В пологе окон нет. Круглые сутки горят жирники, они дают и свет и тепло. Амвросий выполз из спального помещения и убедился, что уже наступил день. Вспомнились ночи, проведенные в тундре. "Как же пастухи?"- подумал он, начиная снова проявлять интерес к жизни. И тут же, сидя в холодной части яранги, он решил, что не выйдет из жилья, не двинется в путь, пока не будет уверен в том, что пурга те сможет снова застигнуть его в дороге.
- Довольно! - вслух пробормотал он и полез обратно в полог.
Больше двух недель не утихал ветер. Пастухи сутками караулили стадо, оберегая его от волков.
Когда же, наконец, пурга утихла, Амвросий увидел солнце. Оно уже высоко поднималось над горизонтом. Зализанный ветром, ослепительно блестел снег, раздражая зрение. Было начало апреля.
За это время миссионер освоился в яранге оленевода, стал лучше понимать чукотский язык, свыкся с обстановкой.
Правда, его тянуло домой. Однако Омрыквут говорил, что Колыма далеко, а весна близко: скоро вскроются реки. Амвросий уговаривал, просил, обещал богатые дары, но оленевод оставался непреклонным.
- Карэм! - отрезал он в конце концов. И добавил в утешение: - Пусть ты будешь кочевать с нами. Придет время коротких дней, станут реки, тогда поедем.
Амвросий не унимался.
- Многословный ты! - раздраженно бросил хо зяин. - Думал я - ты умный человек, а между тем - ты глупый.
Миссионеру пришлось остаться в ожидании следующей зимы у кочевника: почти все собаки Амвросия разбежались или передохли.
* * *
Велика Чукотка! Много оленьих стад пасется на ней, немало разбросано стойбищ по тундре и поселений вдоль рек и морских берегов. И все же неделями можно бродить здесь, не встретив ни одного человека.
С незапамятных времен уэномцы не меняли места своего стойбища, хотя не раз они терпели здесь бедствия. Впрочем, это была участь всего побережья. Периодически, через каждые несколько лет, с севера пригоняло тяжелые льды, которые на всю зиму загромождали пролив, отнимая у людей море.
Эта зима оказалась именно такой. Льды припаялись к берегам, закупорили пролив, скрыли под собой чистую воду. За много миль приходилось охотникам пробираться по торосам до редких разводий.
Ослабевшие уэномцы почти не показывались из яранг.
Кочак не шаманил, хотя чукчи и просили его. "Духи гневаются", - неизменно отвечал он. Задабривать духов было нечем.
Джонсон отлеживался с дочерью Кочака в своей яранге. Ройс и Устюгов отгородились от них брезентом. Чукчи в ярангу к ним не приходили: торговать нечем, а без платы, в долг, купец ничего не давал. Просить чукчи не привыкли, им легче умереть, чем унизиться.
Голод прежде всего губил животных. Они дохли. Их тушками кормили оставшихся собак.
Во многих ярангах уже потеряли счет, какой день они вываривали ремни и шкуры, грызли, рвали их зубами.
Полуголодный - у матери не хватало молока - внук Эттоя хныкал. Молчала Тауруквуна. С влажными глазами сидела мать Тымкара, седая, высохшая. Унпенер крепился, он все прислушивался к непогоде, готовый в любую минуту идти на промысел. Только он мог спасти семью от голодной смерти.
Глубокое раздумье охватывало старого Эттоя. Какую пользу приносит он своей жизнью? Только съедает лишний кусок, так нужный внуку, Тауруквуне, Унпенеру. Еще осенью хотел он отправиться "помогающим" с чернобородым. Какая беда, если б даже он там умер! Видно, все равно пришло время кончать жизнь.
"Исполню закон предков. Так поступают все сильные духом старики", - думал он. Разве не умер его отец добровольной смертью? Разве не выполнил тогда Эттой волю отца?
Снаружи, у входа в полог, грызлись последние три собаки. Потревоженный ими, Эттой поднял голову.
- Эй, сын! Уйми собак! - неожиданно потребовал он.
Унпенер высунулся из полога и послушно выполнил приказание. Собаки смолкли.
- Пусть замолчат все! - Эттой покосился на внука и невестку, которая пыталась успокоить плачущего ребенка.
Яранга стихла. Как бы прислушиваясь к порывам ветра, старик повернул голову. Глаза его были неподвижны, хмуро сомкнулись клочки седых бровей. Перед ним, как в тумане, вставал образ сына Тымкара… Но нет Тымкара, далеко Тымкар. Здесь только Унпенер.
- Послушай, сынок, что хочет сказать тебе твой отец.
Насторожились женщины. Унпенер сел напротив отца.
Не спеша Эттой срезал ножом стружку от старой, пропитанной табаком трубки, размельчил ее, положил в другую трубку и закурил.
- Долго жил я, сынок. Долго жил на свете. Сколько зим миновало - не знаю.
Хоть и не полагалось, заплакала жена старика. Потупилась невестка.
- Гаснут глаза мои, сын. Перестала согревать тело кровь.
Уже в голос зарыдала старуха, увлажнились глаза Тауруквуны, и внук снова захныкал, утирая слезы грязными кулачками.
- Вы, слабые женщины! Смолкните! - резко бросил старик. Разжег потухшую было трубку, затянулся, закашлялся.
Опять стало тихо. За промерзшей шкурой полога зевнула собака.
- Гаснут глаза, сынок. Не видят родной тундры. Перестал слышать я шорохи моря. - Эттой помолчал, глубоко вздохнул. - Зачем буду жить? - он вопрошающе оглядел свою семью.
Никто не проронил ни слова.
- Зачем буду жить? - со вздохом повторил Эттой традиционный вопрос. - Тяжело вам со мной, стариком. С запавшими глазами, с приоткрывшимся беззубым ртом, сидел он на вытертой оленьей шкуре. В глубине морщин чернела копоть очага.
- Вставай, сын! Зови народ. Пусть придут к старому в гости…
Молча поднялся Унпенер и выполз из полога.
* * *
Стояла ночь. Пурга стихала, с неба глядели холодные звезды.
Уже давно в пологе Эттоя сидели старики. Вспоминали сильных людей, молодость, прожитую жизнь. Как она все же была хороша!
Во взоре Эттоя играли огоньки молодого задора. Подтянулся он, весь уйдя в прошлое, даже о голоде позабыл.
- Да, да, конечно! - восторженно соглашался он, когда другие заводили речь о былом. - Это верно, так было…
Вряд ли догадался бы посторонний, присутствуя здесь, о предстоящем.
Старики говорили возбужденно. Отрадно им, что не перевелись еще сильные люди: чтут и выполняют закон предков.
Тесно было этой ночью в пологе Эттоя. Поджав ноги, вплотную сидели гости. Старуха разливала чай. Кто-то принес жир, другой угощал табаком, третий положил кусочек мяса. У остальных не было ничего, кроме согревающих сердце слов.
Близилась развязка. Замирало тревожно сердце хозяйки. Тауруквуна, не слыша разговора, уставилась на спящего сына. Унпенер ожидал знака.
Все жители Уэнома знали о решении Эттоя. Никто не удивился. Беседа шла совсем о другом.
- А помнишь, как ты кита убил?
- Да, да. Я помню.
- Той осенью на Вельме мы были. Ты помнишь?
- Конечно. Так было.
Все, что ни вспоминали в эту ночь, казалось таким приятным. Как, однако, быстро промчалась жизнь!
- А как кололи моржей на лежбище, ты помнишь?
Наконец старики утомились. Да и сам Эттой ослабел от голода. Дремота одолевала его.
Почувствовав, что засыпает, он вздрогнул, очнулся, оглядел гостей. Лицо уже вновь выражало только усталость. Старик тяжело вздохнул.
- Что ж, пусть так будет, - казалось, грустно произнес он.
И, обернув шею мягкой шкуркой утробной нерпы, надел на нее приготовленную сыном петлю из ремня.
Старики смолкли, повернули головы к Унпенеру. В свою очередь, тот быстро оглядел их и, увидев во всех взорах ожидание, взял конец ремня и выполз с ним из полога: такова воля родителя.
- Пусть так будет! - решительно подтвердил Эттой и закрыл глаза.
* * *
Поздно ночью, перебираясь через сугробы, старики расходились в свои шатры. Каждый из них думал о достойной жизни и смерти Эттоя.
С неба на бесконечные снега глядели холодные звезды. А утром, освещенные багровым солнцем, засверкали в проливе льды, вдали заалели небольшие разводья.
Голод заставил Унпенера нарушить религиозный обычай, он свез отца на погост, не выждав времени, которое Эттой еще должен был оставаться в яранге. Не позвал он и шамана.
Рядом с покойником, прямо на снег, он положил его трубку, нож, наконечник стрелы, гарпун, ложку; изрезал на нем одежду, чтобы легче было песцам, лисицам и волкам скорее освободить душу Эттоя, которой предстоит далекий путь в долину предков… Затем вернулся в поселение и уже вскоре на этих же трех собаках, впряженных в легкие нарты, заспешил на промысел.
Изголодавшиеся собаки медленно обходили торосы, неохотно удалялись от поселения, от погоста: там они теперь часто утоляли голод…
Унпенер покрикивал на собак, взбегал на ледяные глыбы, высматривал чистую воду. День уже угасал, а разводий вблизи не было.
Напрасно матери, старики, дети, сестры выглядывали из яранг: этим вечером никто из охотников не вернулся.
Минули еще одни голодные сутки. Опустели некоторые яранги: их вовсе уже нечем было отапливать, хозяева перебрались к соседям.
Сынишка Тауруквуны метался в жару. Мать неотрывно была около него. Помутневшими от голода, горя и стужи глазами глядела на них опухшая старуха.
К полудню следующего дня в Уэном возвратился Пеляйме, сверстник Тымкара. Он приволок нерпу.
Все, кто мог двигаться, собрались у его яранги, и каждый получил по кусочку свежего мяса.
К вечеру пришел второй охотник. Он тоже поделился со всеми. Но разве накормишь двумя небольшими тюленями релое селение!
Остальные охотники, едва волоча ноги, вернулись пи с чем.
Ничего не добыл за два дня и Унпенер. Дотемна просидел у кромки припая, промерз. Живот туго перетянул ремнем, чтобы не так мучил голод. Прилег между собаками, охватив руками винчестер Тымкара. Веки смыкались. Уши переставали различать шум проходящего рядом ледового дрейфа. Устал мозг. Слишком большая тяжесть навалилась в эти страшные дни. Голодная семья, отец…
С берега подул опасный ветер. Но Унпенер почти не сознавал этого: он засыпал, едва способный соображать, не имея силы пошевельнуться.
Не вернулся домой Унпенер и на следующий день, не возвратился и на пятые, шестые, десятые сутки. Собак его нашли на погосте. Они грызлись там из-за костей. Унпенер исчез.
В эти печальные дни голодной смертью умерла мать Тымкара, а Тауруквуна потеряла сына. Охватив руками голову, она сидела в опустевшей яранге.
Днем приходил Ройс. Оставил три лепешки, немного сахару, чаю. Но зачем все это ей, когда нет сына, ее первенца, нет Унпенера, никого, ничего уже нет?
Этой ночью, стиснув в руках ружье Тымкара, обмороженный, потеряв сознание, умирал унесенный дрейфом Унпенер. В его яранге около угасшего жирника, еще ничего не зная о муже, рвала на себе волосы Тауруквуна.
Под утро, опухшая от голода, стужи и слез, с заиндевевшими ресницами, так и не дотронувшись до лепешек Ройса, она выползла из яранги и, шатаясь, направилась вдоль берега на север: там она родилась, там жила ее мать.
Никто не видел ее ухода. Прижав к груди мертвого ребенка, она шла, выбирая дорогу при свете звезд, безучастно мигавших с промерзшего неба.
Глава 6
В СТОЙБИЩЕ ОМРЫКВУТА
Эту весну сын соседнего оленевода Гырголь проводил в стойбище Омрыквута. Минувшей зимой Омрыквут согласился взять его в помощники, что означало согласие через год отдать ему Кайпэ.
- В самом деле, - сказал тогда Омрыквут отцу Гырголя, - кого другого могу я взять? Твой сын для меня лучше всех. Я хочу его в помощники.
Гырголю шестнадцать лет. Он невысок, румян, одет в красиво расшитую оленью кухлянку, за поясом - ременный аркан. Как и его отец, он не прочь породниться с Омрыквутом. Это тем более заманчиво, что у Омрыквута нет сыновей и, быть может, не будет. Тогда, со временем, он может стать хозяином стада, которому нет числа.
Тайные замыслы молодого жениха не мешали Омрыквуту рассуждать по-своему: "У отца Гырголя тоже немалое стадо. У меня молодая жена Кейненеун родит сына. А для Кайпэ где я найду мужа богаче, чем Гырголь?"
Омрыквут сегодня отправил Кейненеун в тундру - присмотреть за пастухами. И теперь подсчитывал приплод своего стада. Вытянув к жирнику ноги, он растопырил на обеих руках пальцы, прикидывая в уме: пять телят - это рука, десять - две руки, пятнадцать - число, принадлежащее ноге, двадцать - человеку. Уже двадцать двадцаток насчитал он, а дальше - познанию предел.
Его трубка погасла, на лбу проступил пот. Трудно Омрыквуту представить себе общий приплод своего стада. Большое число неудобно для счета - уже не впервые, утирая влажный лоб, приходил он к этому выводу.
Весна в разгаре. Дымятся черные проталины; в долинах, правда, еще под снегом, журчат вешние воды; воздух насыщен талой сыростью, запахами прошлогодних трав, мхов, лишайников. Солнце - этот большой и сильный человек в блестящих одеждах - круглые сутки блуждает по небу и даже ночью не сходит на землю к своей жене…
- Хок! Хок! Хок! - раздаются по тундре голоса пастухов, сзывающих оленей.
- Кхру, кхру, кхру, - в тиши безветрия слышатся гортанные зовы важенок, манящих отставших детей. А те, едва переставляя еще слабые ноги, откликаются им:
- Эм-эм-эм.
Олени разбрелись по проталинам. Многие из них уже сбросили рога и теперь выглядят очень смешными. Важенки избегают их, стремятся к уединению.
Сутками не спят теперь пастухи, их жены и дети-подростки. По очереди они охраняют стадо от волков, не дают ему далеко разбредаться, ухаживают за новорожденными. Отел! От него зависит будущее всего стойбища. А в стойбище полсотни ртов, двенадцать яранг.
Как и повсюду, передняя яранга - хозяйская. Рядом с ней - яранга брата хозяина, сильного шамана Ляса. Потом шатер старшей жены - матери Кайпэ. За ними яранги пастухов и бедных родственников.
Скрип полозьев отвлек Омрыквута от операций с неудобными числами. Без шапки он вылез из полога.
До десятка женщин и детей столпились вокруг заколотого оленя, привезенного на нарте пастухом Кутыкаем. Он уже помогал матери Кайпэ свежевать тушу. Это убит хозяйский олень, отданный на питание стойбищу.
Женщины и подростки ожидали своей доли, жадно глядя, как Кутыкай откладывал для хозяина, его старшей жены и Ляса окорока, язык, почки и сердце. Было время, когда Омрыквут убивал оленя для каждой яранги, но теперь… теперь он поступает иначе.
Все остальное Кутыкай разделил на девять равных частей; их мигом подхватили жены и дети пастухов и потащили к себе в жилища.
В чукотском стойбище каждый пастух получает хозяйскую пищу. Как только кончается мясо у хозяина, сразу же закалывают очередного оленя, и опять все получают свою долю. "Сытноживущие, - с завистью говорят про кочевников безоленные береговые чукчи. - Всегда мясо есть. Да, кроме того, каждый пастух сам может хозяином стать".
Действительно, при хорошем отеле каждую весну хозяин дарит старательному пастуху в его личное стадо теленка-важенку. И радостный пастух зубами выгрызает на ухе молодого оленя свое клеймо. Уже на третью весну эта важенка даст приплод, если не окажется неплодной или не падет жертвой волчьего разбоя. За десять лет пастуху Кутыкаю удалось получить и сохранить до трех двадцаток голов личного стада. Но расчетлив Кутыкай. Он все еще не покидает Омрыквута, хотя тот уже не дарит ему весною телят и совсем плохо обеспечивает семью пищей. "Ты сам теперь хозяин. Много оленей имеешь", - говорит Омрыквут.
У Кутыкая жена и двое детей. Если ему отделиться, самому стать хозяином, то за год семья его съест половину стада, а через три-четыре зимы придется заколоть последнюю важенку и умирать с голоду: без своих оленей, с тремя едоками, Кутыкая и в пастухи уже никто не возьмет. "А волки? - думает Кутыкай. - Что останется от моего маленького стада без пастухов, если стая нападет на него? Нет, уж лучше быть помогающим". Поразмыслив, пастухи обычно приходят к такому выводу и остаются при хозяине, как некогда остались тут их отцы и деды у предков Омрыквута.
- Каковы новости? - осведомился Омрыквут у Кутыкая, как только тот разнес мясо по ярангам.
На лице пастуха - почти детская радость.
- Белокопытая моя отелилась.
- Богачом будешь! - приветливо сказал хозяин, и его черные усики, как всегда в таких случаях, растянулись в лукавой улыбке.