- Куда спешить?.. - пробормотал он.
Косар был сейчас совсем не похож на того человека, которого я знал прежде - как будто вино обнаружило в нем закоулки, пребывавшие во тьме даже при ярком свете театральных люстр.
- Предлагаю тост, - вдруг сказал он, вскинув голову. - За здоровье малютки Филиппа!
Я покосился на него с тревогой. Даже такой знаменитости следовало бы поостеречься и быть поосмотрительней в речах. Да, нынче вечером мы видели совсем другого Косара, и очень мало общего было у него с тем искрометно-остроумным комедиантом, каким представал он на подмостках. Дон Франсиско в очередной раз переглянулся со мной, поспешно налил себе еще вина и тотчас выпил. Я заерзал на стуле. Но Кеведо пожал плечами, как бы говоря: что уж тут поделаешь? Ход был за Алатристе, а он не появился. Ну а что касается нашего собутыльника - суди сам… Вот уж подлинно: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.
- Как там сказано в вашем замечательном сонете? - спросил Косар. - Ну, в этом… про нимфу? Про Дафну?.. "Небесный ювелир, в багрец одетый…" Помните?
Дон Франсиско пристально и очень внимательно поглядел на него из-под очков, где вспыхивали огоньки свечей, и ответил:
- Не помню.
И закрутил ус. По этому движению можно было судить, что ему не понравилось увиденное. Да мне и самому мерещилось в манере Косара такое, о чем прежде и помыслить было нельзя: его переполняла какая-то сдерживаемая, но явная и тяжкая злоба, совсем не вязавшаяся с тем, каков он был или казался.
- Нет? А вот я помню… - Он воздел палец. - Постойте, как там…
И чуть заплетающимся языком, но со всеми приемами декламации и поставленным актерским голосом прочитал:
Коль в кошелек Юпитер обратится,
То, чтобы дождь собрать весьма доходный,
Охотно юбку задерет девица…
Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы распознать подобные иносказания, и мы с доном Франсиско в который уж раз переглянулись. Косара, однако, наше беспокойство ничуть не смущало. Посмеиваясь сквозь зубы, он поднял бокал и отпил вина.
- Ну а эти вот? Начинаются так: "Рога твои… та-та-та… что-то там… увесисты, развесисты, ветвисты…" Тоже не помните?
Дон Франсиско с тревогой оглянулся, словно отыскивая путь к отступлению:
- Первый раз слышу такое.
- Да ну? Не скромничайте, сеньор Кеведо. Эти весьма известные стихи принадлежат вашему перу. А все вестовщики и сплетники в один голос утверждают, будто посвящены они вашему покорному слуге…
- Глупости какие. Вы лишнего выпили, сеньор де Косар.
- Выпил, не спорю. Зачем отрицать очевидное? Но память на стихи у меня отменная… Судите сами:
…Нет для желанья моего препон,
не зря на голове ношу корону,
и, дабы прихоти не нанести урону,
я прихоть тотчас возвожу в закон.
…Не зря же, черт возьми, я - первый актер Испании! А теперь мне, сеньор поэт, пришли на ум другие и не менее замечательные стихи… Ну, те, что начинаются со слов: "Гремящий на бесптичье соловей…"
- Сколько я знаю, автор неизвестен.
- Так-то оно так, но молва дружно приписывает его вам.
Кеведо, который не переставал озираться, начал злиться по-настоящему. По счастью, посетителей больше не было, а трактирщик отошел в дальний угол. И Косар прочел:
А мне на тех властителей, что стражей
Германскою отгородясь, карать
И миловать хотят, мечтая даже
У Мойр неумолимых отобрать
Их право перерезать нитку пряжи…
На них мне, и не только мне: нас - рать…
Стихи эти и в самом деле принадлежали перу дона Франсиско, хоть он и открещивался как мог, а верней - бежал, как черт от ладана. Сочиненные в те времена, когда при дворе он оказался не ко двору, они в списках расходились по всей Испании, и Кеведо, хоть умри, ничего не мог с этим поделать. Но теперь, когда чаша его терпения переполнилась - отчасти и оттого, что бокал опустел - он позвал хозяина, расплатился и, не скрывая досады, двинулся к дверям, оставя за столом Косара.
- Через два дня он будет играть перед королем… - нагнав поэта в дверях, сказал я. - Вашу, между прочим, пьесу.
Дон Франсиско, все еще мрачный как туча, обернулся. Но потом беспечно прищелкнул языком:
- Не о чем беспокоиться! Наболтал спьяну… К утру вино выветрится, Косар проспится - и все забудет.
Он завязал шнуры своей черной пелерины и немного погодя добавил:
- Клянусь Святым Рохом, вот бы не подумал, что у этого слизняка там, где у прочих - честь, еще что-то есть.
Я бросил прощальный взгляд на круглую фигуру комедианта, который был известен всем как человек веселый, остроумный и совершенно бесстыжий. Все это лишний раз доказывало, что чужая душа - потемки. В справедливости этого речения мне в самом скором времени суждено было убедиться еще раз.
- Приходило ли вам в голову, что он, быть может, ее любит?
Эти необдуманные слова выговорились будто сами собой, и едва они сорвались с моих уст, как я тотчас залился краской. Кеведо, прилаживая шпагу на перевязь, на мгновение отвлекся от своего занятия и взглянул на меня с неподдельным любопытством. Потом хмурые морщины на лбу у него медленно разгладились: он улыбнулся - так, словно мои слова навели его на какую-то мысль. Надвинул шляпу, и мы вышли на улицу. Лишь сделав несколько шагов, дон Франсиско кивнул, как бы придя к некоему выводу.
- Да уж, мой мальчик, никогда ничего не узнаешь наперед, - пробормотал он. - Никогда. Ничего.
Посвежело, и звезды спрятались. Ветер гонял опавшую листву. Когда пришли ко дворцу и назвали пароль, ибо уже пробило десять, о капитане никто ничего сообщить нам не мог. По мнению графа де Гуадальмедины, высказанному в ходе краткой беседы с доном Франсиско, - "а черт его знает, куда он запропастился". Сами понимаете, эти слова спокойствию моему не способствовали, как ни старался поэт урезонить меня, уверяя, что семь лиг - расстояние изрядное, что Алатристе задержался из-за какого-нибудь непредвиденного дорожного обстоятельства, не говоря уж о том, что он мог пуститься в путь ближе к вечеру, дабы не нарваться на неприятности, и в любом случае сумеет постоять за себя. И наконец я не столько согласился, сколько дал себя убедить, заметив, впрочем, что и собеседник мой, при всем своем красноречии, не слишком верит тому, что говорит. Но делать было нечего - мы могли только ждать, ничего другого нам не оставалось. Дон Франсиско ушел по своим делам, а я снова отправился за ворота дворца, намереваясь провести там в ожидании новостей всю ночь. Пройдя меж колоннами патио, куда выходили двери дворцовых кухонь, и оказавшись перед узкой, плохо освещенной и почти скрытой в толстых стенах лестницей, я вдруг услышал хрусткий шелест шелка, и сердце мое замерло. Еще не было прошептано мое имя, еще не успел я обернуться к выросшей во тьме фигуре, а уже знал - это Анхелика де Алькесар, и она ждет меня. Так началась самая блаженная, самая ужасная ночь в моей жизни.
X
Приманка и западня
Диего Алатристе - руки его были связаны за спиной - с трудом привстал и подполз к стене, сел, привалившись к ней лопатками. Голова болела - сказывалось, верно, падение с лошади и жестокий удар в лицо - так, что поначалу он решил: "Готово дело, я ослеп, оттого так темно". Но потом, с трудом оглядевшись по сторонам, заметил розоватую полоску света из-под двери и вздохнул с облегчением. Ночь, вот и темно. Или его бросили в подвал. Он попробовал пошевелить распухшими пальцами и едва не вскрикнул - казалось, тысяча иголок вонзилась в тело. Чуть погодя, когда боль стихла, капитан попытался восстановить ход событий. Стало быть, он выехал из Мадрида. Остановился на почтовой станции подковать коня. Попал в засаду. Что было потом? Потом выстрел - и почему-то не в него, а в лошадь. Это не промах и не случайность. Люди, которые гнались за ним, ремесло свое знают и делают, что сказано.
Не своевольничают: несмотря на то, что он в упор свалил одного из них, не поддались вполне естественному побуждению расквитаться. Это капитан понимал отчетливо - сам такой, того же поля ягода. Вопрос, значит, в том, кто же всю эту музыку заказал. Кому он понадобился живым - и зачем?
Словно бы в ответ, распахнулась дверь, и яркий свет полоснул Алатристе по глазам. На пороге возникла черная фигура: в одной руке - фонарь, в другой - бурдюк с вином.
- Добрый вечер, капитан, - сказал Гвальтерио Малатеста.
Что-то в последнее время часто стали встречаться, подумал Алатристе, и каждый раз в дверях. Только теперь он сам перетянут шпагатом, как кровяная колбаса, а итальянец вроде бы не торопится. Малатеста подошел поближе, склонился над ним, осветил фонарем и сказал тоном оценщика нелицеприятного и беспристрастного:
- Хорош.
Алатристе, поморгав, убедился, что левый глаз у него заплыл и не открывается. Все же ему удалось рассмотреть рябое лицо итальянца - шрам над правым веком напоминал о схватке на борту "Никлаасбергена".
- Ты тоже недурен.
Подстриженные усики встопорщились улыбкой едва ли не сочувственной.
- Прошу прощения за доставленные неудобства, - сказал Малатеста, проверяя, насколько туга веревка. - Сильно режет?
- Прилично.
- И мне так кажется. У тебя сейчас не руки, а прямо баклажаны какие-то.
Он повернулся к двери, позвал кого-то, и через порог шагнул человек. Алатристе узнал его - тот самый бородатый крепыш, с которым он чуть не столкнулся на почтовой станции. Малатеста приказал ему немного ослабить путы, а покуда тот выполнял поручение, приставил кинжал к горлу капитана, чтоб не вздумал воспользоваться представившейся возможностью. Когда они вновь остались вдвоем, он спросил:
- Пить, наверно, хочешь?
- Чертовски.
Малатеста, спрятав кинжал в ножны, поднес к губам Алатристе сосок бурдюка, при этом очень внимательно разглядывая капитана. При свете фонаря капитан тоже видел устремленные на него глаза - черные и твердые, как полированные агаты.
- Ну, теперь выкладывай, с чем пришел.
Итальянец улыбнулся, как бы призывая к христианскому смирению и приятию неизбежного. В подобных обстоятельствах это было малоутешительно. Затем почесал в ухе, будто прикидывая, какое действие произведут его слова, и наконец ответил:
- Укладывайся в дорогу.
- Тебе, что ли, поручено спровадить меня?
Малатеста пожал плечами в том смысле, что не все ли, мол, равно, а вслух сказал:
- Да наверно…
- И кем же?
Малатеста медленно, не сводя глаз с капитана, мотнул головой и ничего не ответил. Потом встал, поднял с пола фонарь и, уже направляясь к дверям, уронил:
- Врагами ты обзавелся уже давненько…
- Кем еще, кроме тебя?
Послышался сиплый смешок:
- А я тебе не враг, капитан Алатристе. Я - твой противник Разницу понимаешь? Противник тебя уважает, даже если убивает в спину. Враги - дело другое… Враг презирает тебя, даже если душит в объятиях и поет тебе осанну.
- Хватит разглагольствовать. Зарежешь меня как собаку.
Малатеста, уже собиравшийся захлопнуть за собой дверь, помедлил, склонил голову набок. Он словно раздумывал, надо ли что-нибудь отвечать на это. Потом прибавил:
- Насчет собаки - это, конечно, звучит грубовато. Но по сути - верно.
- Сволочь ты.
- Держи себя прилично. Вспомни, как ты недавно заявился ко мне в гости… Может, послужит тебе утешением то, что юдоль земную ты покидаешь в хорошей компании.
- Это кого же ты имеешь в виду?
- Угадай.
Покуда капитан соображал, сколько будет дважды два, итальянец терпеливо и благопристойно ждал у двери.
- Не может быть! - наконец высказался Алатристе.
- Мой соотечественник, некто Данте Алигьери, уже высказался по этому поводу, - ответил итальянец. - Примерно так "Росаfavilla granfiamma seconda"
- Неужели опять король?
На этот раз Малатеста не ответил. Лишь улыбнулся пошире, глядя на ошеломленного капитана.
- Меня это нимало не утешает, - пробормотал тот.
- Могло быть хуже. Это я тебя имею в виду. А так - вот-вот попадешь в анналы.
Алатристе пропустил это замечание мимо ушей.
- Иными словами, кто-то хочет выбросить короля из колоды… И сделать это моими руками?
В подвале снова раздался сиплый смех итальянца.
- Я ничего вам не говорил, сеньор капитан… Но если что-то и может доставить мне удовольствие в тот миг, когда я буду отправлять вас к праотцам, - так это твердая уверенность, что никто не упрекнет меня в убийстве человека невинного или слабоумного…
- Я люблю тебя, - повторила Анхелика.
Темнота скрывала ее лицо. Я постепенно приходил в себя, будто просыпаясь от сладостного сна, но при этом сознание оставалась ясным. Руки Анхелики все еще обвивали меня, и она была так близко, что мне казалось - мое сердце стучит и колотится об ее полуобнаженное, шелковисто-гладкое тело. Я открыл рот, чтобы сказать, что и я ее люблю, но с губ моих слетел лишь истомленно-блаженный стон. Теперь уже ничто на свете не сможет разлучить нас, мелькнуло в отуманенной голове.
- Мальчик мой… - сказала она.
Глубже зарывшись лицом в ее растрепавшиеся волосы, я проскользил пальцами вдоль нежного изгиба ее бедра и прильнул губами к ямке меж ключиц - к тому месту, где расходилась шнуровка полураскрытой сорочки. Ночной ветер завывал в печных трубах, грохотал по крыше, а здесь, среди смятых простынь, царил глубокий покой. Все осталось снаружи, а здесь были только наши сплетенные юные тела и эти гулкие, мало-помалу затихавшие удары сердца. Внезапно, словно бы в неком озарении, я понял, что проделал весь долгий путь из Оньяте в Мадрид, через подвал инквизиции к фламандским полям, а оттуда - в Севилью и Санлукар, пережил столько испытаний и чудом уцелел посреди стольких опасностей для того лишь, чтобы стать мужчиной и оказаться этой ночью в объятиях Анхелики де Алькесар. Своей ровесницы, назвавшей меня сейчас "мальчик мой". Женщины, обладавшей, казалось, таинственной способностью управлять моей судьбой.
- Теперь ты должен будешь на мне жениться, - прошептала она. - Когда-нибудь…
Сказано это было разом и серьезно, и насмешливо, и странно подрагивавший голос приводил на память шелест листьев на ветке. Я сонно кивнул, и она поцеловала меня в губы. Но откуда-то издалека, из самых глубин сознания пробивала себе путь на поверхность какая-то пока еще смутная мысль, похожая на отдаленный шум ветра в ночи. Я пытался ухватить ее, эту мысль, но руки Анхелики, но губы ее мешали мне. Охваченный беспокойством, я шевельнулся. Так бывало под Бредой, когда в поисках пропитания мы забредали в расположение неприятеля, и умиротворение пейзажа с пологими всхолмлениями зеленых лугов, рощицами, каналами и ветряными мельницами вдруг, в одно мгновение, вдребезги разбивалось топотом кавалерийского разъезда, вылетающего на тебя из-за пригорка. Мысль вернулась, и на этот раз стала отчетливей. Отзвук, неясный очерк… Ветер вдруг взвыл, ударил в ставни - и я ухватил ее. Сверкнуло, обожгло и высветило. Капитан! Конечно же, капитан!
Высвободившись из рук Анхелики, я рывком приподнялся. Капитан Алатристе не явился к назначенному сроку, а я валяюсь в постели, погруженный в глубочайшее из забвений.
- Что с тобой? - спросила она.
Не ответив, я соскочил на холодный пол и стал в темноте нашаривать одежду.
- Куда ты?
Нащупал рубашку. Подобрал штаны и колет. Анхелика, ни о чем уже не спрашивая, тоже спрыгнула с кровати. Она хотела удержать меня, и я злобно отшвырнул ее. Мы сцепились, но вот, застонав от ярости или от боли, она упала на кровать. Мне было все равно. В ту минуту я напрочь утратил возможность что-либо чувствовать - кроме жгучего бешенства к самому себе, отступнику и дезертиру.
- Будь ты проклят! - вскричала она.
Я снова начал шарить по полу, отыскивая башмаки. Наткнулся на пояс и, уже затягивая его, понял, что он непривычно легок Ножны кинжала были пусты. Куда, к дьяволу, он запропастился? - подумал я. Где же он?.. - собирался я задать этот дурацкий вопрос, который от произнесения вслух не стал бы умнее, но в этот миг спину мне обожгла острая боль и резкий холод, а тьма вдруг наполнилась множеством светящихся точек, похожих на крошечные звездочки. Я вскрикнул - отрывисто и негромко. Хотел было обернуться и ударить в ответ, но силы мне изменили, и я упал на колени. Анхелика, схватив меня за волосы, заставила запрокинуть голову. Я ощущал струящуюся по спине кровь, а потом - прикосновение ледяной стали к своему горлу, и подумал с отчетливостью, которой сам поразился: она сейчас зарежет меня, как барашка. Или кабанчика. Мне случалось читать о какой-то волшебнице, жившей в древности и обращавшей мужчин в свиней.
Анхелика, по-прежнему держа кинжал у моей шеи, за волосы, рывками, подтащила меня к кровати, повалила на нее вниз лицом. Потом вскарабкалась сверху, оседлала, стиснув коленями поясницу и продолжая крепко держать меня за волосы. Отвела наконец лезвие от горла, и я почувствовал - прильнула губами к этой кровоточащей ране, лаская языком ее края, целуя, как раньше целовала мои губы.
- Как я рада, - прошептала она, - что еще не убила тебя.
Снова полоснул по глазам яркий свет. Вернее сказать - по правому глазу: левый был закрыт таким кровоподтеком, что казалось: веки налиты свинцом, будто кости, употребляемые нечистыми на руку игроками. На этот раз от двери к нему приближались две фигуры. Он глядел на них, по-прежнему сидя на полу, привалясь к стене и со 26 скрученными за спиной руками - он так и не сумел их высвободить, несмотря на все усилия, от которых в кровь ободрал себе запястья.
- Узнаешь? - раздался резкий голос.
И теперь, когда фонарь осветил вошедшего, Алатристе тотчас узнал его - узнал и при всей своей немалой выдержке невольно вздрогнул. И кто бы, раз увидав, позабыл эту тонзуру во всю макушку, это бескровное лицо с запавшими щеками аскета, эти глаза, горящие огнем неистового фанатизма, это черно-белое одеяние доминиканцев? Кого угодно ожидал здесь встретить капитан, но только не падре Эмилио Боканегру, председателя трибунала инквизиции.
- Ну все, - сказал он. - Теперь мне точно крышка.
Послышался сипловатый смешок - Гвальтерио Малатеста, державший фонарь, оценил капитанову реплику. Инквизитору, однако, чувство юмора было не присуще. Глубоко сидящие глаза впились в арестанта:
- Я пришел тебя исповедать.
Алатристе ошеломленно поднял глаза на итальянца, но Малатеста на этот раз воздержался от каких бы то ни было комментариев. Судя по всему, дело обстояло серьезно. Уж куда серьезней.
- Ты - продажная тварь, наемный убийца, - продолжал меж тем монах. - За свою презренную жизнь ты многократно попрал каждую из заповедей Христовых и все их разом. Теперь пришла пора держать ответ.
Капитан, к собственному удивлению сохранивший хладнокровие, сумел пошевелить языком, который при упоминании исповеди прилип у него к гортани.
- Ладно. Держу.
Доминиканец поглядел на него бесстрастно, будто не слыша этих слов.