишь и понимаешь взаимосвязи, о которых прежде не знал, и ничего не предполагал об их существовании. И вот дуновением Духа Святого ты вознесен на эту гору, волей Бога ты вдохнул первый глоток божественного воздуха, и почувствовал трепетание божественной гармонии. Вдруг и нежданно вдыхаешь первый глоток. Затем также внезапно и неожиданно перестаешь дышать этим воздухом, и все. И остается лишь первичный образ, то есть поэтический материал, но не сама поэзия.
Образ разлуки
Больные губы к больным губам припали на исходе дня.
Я врал.
Как же я врал!
Я ждал разлуки этой терпкой, как орех мускатный.
Вновь страшный корабль надежды моей поднял паруса.
Так воцарился день осенний, взрывоподобным разноцветным карнавалом меня заворожив!
Трогательный дым костра, во искупление грехов моих, несется над землей и стелется под ветром, мешается с дыханием моим, и прячется в листве опавшей до весны, под цветом красным, желтым и зеленым, коричневым и голубым.
Ты – странное счастье утраты моей.
Горит мой напряженный ум.
По линии памяти между сном и мечтой.
Душа журчит святым источником любви.
Огонь во тьме срезает горизонт.
Теперь недалеко и до рассвета.
Покой во всем.
Дорога отошла.
Сомнения и страхи впереди.
Падение и боль лишь завтра.
Пока не трепещу от близости земли.
Нелепые пройдут дожди.
Все чаще я смотрю на небеса.
Все девственней и чище голоса детей.
Летят под небом облака чужие.
Жасмин давно опал.
Остался запах навсегда жеманный.
Образ силы
Остается имя свое соскрести с креста, запоздало выполнив просьбу Каиафы.
Соскрести имя с креста, запеленать имя в плащаницу небес, и положить в гроб из запекшейся крови моей.
А потом прорвать горизонт, прорубить небосвод.
Воздушных князей растоптать.
И вознестись, воскресив, воплотив, совершив.
Образ неба
Небо – это нежная помесь дождя и ласточки, беды и раздолья, весны и страданий, света и цвета, боли и любви, воли и восторга, правды и разочарований, холода и тени.
Так холодно, что даже тени загрустили, съежились и обмякли, оплыли и растеклись, превратившись и дымящуюся кучу дерьма человеческого, всего того, что остается от человека после его жизненных упражнений, в результате волевых усилий по достижению материальных благ.
Горе тебе, о, человек!
Горе мне!
Я – глуп!
Безмерно глуп!
Стыдно глуп.
До тошноты.
До ломоты.
И отвращения.
Я глуп.
И тем я человечен беспредельно под небом голубым.
Образ веры
Вера – это раздолье и красота, страх и беспредельная зависть, доверие и память, веселье и беззаветность, предание и вечность, дорога и плоскость бытия, созерцание и ветер поднебесный, желание и голод.
Так голодно мне, что вопреки ожиданиям, вопреки переживаниям и всевозможным страхам, я пройду над водой по нависающей над протокой ивой.
И с ветвей не капает вниз ничего.
Я верю не по причине, а от отсутствия причины.
Как когда-то я шел по пыльной дороге, между небом и пошлостью безраздельной, и камни подбрасывал вверх – один, второй, третий; кидал и ловил – один, второй, третий; без всякой на то причины.
Я тогда трудился почтальоном.
В этом качестве я разносил письма и деньги, газеты тоже.
Когда Жак Деррида предполагал, я уже знал.
Он рассуждал, я делал.
Он написал – я сделал.
Я трудился почтальоном и кидал камни в небо, кидал вновь и вновь, и ловил, не давая им упасть куда угодно.
А письма и деньги, и газеты тоже, я разносил по адресам.
Так я управлял процессом познания личности, развивая мир и себя в мире, перегружая друг в друга, переливая друг в друга – небо, письма, камни, человека, веру.
Образ детства
Ничтожные заботы меня не покидали никогда, пока я бегал по окраинам вселенной, по берегу реки, по шпалам и оврагам, по лесным дорогам, сквозь кусты и сквозь дыру в заборе; и боялся, и забегал в ущелья, и оставался жив под дождем и ветром; по коридорам бегал и к могилам предков припадал; плавал во сне и искал бесконечную защиту и бесконечную правду в войне, жизни, счастье, уме, душе и разлуке.
Я находил свое детство.
Образ страха
Я вечно трушу.
Стыдно.
Досадно и пошло одномоментно и в полной мере.
В любви и в разлуке меня обуревает страх вольный и прозрачный, как капля росы или меда.
От любви до любви (и в самой любви!) нет ничего, разве что страх, удручающе привычный, и, нескончаемо мучительный.
Страх остужает грудь, иссушает голову, обременяет глотку, останавливает руки и тело, бросает в бездну безрассудства, выщелущивает сердце.
И избавляет от скуки.
Наконец-то.
Трогательная смерть от самодовольства и скуки мне не грозит.
Листаю прошлое и настоящее – и ничего не понимаю до конца, кроме одного обстоятельства: страх всегда беспечен.
Образ боли
Я хочу открыть банку с болью.
Перемешанная с крупной солью, боль моя шевелится крупными червями, но не пахнет, но и не привлекает к себе, а отвращает.
Боль – это всегда познание.
Боль – это всегда новое качество жизни.
Стойкость, вера, страх, небо и нежность, слава и сила, счастье и достоинство, терпение и терпимость, надежда и правда – все боль, все от боли, все в боль уходит, и все болью дышит, все болью держится.
Образ героя
Лирический портрет героя безуспешно прост.
Лирический портрет героя безутешно прост.
Лирический портрет героя безнадежно прост.
Лирический портрет героя бесконечно не прост.
Лирический герой – это почти всегда подлая тварь, лишенная нравственной основы, и, ради своих эгоистических интересов, могущая предать всех и все.
Лирический герой дышит страстью, и холод у него в крови; и стойкость заканчивается, и взгляд останавливается, напрягаются веки, деревенеют скулы, губы мертвеют от лжи и упрямства, а веселье сменяется паникой.
Лирический герой бессмертен, слаб и беззаботен, противен.
Образ страдания
Трудно передать будущее.
В будущем все и всегда было лучше и скромнее.
Не то – вчерашний день.
Пропитан низостью вчерашний день, предательством, и напоен он славой беззаветной.
Никто не защищен от горя.
Полынь завядшая лежит передо мной, напоминает о былом горе.
В последний день, в последний день это было.
Я встретил ее на углу Арбата, глазеющую по сторонам, выискивающую своего избранника: круглые глаза – всегда темнеющие; круглая попка – вечно чистая; руки, покрытые темным пушком; кожа лица веснушчатая, обрамляющая вольный безразмерный рот.
Я знал ее, но некоторое время не окликал, не подходил – я долго шел к ней, не решался прийти, потому что знал о последствиях, но пришел, ибо верил в ее чистоту, свой ум, свое благородство и мою любовь.
И нет в том никакого страдания ума, кроме страдания души, которая требует благородства, и тогда страдание превращается в новые мысли, новые чувства, а не плотские утехи или материальные приобретения.
Слава Богу, дарующему моей душе свободу страдания!
Образ нежности
Священник бестолковый, и умный одновременно, заметил мой внимательный и завистливый взгляд, оценивающий и жадный, которым я провожал невероятной красоты тело, окунавшееся в неземную воду источника Серафима: рубашка облепила тело рубенсовской/брюлловской, конечно, кустодиевской красавицы по выходе из воды – так еще краше, гармония тела очевиднее, а пошлости нет вовсе.
Самонадеянный священник определил мой взгляд, как развратный; он не понял моего интереса; священник оказался почти тщедушен, если бы не его священнический сан, он бы не удержался.
Священник лишь отчасти прав, он недостаточно образован – ему никто не рассказал о том, что нежность и пошлость две крайности одного чувства.
Но ведь он священник – он обязан быть в центре.
Бедняга.
А ведь кроме нежности я ничего иного не испытал; разве что еще восхищение и восторг перед первозданной красотой тела, линии которого столь живописны, тонки и нежны, что почти ирреальны.