"Медали за оборону Москвы, Одессы, Сталинграда, а также медали за освобождение Варшавы, Праги и за взятие Вены Ю. П. Байде вручены незаконно. Получил он их потому, что указал точно путь, пройденный дивизией, в которой его самого не было, и тем самым ввел в заблуждение работников райвоенкомата. Работники военкомата допустили грубое нарушение, не проверили данные в архиве. Вызванный в горвоенкомат Ю. П. Байда признал свою вину и медали возвратил. На работников военкомата наложены строгие дисциплинарные взыскания".
…Та-а-к! Пусть не хлопают ушами!
Справка райсобеса:
"Ю. П. Байда получателем пенсии как инвалид Великой Отечественной войны не значится".
Коротко и ясно!
А ведь Байда говорил, что он инвалид Отечественной войны.
Письмо заведующего продуктовым магазином пос. Субботино П. В. Прибылова:
"За моей подписью в нашей районной газете печатались документальные рассказы о подвигах, которые якобы совершили на днепровском плацдарме Байда и я. После получения Вашего письма и разговора в райкоме партии я, как коммунист, решил сказать правду и понести заслуженное взыскание. Я чистосердечно сознаюсь и раскаиваюсь в том, что по пьянке проявил слабодушие, уступил нажиму со стороны Байды, с которым был шапочно знаком по службе и который соблазнил меня возможностью легко получить боевую награду. Никаких подвигов мы с Байдой не совершали, и статейки в газету я не писал, а только подписал то, что привез с собой Байда и отнес в редакцию".
И еще один документ из Центрального архива Министерства обороны.
"Выписка из приказа от 10 марта 1945 года по Омскому военному училищу.
Гвардии сержант Ю. П. Байда во время пребывания в училище систематически, подделывал увольнительные записки и совершал самовольные отлучки. У курсанта Никанорова похитил посылку с продуктами, которые съел. В столовой крал ложки и продавал их на рынке. Также воровал со склада зимние портянки для продажи. Приказываю:
За систематические самовольные отлучки, воровство и подделку документов курсанта Ю. П. Байду звания "гвардии сержант" лишить, из училища исключить и направить в маршевую роту.
Начальник училища (подпись)".
"Боже мой, и это - Байда!.. Воспетый мною Байда! Этот проходимец и мошенник, упорно пробивающий себе высокое звание Героя… Неужели все это так?" - восклицал я, читая свидетельства полного распада, маразма личности. "Как же так? Ведь прежде я, бывало, нутром, интуицией, что ли, безошибочно определял, какой человек передо мной, чем он начинен. Почему же с Байдой произошла такая осечка? Куриная слепота на меня напала? Или еще что-то? Тут впору хоть самому являться в партком с повинной. Ведь не кто иной, а я, не разобравшись в сущности недостойного человека, возвеличивал его и тем обманывал веривших мне людей".
Полынов, увидев мою реакцию на все это, покачал головой и снова направился к сейфу.
- Еще не все? - воскликнул я.
Он принес и поставил на стол начатую бутылку коньяку, две рюмки и боржом. Налил рюмки, подмигнул:
- Давайте, для настроения…
Выпили. Полынов, закурил сигарету, сказал:
- В прошлую нашу встречу вы интересовались, женат ли Байда, и называли фамилию женщины.
- Да, было… Тогда я думал, что супруга Байды - Василиса Карповна Коржевская, но потом он сказал, что она умерла при тяжелых родах.
- Вы ее знали?
- Встречались… Я ее вывез на самолете из партизанского отряда имени Щорса примерно за месяц до родов, то есть до ее смерти. От нее и узнал о драматических событиях на Маврином болоте…
- А что вы скажете вот на это? - достал Полынов из кармана распечатанный конверт, а из конверта - письмо.
Я начитался сегодня столько всякой огорчительной писанины, что, беря в руки этот листок, не ждал уже ничего хорошего. Но то, что мои глаза увидели сейчас, потрясло меня. "Не может быть! - воскликнул я, жадно пробегая взглядом листок. - Невероятно!" Но я не сомневался в истинности написанного. Жизнь постоянно дает нам самые что ни на есть фантастические примеры возвращения людей с "того света", поэтому еще при первой встрече с Байдой, выслушав скорбный его рассказ о судьбе Вассы, я все равно не исключал возможности того, что сын его остался жив. Разве мало выхаживали и выхаживают сирот? Но то, что я прочитал, окончательно перевернуло мое представление о Байде. Этот мошенник ко всему еще и вор!..
Письмо было адресовано директору НИИ.
"Уважаемый товарищ директор!
Обращаюсь к Вам в надежде, что Вы поймете сыновние чувства человека, никогда не видавшего своего отца, и не оставите без внимания это письмо. Я, Юрий Юрьевич Байда, родился в Тюмени 18 декабря 1942 года. Мои родители были партизанами на севере Украины. По имеющимся сведениям, мой отец Юрий Прокопович Байда погиб в августе 1942 года в бою с карателями возле с. Рачихина Буда. Меня воспитала мать - Байда Василиса Карповна. После десятилетки я закончил авиаучилище, стал военным летчиком. В настоящее время служу на Севере. Мать живет в Березове Тюменской области, работает медицинской сестрой в больнице.
Недавно по телевидению показывали документальный фильм о Вашем НИИ, и вдруг я увидел кадры, на которых запечатлен мой отец. Вначале посчитал, что это однофамилец, но сердце подсказывает иное. Тем более в фильме он рассказывал о себе как о партизане, воевавшем с фашистами в родных местах. С того вечера я просто заболел. Чего только не передумал за эти дни! Мать всю жизнь мне твердила: "Если бы отец был жив, он нашел бы нас и под землей". Хотел сообщить матери, но пока решил ее не тревожить, узнать точно о моем однофамильце, работающем под Вашим началом.
Убедительно прошу сообщить мне о нем по адресу…
С уважением капитан Байда Ю. Ю.".
- Ну что? - спросил Полынов после долгого молчания.
- Значит, Васса жива и у нее взрослый сын!.. Почему же Байда говорил, что она умерла при тяжелых родах?
- Он совсем заврался… - хмуро сказал Полынов.
- Ему известно о письме сына?
- Байда в командировке, вернется дней через пять-шесть…
- А кто еще знает об этом в институте?
- Кроме директора и меня - никто.
- Хорошо. Никому не говорите. Я еду.
- Куда? К сыну Байды?
- Нет, еду к Вассе.
- Однако! Скорость ваших решений…
Полынов посмотрел на меня во все глаза, с изумлением. Не знаю, что он увидел на моем лице, но я внезапно рассердился.
- Зачем же вы тогда дали мне читать письма? Для сведения? Тогда не стоило утруждаться. А если для того, чтобы оказать людям помощь, то действовать надо немедленно. Не нам с вами, а Вассе решать, может ли быть ей мужем, а ее сыну отцом человек, который отказывался от них четверть века. Стоит ли иметь сыну такого отца или уж лучше оставаться по-прежнему сиротой. Позвольте позвонить от вас на аэровокзал, мне нужно расписание рейсов на Тюмень.
- У меня расписание есть, - сказал Полынов, вставая и подходя к своему столу, где под стеклом лежал буклет ГВФ. - Два прямых и пять транзитных.
- Годится. Завтра утром улетаю. Байде ни слова!
- Счастливо, буду ждать вестей. Позвоните обязательно.
* * *
Вечером следующего дня Ан-2 приземлился в Березове при свете посадочных прожекторов. Автобус довез меня до гостиницы, светившейся всеми окнами среди высоких пихт и обещающей тепло и уют после двадцатиградусного мороза.
Бросив на кровать походную сумку, я справился по телефону, находится ли в больнице Васса Карповна. Ответили, что ушла домой. Дежурная по гостинице растолковала мне, как разыскать Красноармейскую улицу, и я отправился по адресу.
Городок утопал в снегу. Снег был всюду: искрился в голубом свете неоновых фонарей, лежал на зеленых лапах пихт, расстилался вокруг меня не тронутым копотью ковром, украшал беличьими шапками крыши домов, скрипел под ногами на все голоса.
Я шел и думал: узнаю ли я Вассу? Узнает ли она меня? Столько лет прошло после нашей последней встречи в отряде имени Щорса. Мне еще помнится, как она смутилась, когда я уставился на ее располневшую талию, и принялась торопливо оправлять гимнастерку на животе. С похудевшим лицом, с коричневыми пятнами на лбу и щеках, с высокой грудью, она казалась тогда неказистой, только огромные глаза, бесконечно печальные и ясные, нежно светились.
В чужом отряде Васса чувствовала себя обузой, мучилась одиночеством, тосковала о внезапно пропавшем любимом человеке. Но глаза ее жили, лучились, не подчиняясь ни чувствам, ни воле, жили независимо от настроения: в глубине их сияло счастье будущей матери, и она стыдилась своих глаз. Разговаривая с партизанами, смотрела в землю, и со мной говорила натянуто, рассказывала о своей тяжкой участи так, словно во всем сама была виновата. Как же сложилась ее дальнейшая судьба? Как прожила она долгие годы одна?
Дом номер восемь смотрел окнами на улицу, с обеих его сторон вдоль расчищенной дорожки искрились белые стены. Я прошел по снежному коридору, постучал в дверь.
- Кого вам? - раздалось внутри.
- Василиса Карповна дома?
- Заболел кто-то? - спросил тот же женский голос.
- Я не больной, я приехал из Москвы.
Звякнула задвижка, и в распахнувшейся двери показалась женщина, лицо ее в потемках было плохо видно. Поздоровался.
- Заходите, - удивленно пригласила она, открывая дверь в освещенную комнату.
Я остучал ботинки от снега, пошмурыгал подошвами о половичок, вошел в прихожую, которая являлась одновременно и кухней, снял шапку и повернулся к женщине. Она смотрела на меня выжидательно, широко распахнутыми, вопросительными глазами. Повстречайся она мне случайно на улице, я бы не узнал в этой полнеющей, стройной женщине с открытой белой шеей и слегка подкрашенными губами прежнюю Вассу, но глаза… Они не изменились.
- Здравствуйте, Васса Карповна. Вы не узнаете меня?
Она помедлила, раздумывая, затем ответила неуверенно:
- Видела… но сразу не могу… никак не признаю. А видела…
- Не только видели, но и лечили!
- Да? Наверное… Только не помню, где. В Тюмени?
- Нет, в партизанском отряде "Три К"! Прилетал иногда к вам некий не очень удачливый пилотяга…
- Вы?! - воскликнула Васса. - Боже мой! Вы! Вы! - И вдруг, подавшись ко мне, уткнулась лицом в мою грудь, заплакала. Я разволновался.
- Ну, это… Васса Карповна… ну, не надо… Успокойтесь.
Я подвел ее к табуретке, посадил. Она покорно кивала, всхлипывая. Потом быстро встала, поспешно вытерла лицо висевшим на гвозде полотенцем.
- Откуда вы? Сколько ж это лет прошло? Ой-ой-ой! А я вас часто вспоминала…
- Вспоминали? А почему же ни разу не написали, даже адреса своего не прислали? Ведь, помните, я вам тогда оставил номер полевой почты своей части? Помните, в Рязани?
- Он и сейчас у меня есть, да вот так вышло… А как вы меня нашли? Ой, раздевайтесь, пожалуйста. Ну надо же! Нет, я не верю своим глазам. Ведь вы последний человек, которого я видела из всех наших! Нет больше ни души. Никого. Все, видно, погибли, все до единого. Муж, отец, все!
На глазах Вассы опять заблестели слезы. Она отвернулась. Потом, отведя меня в комнату, посадила возле горячей печки. Сама, опустив руки, осталась стоять посреди комнаты. Стояла, никак не могла прийти в себя.
Потом мы сидели с ней за столом, ели грибы и вяленую оленину, пили чай и, разговаривая, листали альбом с фотографиями. Карточки, пожелтевшие, любительские, вели начало с 1943 года. Васса рассказывала:
- Это Юрику исполнилось шесть месяцев, это уже годик… Здесь мы вдвоем, когда Юрика приняли в детсад, это групповая - коллектив больницы. Это Юрик-первоклассник, это Юрик… Юрик… - И вот под конец - военные карточки сына: курсант авиаучилища, летчик в высотном обмундировании с гермошлемом в руке, лейтенант в парадной форме…
- А фотокарточка Юрия Прокоповича есть? - спросил я.
- Нет и не было. Вы знаете, партизан не фотографировали. Да я и так не забыла и не забуду его никогда. Тем более что копия его перед глазами… Посмотрите внимательней вот этот снимок, ведь Юрик вылитый отец. Правда? - погладила она карточку, где сын снят в военной форме с погонами капитана.
"Эх ты, горемычная…" - подумал я скрепя сердце. Потом спросил:
- Как вы жили прошлые годы? - хотя правильней было бы спросить не "как вы жили", а "как выжили".
- Как я жила… - повторила Васса, закрыв глаза. Покачала головой, вздохнула. - Мне трудно говорить об этом.
БЕРЕЗОВСКАЯ ДИАНА
Командование партизанского центра не сразу решило, что делать с беременной дочерью командира отряда, раздумывало, куда ее пристроить. И тут помог знакомый, прилетавший в отряд "Три К", Косяченко. При его содействии Васса получила продовольственную карточку, деньги, обмундирование, - правда, побывавшее в употреблении, но еще вполне годное, - а также литер на железнодорожный билет до Тюмени - подальше от фронта.
Уезжая, она просила Косяченко об одном: сообщать ей по адресу, который она вышлет, о судьбе близких для нее людей, о муже и отце. Если нельзя поддерживать с ними связь, то пусть хоть дадут знать о них - живы ли?
И вот, предоставленная самой себе девятнадцатилетняя, неопытная в житейских вопросах Васса отправилась в Тюмень и спустя две недели родила сына Юрика. К женщинам, лежавшим с ней в палате, приходили мужья, родственники, приносили всяческую снедь, молоко. Поздравляли их. К Вассе никто не приходил, не поздравлял. Одна лишь акушерка, годами чуть старше Вассы, принесла ей двойную порцию пшенной запеканки, политой патокой, - по тем временам большое лакомство, - сказала с завистью:
- А ты молодец! Парня выдала что надо! Сразу видно - спортсменка. Дай бог мне родить такого когда-нибудь… Небось мужик твой вприсядку пустится от радости, как узнает.
Васса горько по-бабьи завыла, однако тут же перестала: опытные женщины предупредили, что от слез может испортиться молоко, а то и вовсе пропадет, и Васса подавила в себе боль одиночества.
После родов отлежала положенное время да так и осталась в больнице работать сестрой. За полтора года партизанской жизни приобрела кое-какой опыт. Женщины в палате советовали ей пойти на завод, там хлеба давали больше. Но жить было негде, а в больнице во дворе ей выделили под жилье бывшую кладовку с окном и водяным отоплением, правда, недействующим. Васса топила печку, включала электроплитку, но в комнатушке всегда было прохладно. Зато когда приходило время купать Юрика, Васса накаляла железную печурку докрасна и, сама раздевшись, в одной сорочке, резвилась с ним в тепле, играла, ложилась на койку на спину, а он ползал по груди, животу, смеялся чему-то, агукал и дергал ее волосы, захватив в кулачок. В эти минуты она чувствовала себя самой счастливой на свете. Самой-самой! Потому что жива, потому что у нее есть сын, а ведь могла бы лежать не здесь, на койке, а где-то там, в болоте, в лесу, где находятся уже тысячи и тысячи таких, как она. И не было б на свете такого вот богатыря, такого силача. Он быстро освоил взрослую пищу, ел все, не привередничая, как истинный партизанский сын. Ему нравились хлеб, картошка, лук, кедровый орех, и это хорошо, потому что мамина "кухня" была небогата.
Здания, в которых ютилась старая земская больница, стояли на окраине города, а дальше простирались леса. Не такие, как те, свои, дубово-березовые, а хвойные, но и они постоянно напоминали о недалеком прошлом.
Скуден был паек военной поры, но молодость брала свое. Васса расцвела, красота ее стала ярче. Отросли, распушились волосы, круглые, затененные усталостью глаза смотрели с теплотой и доверчивостью.
Пришла весна. Однажды Васса сидела во дворе на скамейке, Юрик, розовый, взлохмаченный, в короткой рубашонке, играл на солнце с таким же, как и сам, лохматым щенком. Проходивший по двору главврач Станислав Силантьевич остановился, наблюдая с улыбкой за возней увлеченных друзей. Вдруг подошел к Юрику и, присев перед ним на корточки, протянул руки. Мальчик не дичился, сразу потянулся к нему, заулыбался. Станислав Силантьевич поднял малыша, подбросил вверх, и тот радостно завизжал, залепетал что-то. Васса глядела на малого и большого мужчин, застенчиво улыбалась.
- Какой прелестный мальчик! - сказал Станислав Силантьевич, опуская его на землю, и посмотрел на Вассу пристальным, изучающим взглядом, точно впервые увидел. Она густо покраснела и смутилась. Станислав Силантьевич мысленно ахнул: "Да ведь она красавица! Неужели никто не замечает ее? Не обращает внимания?" И он, умный сорокалетний мужчина, понял, что Васса сама не хочет, чтоб на нее обращали внимание, видели ее красивой. "У нее погиб муж, - подумал Станислав Силантьевич. - Одинокая". И почувствовал себя виноватым в чем-то перед этой молодой женщиной с незадачливой судьбой, перед всеми женщинами: одинокими и теми, чьи мужья на фронте. Ему стала понятна замкнутость, суровость этой юной сестры и ее безразличие к собственной внешности.