Отцы, к счастью, располагали средствами для развития этих врожденных способностей. Янг Шурхэнда и Янг Апаначку перевезли на Восток, чтобы сделать из них людей искусства: первого - архитектором и скульптором, а второго - скульптором и художником. Возложенные на них надежды оправдались. По прошествии нескольких лет они приехали в Париж, чтобы обучаться там в мастерских знаменитейших мастеров, затем продолжили учебу в Италии и, наконец, побывали в Египте, чтобы познакомиться там с древними способами строительства гигантских пирамид. На обратном пути они проезжали Германию и посетили меня. Тогда они показались мне очень симпатичными. Я был искренне рад им, и не только потому, что они чтили моего несравненного Виннету как полубога. Их помыслы, а еще больше возможности, тоже были поистине выдающимися. Казалось, им нет предела. Но, к сожалению, все это чисто по-американски было поставлено на службу бизнесу и вместо похвалы они получили от меня очень серьезное предупреждение, которое, как теперь ясно из письма, они не забыли и не простили мне до сих пор. Пожалуй, именно поэтому ни их отцы, ни они сами не оповещали меня о своих творческих планах на будущее. До сих пор я не знал, что же побудило обоих молодых людей обратиться к тайнам колоссальных скульптур и построек древнего Египта. Но теперь я начал догадываться, что достижения, о которых писали молодые люди, имели к этому отношение.
Не скажу, что письма, пришедшие одно за другим, во всем порадовали меня. Почему мне не сказали открыто и прямо, о чем, собственно, шла речь? К чему эти игры с лагерным сбором? Подлинно великие и плодотворные идеи рождаются в уединенных размышлениях, а не в длинных речах, которые рассчитаны лишь на короткий ум! Зачем это разделение старых вождей и молодых? К чему еще отдельно их жены и другие женщины? А господа из этого странного и весьма сомнительного комитета? Они хотели вести заключительное собрание, а значит, оказывать влияние на решения всех без исключения собравшихся и вносить туда поправки! Имена обоих профессоров, урожденных индейцев, были мне известны. Но тон, в котором они мне писали, безропотно не снес бы ни Сэм Хокенс, ни Дик Хаммердалл, ни Пит Холберс. Секретарь и кассир вообще ни о чем мне не говорили. А Олд Шурхэнд как директор? Что все это значит? Для чего здесь нужен какой-то непонятный "директор"? Может, чтобы возложить на него моральную ответственность или даже исполнение финансовых поручений? Олд Шурхэнд давно стал вестменом высшего ранга, но был ли он в состоянии соревноваться с хваткой тертого американского дельца, я не знал. Все это казалось мне тем сомнительнее, чем глубже я вникал в написанное. Моей жене все это тоже не нравилось. Поскольку я упомянул о ней, следует сказать, что и она получила личное послание:
"Моя дорогая белая сестра! Наконец мои глаза увидят тебя, хотя моя душа уже давно видела твою. Повелитель твоего дома и твоих мыслей придет к горе Виннету, чтобы посовещаться с нами о Высшем и Прекрасном. Я знаю, он не совершит этого путешествия без тебя. Прошу тебя сказать ему, что готовлю вам обоим лучшую нашу палатку и что для меня твой приезд подобен теплому, возрождающему лучу солнца, которое уже ушло из моей жизни, достигшей своего рубежа. Так приди и наполни меня твоей верой в Великого Справедливого Маниту, которого я хотела бы чувствовать так же, как чувствуешь ты, моя сестра!
Кольма Пуши".
Должен упомянуть, что Душенька переписывалась с Кольмой Пуши и переписывается до сих пор, и добавлю, что именно это послание не в последнюю очередь повлияло на наше решение. Если я и в самом деле поеду, то уж точно не один.
Пришло еще несколько писем. Выберу среди них лишь одно, поскольку оно представляется самым важным. Оно было написано прямо-таки каллиграфическим почерком, на очень хорошей бумаге, и завернуто в большой тотем из тончайшей кожи антилопы, обработанной так, как это может сделать только индеец, и имеющей белизну снега и гладкость фарфора. Отмеченные пунктиром литеры были раскрашены киноварью и другими неизвестными мне красками. Вот содержание письма:
"Мой белый брат! Я спросил о тебе у Бога. Я хотел знать, среди тех ли ты еще, о ком говорят, что они живы. И мне пришло известие, что тебя пригласили принять участие в сентябрьских совещаниях. Они пройдут на моей горе, навсегда нарушив ее священное спокойствие и тишину. Ради всего того, что ты когда-то любил здесь, а может, любишь до сих пор, заклинаю: повинуйся этому зову! Спеши сюда, где всегда был твой второй дом, и спаси своего Виннету! Сейчас его понимают неправильно, не хотят понять и меня! Ты никогда не видел меня, а я - тебя. Я никогда не слышал звука твоего голоса, и ты никогда бы не услышал звука моего. Но сегодня мой страх шагает далеко через море, к тебе, его крик так громок, что ты услышишь его и, верю, придешь.
Никто не знает, что я зову тебя. Это известно только тому, кто пишет письмо. Он - моя рука, а рука молчит. Но прежде чем ты появишься здесь, побывай на Наггит-циль. Средняя из пяти больших голубых елей скажет тебе все, что я не могу доверить бумаге. Ее голос станет для тебя голосом Маниту, Великого и Вселюбящего Духа! Я прошу тебя еще раз: приди и спаси своего Виннету! Его хотят отнять у тебя и убить навсегда!
Тателла-Сата, Хранитель Большого Лекарства".
Что касается упомянутой в письме Наггит-циль, то под наггитами понимают более или менее крупные золотые самородки, а "циль" на языке апачей означает "гора". Следовательно, Наггит-циль переводится как Золотая гора. Как известно, на этой горе отец и сестра моего Виннету были убиты неким Сантэром. Позже, незадолго до смерти, которая настигла Виннету в кратере горы Хенкок, он сообщил мне, что зарыл на Наггит-циль завещание, прямо у надгробия могилы своего отца, и теперь меня ждет золото, очень много золота. Когда я прискакал к Наггит-циль, чтобы забрать завещание, на меня напали из засады и взяли в плен. Тот самый Сантэр и шайка индейцев-кайова, среди которых он сшивался. Во главе группы стоял юный Пида, чья душа приветствовала мою теперь, по прошествии более тридцати лет, в письме его отца, старейшего вождя Тангуа. Сантэр похитил завещание, в котором вождь апачей изливал свою последнюю волю и где говорилось о местонахождении золота, и сбежал с ним. Я вынудил кайова освободить меня, поспешил за вором и прибыл на место как раз в тот момент, когда он только что нашел сокровище. Тайник был на высокой скале, на берегу одинокого горного озера, которое называют Деклил-То, Темная Вода. Увидев меня, бандит выстрелил. Что произошло потом, можно прочитать в последней главе "Золота Виннету".
А в отношении Тателла-Саты, Хранителя Большого Лекарства, должен признать, что всегда горел искренним желанием встретиться однажды с этим самым таинственным из всех краснокожих и поговорить с ним, но мое сокровенное желание так до сих пор и не исполнилось. Имя Тателла-Сата с языка таос дословно переводится как Тысяча Солнц, то есть по-индейски Тысяча Лет. А значит, обладатель его настолько стар, что определить его возраст невозможно. Неизвестно и то, где и когда он родился, поскольку он не принадлежал ни к одному из племен, хотя все индейские народы почитали его одинаково высоко. Сотни шаманов в одиночестве постепенно обретали дар и знания; он именно из таких, высоко вознесшийся над остальными. Неверно представлять себе индейского шамана шарлатаном, знахарем или колдуном, вызывающим дождь. Шаман хоть и "человек лекарства", но "лекарство" здесь не имеет ничего общего со своим значением, принятым у нас . Для индейцев это слово из чужого языка, и смысл его у них совершенно иной.
Когда краснокожие познакомились с белыми, они увидели, услышали и узнали много удивительного. Больше всего их удивляло действие наших лекарств, медикаментов. Они не могли постичь этого явления и признали его как безграничную божественную благодать, открывшуюся человеческому роду с Небес. Первый раз услышав слово "лекарство", они связали с ним понятие о чуде, божественном покровительстве и непостижимом для людей действии высших сил. Стало быть, значение принятого индейцами во все языки и диалекты слова "лекарства" соизмеримо у них со смыслом слова "таинство". Все, что было связано с их религией, верой и поисками вечного, стало определяться как "лекарство", так же как и все те плоды европейской науки и цивилизации, которые они не могли понять. Они были достаточно искренни и честны, чтобы открыто признать - преимуществ у бледнолицых гораздо больше. Потому-то индейцы и стремились равняться на последних, брали от них много хорошего, но, к сожалению, и много плохого. Они были так по-детски наивны, что все самое обычное считали необычайно высоким, святым. Тогда они и взяли в оборот слово "лекарство", называя им самое святое и не подозревая, что это святое они тем самым оскорбляли и унижали, А поскольку в те давние времена даже у нас слово "лекарство" еще не вызывало такого почтительного отношения, как сегодня, и слыло синонимом притворства, шарлатанства и легкомыслия, то, со всей своей непосредственностью называя "шаманами", или "людьми лекарства", тех, кто стоял у истоков теологии и науки, индейцы и не догадывались, что унижали и навсегда уничтожали этих людей.
Как высоко стояли последние, прежде чем познакомились с "цивилизацией" белых, нам еще предстоит узнать, углубившись в прошлое американской расы. А прошлое свидетельствует, что по многим показателям народы Америки стояли на одной ступени с белыми. Царство добра, величия и благородства древних народов брало начало в головах тех людей, которых позже станут именовать "людьми лекарства". Среди шаманов было не меньше, чем в истории азиатской и европейской рас, людей знаменитых и выдающихся. Если современные индейские шаманы не шаманы прошлого, то в этом явно виноваты не только индейцы. Духовная элита инков, тольтеков и ацтеков , а также "попечителей лекарств" перуанцев и мексиканцев определенно находилась не на таком низком уровне, как авантюристы Кортес и Писарро .
Я не знаком ни с одним белым, который был бы посвящен в тайны шаманов или понимал символику индейских обычаев хотя бы так, чтобы иметь право говорить или даже писать о них. Настоящий шаман, серьезно относящийся к своей репутации, никогда не допустит аттракциона. Так называемые медсинмены, отторгнутые индейским народом и временами появляющиеся у нас, - все что угодно, но только не настоящие шаманы, и вероятность того, чтобы последние пустились на дешевые трюки и прочие ужимки первых, так же мала, как и того, что истинный богослов решит вдруг выступить на ярмарке или празднике за деньги либо прилюдно станцевать.
Я прошу моих читателей не считать эти отступления скучными или ненужными. Я должен был об этом сказать, поскольку когда-нибудь настанет пора стать справедливыми и отступиться наконец от прежних ошибок и ложных воззрений. Если уж мы в лице Тателла-Саты знакомимся с одним из таких старых, поднявшихся на высокий уровень шаманов прошлого, которые сейчас исчезают, подобно солнцу на исходе дня, то я, как добросовестный и верный истине художник, обязан был подготовить читателя, чтобы картина стала ему более понятной.
Загадочный человек, о котором я говорю с великим почтением, не был мне даже другом! Не был, конечно, и врагом. Он вообще ни с кем не враждовал. Его мысли и чувства так же справедливы и гуманны, как и его поступки. Но меня просто возмущало его отношение ко мне. Для него я просто не существовал! Он совершенно не замечал меня. Почему? Потому что с того самого дня, когда были убиты отец моего Виннету и его сестра, он считал подлинным убийцей меня!
По ее собственному желанию и по желанию всего племени девушку отдали мне в жены, но я отказался. Звали ее Ншо-Чи, Ясный День, и носила она это имя по праву. Когда Ншо-Чи умерла, умерла и светлая надежда апачей, рухнули и большие надежды старого шамана Тателла-Саты. Для него Ншо-Чи была самой прекрасной и лучшей дочерью всех апачей, и он всегда утверждал, что она не погибла бы тогда, если бы я не отказал ей. Она стремилась на Восток, хотела получить образование, но по дороге была застрелена вместе с Инчу-Чуной, своим отцом, всего лишь из-за денег. Виннету, ее брат, и в мыслях не держал бросить на меня даже тень упрека за то, что она предприняла это путешествие ради меня, но Тателла-Сата напрочь вычеркнул меня из своей жизни, не хотел и слышать обо мне, и, как казалось, навсегда. Он с незапамятных времен жил высоко в горах в гордом одиночестве. Только вожди имели право приблизиться к нему, да и то крайне редко, когда речь шла о делах исключительной важности. И лишь Виннету, его любимец, имел право приходить когда хотел. Все его желания исполнялись, если они вообще были исполнимы, все кроме одного, о котором апач тщетно и неоднократно напоминал: привести с собой меня.
И вот теперь, по прошествии стольких лет, настоятельное приглашение! Причины могли быть только серьезнейшие и очень веские, выходящие за рамки обыденности. Касались они дела гораздо более важного, чем я мог догадаться сейчас, но было ясно одно - я непременно прибуду туда и появлюсь у Наггит-циль, чтобы выслушать, что мне скажет упомянутая голубая ель. Так же несомненно было и то, что Душенька будет сопровождать меня.
Когда она это услышала, ее лицо стало очень серьезным. Она представила себе тяготы такого путешествия и опасности, сопровождающие поездки верхом. Поскольку многие вожди тоже не воспользуются железной дорогой, само собой разумеется, все проделать тайно нам не удастся. Но, говоря о трудностях и опасностях, она думала не о себе, а только обо мне. Мне все же легко удалось убедить ее, что сейчас хотя и говорят о Западе, но он совсем не Дикий, и что такая скачка для меня только отдых. Что касается ее самой, то она была мужественна, умела, вынослива и достаточно неприхотлива, чтобы сопровождать меня. Она владела английским, а благодаря своему прилежанию научилась множеству индейских слов и выражений, которые теперь ей пригодятся. Что касается верховой езды, то наше недавнее продолжительное пребывание на Востоке стало для нее хорошей тренировкой. Там она ловко держалась не только на лошади, но и на верблюде.
И, как всегда и везде, она и теперь показала себя умной, расчетливой и дальновидной хозяйкой. От нескольких американских книготорговцев я получил предложения об издании моих сочинений на английском языке. Этих господ, по мнению Душеньки, теперь я должен был разыскать сам, чтобы заключить с ними контракты на месте, не обременяя себя почтовыми издержками. Со всех обложек моих книг она сделала фотокопии большого формата, которые ей очень хорошо удались, поскольку Душенька, не в пример мне, в фотографии разбиралась великолепно. Лучше всего ей удался "устремляющийся в Небеса" Виннету Саши Шнайдера , художника, нарисовавшего, кроме того, и великолепные портреты Абу Киталя, насильника, и Мары Дуриме, Души Человечества . Обе последние картинки, приготовленные для выходящих в ближайшее время томов, были сфотографированы и напечатаны на такой тонкой бумаге, что не занимали в чемодане практически никакого места и при случае легко могли быть свернуты в трубку или спрятаны в кармане пиджака.
Я прошу не считать эти деловые замечания скучными или лишними. Некоторые из фотографий сыграют чрезвычайно важную роль в цепочке последующих событий. Кто знает меня, тому не нужно пояснять, что в моих произведениях не бывает никаких "случайностей". Все, что происходит, я объясняю высшей волей, - называйте ее Богом, судьбой, роком или еще как-нибудь. Этот рок властвовал и тогда, в чем я убежден. Забегая вперед, скажу, что предложения книготорговцев так и остались предложениями - у меня даже не было времени разыскать этих господ. Разумеется, их цель была одна: просто скопировать страницы книг и забрать эти копии себе. Еще более явно обнаружился перст судьбы в другом случае: мне поступило еще одно предложение, но уже не по почте, а, так сказать, из первых уст, и, что удивительно, в то же самое время и тоже от американца! Заслуживают внимания некоторые сопутствующие обстоятельства, из которых ясно, что случайность происходящего абсолютно исключена.
У нас в Дрездене есть приятель, практикующий врач и психиатр. Особенно в области психиатрии он достиг значительных успехов и пользуется большим авторитетом. Иностранцы не реже местных жителей прибегают к его консультациям, а Дрезден, как известно, город приезжих.
Как-то раз он навестил нас не в выходной день, а среди недели, да еще поздно вечером - в такое время, в какое прежде нас не посещал, и речь зашла о нашем решении отплыть в Нью-Йорк на пароходе "Норддойчен Ллойд".
- Может, за наггитами? - спросил он быстро, как будто только и ждал положительного ответа.
- С чего это вы вдруг подумали о наггитах? - спросил я.