- Присядь, поговори со мной… муторно мне… нога, видишь… отчего так муторно ночью в лесу?
Адам жалостно вздохнул:
- Да ить муторно оттого, сынок, что не видать его, леса-то…
- Командир, почему они не наступают? - раздался чей-то приглушенный нетерпеливый голос.
Варухин фыркнул:
- Видали, чего ему захотелось!
Афанасьев не ответил. Он и сам думал об этом. Покой перед боем мнимый, кажется, противник замыслил против тебя что-то такое, что ты еще не понимаешь, а неизвестность всегда вызывает томительную тревогу. Живущие в постоянном напряжении десантники ощущали это особенно остро. Афанасьев понимал: подчиненных нужно подбодрить, поддержать их дух, но без напускного бодрячества, по-мужски, потому что ложь в такой значительный час глубоко оскорбительна и обидна. Надо быть предельно искренним. И он сказал так, как думал в эти минуты:
- Вы спрашиваете, почему немцы не наступают? Они не знают, что мы в западне, иначе бы раздавили нас с ходу. Они, очевидно, считают, что мы заняли хорошую позицию, и не хотят, разумеется, лезть на рожон, нести тяжелые потери. Спешить им некуда. Наступит день, разберутся, и тогда…
Десантники угрюмо молчали, и только сгорбившийся минер Яков Чунаев вздохнул:
- Да-а-а… рассвет мы еще, возможно, увидим…
- Не ной, Яша! - буркнул с досадой разведчик Максим Костылев. - Смерть в наше время не ЧП!
Зашуршала трава, трое несли убитого. За ними неуклюже топал Кабаницын.
- Кто? - спросил Афанасьев, вставая с валежины.
- Васька…
- Какой Васька?
- Пулеметчик. Фамилию не знаю.
Афанасьев посмотрел в темноту, туда, где сидели остальные люди. Ночь затушевала их, лица перестали существовать, слились в одно подвижное пятно.
- Запомните, фамилия Васи-пулеметчика - Иванов, - сказал Афанасьев.
Все промолчали, только женщина, прислонившись спиной к стволу осины, шептала что-то свое, извечно материнское и обессиленно, нежно качала и качала измученное дитя.
Стало зябко. Где-то тоскливо бубнила выпь да в непроницаемой черноте неба, уныло подвывая моторами, летел куда-то "юнкерс". Раненый боец все время ворочался с боку на бок стонал сквозь зубы: "Йо-оду…" - и поглаживал распухшую ногу.
Кабаницын повернулся на живот, встряхнул фляжкой.
- На, тут немного шнапсу осталось…
Из сумрака выдвинулся дед Адам. Он снял с плеч холщовую котомку, вынул березовый туесок, протянул раненому:
- Это целебная вещь, мед. Приложи к ране, загнивать не будет.
Раненый поблагодарил. Кто-то из темноты подковырнул:
- Ему не на рану, а в брюхо надо…
Адам промолчал, присел возле женщины. Она настойчиво совала распухший сосок в рот ребенку, а тот упорно не хотел его брать. Женщина посмотрела на старика долгим печальным взглядом, сказала стеснительно:
- Дедуня, попросить вас хочу… подержите Сережу.
- Давай, чего просить!
Взял осторожно ребенка на руки, принялся качать, напевая что-то дребезжащим голосом. Рука его, коричневая и узловатая, неумело поглаживала старое одеяльце, словно сметала крошки со стола.
Женщина встала, отвернулась, подняла юбку повыше колен. Послышался треск раздираемой материи.
- Позвольте перевязать вас, - несмело обратилась к раненому.
- Не надо, гражданочка, обойдусь…
Но она продолжала настаивать, свертывая оторванную от подола белую полоску. Раненый перестал сопротивляться.
- Звать-то тебя как, красавица? - спросил он, следя за ее пальцами, бинтующими ногу.
- Леся…
- Спасибо тебе, сестричка Леся. У тебя золотые руки…
Дед Адам отдал Лесе плачущего ребенка, молвил расстроенно:
- Животом мается парень…
- Не знаю, дедуня…
- Не знаешь… Чернички бы насобирать, сок черничный с молоком очень способствует…
- Нету у меня, дедуня, молока, пропало.
- Беда… одно к одному… - покачал сокрушенно головой Адам. - Старому умирать неохота, а ему, малому, зачем?
Какой-то боец не находил себе места, то туда ткнется, то сюда. Изводят мысли маетные. Это Музгин, парашютист, подрывник по специальности. Постоял с минуту над убитым пулеметчиком Васей, ушел, вернулся с саперной лопаткой, принялся с ожесточением копать мокрую, перепутанную корнями землю.
Максим Костылев, подперев рукой голову, смотрел, как он работает, затем встал, присоединился к нему. Вот еще один подошел, копают втроем. Слышно тяжелое дыхание, треск разрубаемых корней.. Скрипнул черенок, Музгин приглушенно вздохнул. Немцы пустили ракету, и над лесом она замерцала, словно от электросварки, голубым светом.
Васю-пулеметчика зарыли, помолчали, отдавая последнюю дань. Тихонько всхлипывала Леся, время от времени хрипло вскрикивал ребенок. Опять над верхушками деревьев прошипела ракета. Максим, не сказав никому ни слова, скрылся в гуще зарослей.
Из болота промозглой влагой сочился и сочился туман, оседая на листьях, на лицах, собирался в капли. Капли скатывались, и, казалось, по тебе ползают мурашки.
Прошло довольно много времени, прежде чем появился Максим. Он возник при очередной вспышке ракеты, и все увидели, что он до пояса мокрый. Сапоги в тине, опутаны стеблями травы.
- Нашел!.. - не сказал, а прохрипел надрывно, обводя товарищей шальными глазами.
На бойцов это не произвело впечатления, не возникло интереса к находке Максима. Он поискал взглядом Афанасьева, стукнул себя кулаком в грудь:
- Да провалиться мне на месте, если я не был на том берегу!
Люди сразу же встрепенулись, вскочили. На лицах еще неверие, сомнение. Максим торопливо продолжал:
- Я прошел в тумане у них под носом. Все пройдем, если тихо…
- Максимушка, корова тя забодай! - взволнованно воскликнул Кабаницын, схватил его руку, бурно затряс.
- Как тебе удалось? - спросил Афанасьев.
- Дед Адам меня надоумил. Давеча мы с ним в спешке малость прохлопали, не разглядели. А когда, немцы стали ракеты пулять, подсвечивать, вижу: следы лосей идут в одном направлении, к воде, а назад - нет. Ну и я - в воду, лосиным бродом выбрался на ту сторону.
- Молодец! Выношу тебе от лица службы благодарность. Товарищи, времени в обрез. Костылев, вы поведете группу, а я сниму постовых и секреты и пойду замыкающим. Тишина и еще раз тишина, если хотите остаться в живых.
Через короткое время вереница людей потянулась к воде, и вдруг снова… нет, это был не залп, не гром, это плач ребенка, звучавший сутками в ушах бойцов, раздался из тумана и пронесся вдоль колонны как властное напоминание о жизни… Глухой всеобщий вздох, точно всхлип отчаянья, просочившись сквозь трепетную листву осинника, лег к ногам Леси. Она виновато посмотрела на бойцов, сказала:
- Идите, пожалуйста… скорее. Идите без нас…
Сказала шепотом, но услышали все.
- О, господи! - вырвалось у Адама.
И опять тишина - живая, напряженная. Тишина, когда дыхание и стук сердца кажутся оглушительными.
Афанасьев подергал себя за мочку уха.
- Товарищ командир, разрешите? - обратился к нему Максим. - Брать с группой малого нельзя, выдаст своим криком. Давайте я провожу всех и тут же вернусь за Лесей с мальцом.
Афанасьев посмотрел на часы, покачал отрицательно головой:
- Времени не хватит, вот-вот начнет рассветать.
- Ах, разрази тя гром - ругнул неизвестно кого Кабаницын и потряс фляжкой. - У меня тут шнапсу осталось, дадим глоток пацаненку, и он уснет.
- Твоим шнапсом чертей глушить!
По толпе, сгрудившейся на "пятачке" вокруг Афанасьева, проплыл нестройный шум.
- Оставила б своего пацана, все равно на ладан дышит… - тихо пробурчал Варухин.
- И так и так гибель! - поддержал его Кабаницын и поднял вверх три пальца. - Почему, спрашивается, я должен пропадать с твоим пацаном, а мои дети оставаться сиротами? У меня их трое!
Леся на глазах как бы сжалась, стала вдруг маленькой, тоненькой. Поспешно залепетала:
- Нет, нет… я не брошу его… не могу. Он у меня один на всем свете.
Варухин осторожно тронул Афанасьева за локоть:
- Можно вас на минутку? Конфиденциально… Извините, товарищ командир, но подумайте сами, почему мы, полноценные бойцы, во главе с вами, нашим командиром, должны жертвовать собой во имя существа, которое само помрет не сегодня-завтра? Это ж явное самоубийство! Кому нужна такая арифметика? Она скорее на руку тем, кто здесь нас окружил. Верно? И психологически это будет справедливо. Верно?
Афанасьев отмахнулся с досадой от неуместных рассуждений Варухина, нервозно дернул свое ухо. На лице - мучительное напряжение. Весы судьбы… На одной чашке весов - тридцать боеспособных солдат, на другой - беспомощная женщина с больным, постоянно плачущим ребенком. Как быть? Как решить этот мучительный вопрос, внезапно поставленный перед ним самой жизнью в его двадцать три года? Подсказать некому. Да и найдется ли, вообще где-либо мудрец, которому под силу решить неразрешимое?
Прежде всего надо сохранить группу для будущих боев - это его командирский долг, но есть и другой долг - долг перед собственной совестью. И Афанасьев посмотрел на Кабаницына.
- Мне жаль, - сказал он ему, - всех детей на земле, страдающих от войны, но у вас, Кабаницын, их больше, чем у других, здесь присутствующих, и вы один кормилец. Поэтому разрешаю вам идти на ту сторону первым. Отправляйтесь.
Отвернулся, спросил сухо через плечо:
- Кому еще нужно на ту сторону в первую очередь?
- Мне! - поспешно отозвался Варухин и принялся поправлять головной убор по-походному. Зацепил в спешке дужку очков, очки упали в траву, и Афанасьеву открылись его подслеповатые, с набухшими веками глаза.
- Не знаю; Варухин, как вы дальше сможете жить на свете и смотреть в глаза людям… - Покачал головой и сам же ответил: - А пожалуй, сможете…
Варухин как-то сразу съежился, лицо его сморщилось, перекосилось. Присел торопливо на корточки, стал шарить в траве упавшие очки. Адам, стоявший рядом, тоже нагнулся, зашарил под ногами.
- О, господи! - вскрикнул он приглушенно, выдернув что-то из земли. Поднес к глазам, понюхал, взял на зуб. Рот его приоткрылся, не поймешь: плачет или смеется. - Сынки! Товарищи! Скорей мне спичку! Заслоните свет шинелями.
Не понимая, в чем дело, бойцы выполнили его просьбу. Едва успела вспыхнуть в пальцах деда спичка, как раздался его ликующий голос:
- Слава те! Они самые… под ногами растут…
Адам сбросил с себя плащ-палатку, стал проворно выдирать из земли какие-то корешки. Рыл и приговаривал:
- Мальчонкой-то я ух озорной был! Уж порол меня батя и за яблоки, и за гусей, а уж за корень - так ни в сказке сказать, ни пером описать… Мы с Северьяном, дружком моим, как наелись раз вот этого… сладкого… корня медвежьего, так и проспали в лесу сутки. Не знал, не ведал, что встрену здесь. Эй, молодушка! - позвал он Лесю. - Подай мне, милая, тряпицы лоскуток, сделаю сынку твоему лекарство.
- Какое лекарство, дедуня? - спросила она с тоской.
- А такое, чтобы спал он покрепче.
Леся недоверчиво посмотрела на него, но Афанасьев успокоил ее. Она передала лоскут Адаму, тот положил в него измельченный корень, завязал лоскут, велел сунуть мальчику в рот.
- Через пять минут заснет сном праведника, а я теперь за него помолюсь.
Отошел в сторонку, поднял к небу глаза, чтоб вознести благодарность всевышнему за ниспосланное спасение, но в этот момент вверху, словно дразня деда, начал гнусаво завывать фашистский бомбардировщик. Адам перестал молиться, матюкнулся в сердцах и погрозил кулаком в небо.
…Десантники неслышно пробирались в редеющей мгле. Этому они были обучены отменно. Болото пузырилось, хлюпало, от взмученной воды пахло илом и почему-то можжевельником, ноги цеплялись за окаменевшие в трясине коряги. Ребенок крепко спал.
Леся брела в воде по грудь, вытягивая с трудом ноги из вязкой трясины и со страхом думала: лишь бы не упасть, лишь бы не захлебнуться. Максим сосредоточенно считал шаги - скоро дуплистая осина, не то ветла, а от нее до берега рукой подать. Обочь проплывали чуть различимые силуэты кустов, они пугливо вздрагивали в неверном предутреннем свете. Начинало брезжить.
- Давай ребятенка, - робко сказал Кабаницын Лесе, перебрасывая автомат на левую руку. - Ты совсем приустала…
Леся протянула ему сына, и в этот момент спавший ребенок вдруг заорал. Заорал громко, истошно. Замыкавший колонну Афанасьев услышал крик, и в груди его похолодело. Но крик тут же как обрезало.
- Прибавить шаг! - передал Афанасьев в голову колонны, и вода, рассекаемая телами, забурлила. Взметнулись, зазвенели брызги, и вот - берег. Бойцы выбирались на сушу и падали, изможденные, в низкорослом кустарнике.
Светало. Люди раздевались в кустах и, дрожа от утренней прохлады, выкручивали мокрую одежду, портянки, чистили оружие, разминались.
Заря разгоралась, туман таял, открывая людям непроходимые топи, которые они прошли. Между листьями лохматых берез, неспокойных осин заголубело небо. Над зеленым маревом лесов всходило солнце, и радужные блики его заиграли на стеклах очков Варухина. Он оглянулся кругом и направился в кусты перекусить хлебом с салом. Солнце поднялось выше, стрельнуло в закрытые глаза малыша, он шевельнулся, почмокал пухлыми губами, сморщился недовольно.
И в это время среди болота загрохотало. Всколыхнулся распоротый багровыми взблесками жидкий туман, вздрогнула земля от взрывов: фашисты били, крошили, уничтожали неуютный клочок земли, где десантники провели самую, может быть, трудную ночь в своей жизни.
А Леся смотрела застывшими глазами на свое дитя, и не было ей никакого дела до того, что творится кругом.
СВЕТЛОЕ ОКОШКО
Шли дни, Юрась томился, а дядя Куприян никак не мог собраться сходить на поляну к Маврину болоту. Все на занятость ссылался, на дела неотложные. Скорее всего, трусил, видно, медвежья болезнь прохватила Куприяна с тех пор, как немцы его в начальство поставили.
На быстрое "возвышение" дяди при оккупантах Юрась смотрел с презрительной иронией. Ну какой из него староста? Каждому ясно, что это пешка в руках Кормыги. На первое время он ему нужен, а пройдет надобность, дадут ему под зад коленкой и - "привет!".
Куприян и сам, кажется, понимает это, но как всякий трусливый приспособленец старается угодить властям, иначе отберут кузню и опять "фирме" крах. А такое допустить нельзя, сейчас не Советская власть… Тут гляди, чтоб самого не слопали! К тому ж племянник к делу пристроен, не на чужих работает, какую-никакую, а копейку свежую, то бишь рейхсмарку, принесет.
Но племянник ни копеек, ни марок не приносил: дядя сам получал их от заказчиков. Юрась же по-прежнему бухал молотом и мучился своим неопределенным положением. К тому ж и яма на поляне не давала ему покоя. Наконец терпенье у него лопнуло, и он, закинув за плечо лопату, направился в лес один. Да только напрасно таскал он ее в лес: яма посреди зеленой поляны зияла пустым глинистым нутром. Что ж, того и следовало ожидать. А дядька Куприян твердит то и дело, мол, начальники стакнулись и умышленно убрали его, Юрася, с дороги как опасного свидетеля. А сами, поди, эвакуировались в глубокий тыл, попродали краденое добро и живут себе припеваючи.
Так ли это было на самом деле, решить Юрасю трудно, но то, что жизнь его сломана, что вместо того, чтобы воевать с врагом на фронте, как все честные люди, он оказался здесь, под фашистским сапогом, - это факт. А теперь что? Кто он теперь? Подумать страшно. К чему стремился и чего достиг? Все то же, что и прежде: кузня, частные заказы, сон, еда… Пропади она пропадом такая жизнь! Как изменишь ее? Кто даст совет? Кто поможет? Никто. Пусто кругом.
Юрась прилег на краю поляны под старой березой, пригорюнился. Из обрывочных мыслей ничего хорошего не слагалось. Двадцать лет ему, одногодки его на своих местах, все делают свое дело, на земле война гремит, а он, мечтавший с детства посвятить свою жизнь защите Родины, прохлаждается вот, задрав ноги, на полянке, и если не работает на врага, то и против него не работает.
Подперев тяжелую голову, Юрась смотрел на бурую землю, вокруг ямы, прибитую дождем. Солнце поднялось, заглянуло на поляну, ослепляя Юрася, а он лежал, не видя ничего сквозь сумрак своих дум. Что ему до всех этих зеленых трав, не тронутых косой, до синевы неба, до белых облаков, до серебристых, нервно вздрагивающих листьев осин, когда у самого все нутро дрожит?
Кругом устоявшаяся тишина, осенняя… Никакая лесная живность не нарушает ее, и вдруг знакомый удивленный голос:
- Юрка?
Юрась вскочил, повернулся на голос. Возле высокого куста лещины стоял человек в выгоревший армейской форме с автоматом в руке и с тощим вещевым мешком за плечами. Юрась пристально всмотрелся в заросшее щетиной лицо.
- Илья! - закричал он радостно, бросаясь к нему. - Вот так встреча!
- Что, не ожидал увидеть? - спросил Афанасьев, устало улыбаясь.
Юрась схватил его за руку, притянул к себе, обнял.
- Ну, дружище, встреча!.. - воскликнул он, хлопая опять его по спине.
- А ты куда с лопатой? Никак ищешь клад?
Юрась оглянулся на лопату, лежащую позади, сказал, замявшись:
- Клады до меня повыкапывали, а я… за мыльным корнем. Баба Килина велела, мыла для стирки нету.
- Что ж, дело нужное. А я думал, ты воюешь.
- Не взяли меня…
- Не взяли? Гм… Ну, ладно, как моя мама?
- Сегодня видел, живет.
- Здорова?
- Перебивается…
- А что творится в нашем богохранимом селе? Кто-нибудь из наших есть? Что делают?
- Что делают… живут пока… кто как умеет.
И Юрась принялся рассказывать о соседях, о знакомых, которым не удалось эвакуироваться и они застряли в Рачихиной Буде, про то, как фрицы выкачивают у населения продукты, а Тихон Латка им усердно помогает. С ним теперь не шути, вылез, ворюга, в начальство, старшим полицейским заделался. Агния Данилкова служит телефонисткой на почте, ну а он, Юрась, по-старому в дядиной кузне ишачит. О том, что Куприян стал старостой, умолчал.
- Эй, выходи! Здесь свои! - крикнул Афанасьев через плечо.
Из зарослей высунулся человек неопределенного возраста с автоматом на изготовку. Подошел, поздоровался. Его глаза неопределенного цвета смотрели на Юрася с добродушным любопытством.
- Попутчик мой, Кабаницын, - представил его Афанасьев и поглядел на него с укоризной. - Видишь, я был прав, когда опасался идти к матери, как раз бы втюрился. Мой соседушка, оказывается, старший полицай!
Кабаницын, шмыгнув простуженным носом, пробормотал:
- Так я ж насчет харчишек, а то конечно… - И проглотил слюну.
- Вот и я насчет харчишек… - И, повернувшись к Юрасю, пояснил: - Изголодались мы - сил нет идти дальше.
Юрась кивнул понимающе, покосился на Кабаницына.
- А по нему не скажешь… вроде матрац стеганый…
- Это у нас порода такая, у Кабаницыных, - стал было оправдываться тот, но Юрась перебил:
- Куда ж теперь путь держите?
Афанасьев махнул рукой:
- На восток, куда ж еще!
- Вот здорово! Меня возьмешь с собой? Возьми, Илья! - Юрась схватил его за локоть и, весь напрягшись, подался вперед в ожидании.