– А кто такие эти Сигурда и Харальда? – осведомился Мятеща. – Ты спроси, колдун, кто из войска про них хоть раз слышал. Если дюжина наберётся – я тебе полную гривну серебра дам.
Инги не ответил. Ушёл на свой корабль и молчал всю дорогу назад, пока из тумана впереди не встал изрезанный шхерами берег земли, ставшей его домом. А тогда запел, но теперь его песню никто не подхватил – дико звучала она, страшны, невнятны были её слова, и запоминать их никто не захотел.
6. Возвращения
Из Леинуевой ватаги легло семеро: Мика, Вельяказ, Воземут, Пюхти, Гымуй Кривец, Намест и Вельют-младший. Многие привезли домой шрамы и перебитые кости, но калекой не остался никто. Всего семеро в таком походе! Вправду говорят, злая удача у молодого патьвашки. Конечно, матерям никакое серебро сынов не заменит, так разве они не знают, рожая воинов: с мечом им спать, с копьём женихаться? Зато семьям столько добра дали, за сыновей такую виру, что отцы трижды кубки подняли со здравицей. Сыновья ещё будут и внуки, а серебро – это новые земли и скот, новые лодки и сети, дома и невесты, и много крепких, здоровых детей. Вари пиво, пей, гуляй! А что патьвашка смурной ходит, так это его колдуново дело. Говорят, крови он там пролил немерено. Вот его кровь за душу-то и тянет, радости не даёт. Девку бы ему, да только редко патьвашки жёнок берут. Сила у них колдовская пропадает от женщин, или что. Иные, говорят, вовсе по другой части, им на женок и смотреть противно. Но этот не из таких. Он и на парней смотрит равнодушно. Без радости человек, без смысла. Скорей бы он снова куда отправился, что ли. Добыча от него и богатство – это ладно. Да только спокойнее без него.
Инги ступал по земле, как по вороху обугленных сучьев, мёртвых и колючих. Пламя Сигтуны плясало перед его глазам, и звенели в ушах чужие слова, равнодушные и безжалостные. Твоих богов и героев никто больше не знает. Их нет, они истлели. Остались в жалких захолустьях памяти – как несчастное племя трусов, медленно догнивающее в земле зимы. Бронзовые лица смотрели на него из сумерек, улыбались беззвучно.
– Кто вы? – кричал им Инги. – Да на вас всем наплевать! Люди забыли вас, вы ничего не можете! Что вы смотрите на меня? Да вам самим наплевать, забыли вас или нет. Вам всегда было наплевать, думают о вас люди или нет, вы для них никогда пальцем не пошевелили! Потому и пришёл новый бог – из-за вашего безразличия. А вам только и дела, что смеяться, вы всегда надо всем смеётесь, и кровь ваша холодней льда!
А потом, схватившись за голову, умолк и замер, глядя на золотое запястье: по его глади плясали отблески, и казалось оно раскалённым докрасна.
– Люди не понимают вас, – жаловался им Инги. – Вон новый бог, он же понятный. Он простые слова говорит. А вас не понимают даже те, кто приносит вам дары. Я вас не понимаю. Когда вы меня награждаете, а когда – наказуете? Чего вы хотите от меня? Или вам наплевать, что я бьюсь – для вас?
В очаге затрещало полено – словно засмеялось сухим, старческим смешком.
Когда отошла пора свадеб и паутины, Инги отправился к старому колдуну. Листва уже облетала с берёз, ложилась блеклым беззвучным золотом. Низкое солнце умыло стволы неярким светом, и роща казалась чистой и тонкой, как льняной рушник. У самой усадьбы Инги разминулся со странными людьми – вроде обычные, деревенские, но неприветливы не по-здешнему. Объехали, даже не кивнули, но оборачивались, пока в лощину не съехали. Чтоб местный не поприветствовал молодого патьвашку, известного всем? А может, у старого Вихти плохие дела?
Тот на самом деле был плох. Бледный, тонкий. Глазницы запали. Только глаза на лице и остались живыми – всё такие же чёрные, сильные. Лежал на лаве, укрытый по грудь медвежьей шкурой, даром что очаг пылал вовсю и на досках от жара проступала смола.
– Доброго дня вам, учитель! – поздоровался Инги.
– Доброго и тебе, бывший ученик, – отозвался тот чуть слышно. – Ты садись, а то высоченный такой стал, лица не вижу. О, хоть погляжу на тебя. Эк заматерел ты, отвердел, будто каменный. Вижу, не одну смерть за плечами приволок. Многих порешил, а? Не иначе, дюжины три. И сильных людей, и трусов, и вовсе баб. Вижу, и страх их вижу. Так?
– Так, – подтвердил Инги, теребя шапку в руках.
– Хорошо я стал видеть. – Вихти усмехнулся. – Ледяная старуха уже пришла за мной, близенько стоит. Я уже её глазами смотрю. Усмехается тебе она, а если б умела радоваться – наверное, обрадовалась бы.
– Вы всё ещё верите в неё? Верите в то, что никто другой не видел, во что не верит? Или попросту смеётесь надо мной? – крикнул вдруг Инги. – Нет уже старых богов, ни для кого нет! Верят-то в мелкое, что за печью живёт, молоко портит, по лесу водит – и всё. Никто из сильных, тех, с кем могли бы говорить боги, их не слышит. Нет их. За нового бога говорят его жрецы, они сильны и богаты, их уважают люди. А те, кто даёт жертвы старым богам, они… да они сплошь и рядом… тьфу ты!
Инги умолк, поперхнувшись словами.
– Ну, парень, ты уже, почитай, валиту вровень. А приехал орать на старика, да ещё полумёртвого. – Старик вздохнул чуть слышно, будто прошелестело в жухлой траве. – Не спеши кривиться. Я тебя за руку к богам подвёл, мне и отвечать тебе, пока могу. Всякий человек – он по своему размеру вокруг себя всё выбирает. Малые, мирные люди, не вожаки и не колдуны, – они и выбирают малое да удобное. Это большим, как ты, великое нужно, чтоб горы рушило да племена двигало. Потому большие, по-настоящему великие боги – они всегда являлись немногим. Остальным только имени и было достаточно да знания того, как великого раз в год ублажить на большом празднике по слову колдуна-жреца. По-настоящему они богов и не знали. А те, кто знал или думал, что знает, – не особенно-то они заботились, чтоб другим рассказать. Вот ты откуда про богов-то узнал, имена их, силу?
– Мне отец говорил, и дядя отца, и свояки.
– И они все одно и то же говорили?
– Ну, почти. Иногда по-разному, конечно, иногда и спорили.
– Хорошо, а я тебе про каких богов говорил? Разве про твоих?
– Не совсем… но ведь узнать можно. Та же твоя Ябме-Акка, она же – Хель, а Укко – он как Всеотец.
– Похоже-то похоже, да не совсем. Я твоих богов знаю, так я и помог тебе, рассказал, кто на кого похож. А кто не знал бы – он бы и рассказал о них так, что ты б своих не распознал. Да и на самом деле – разное всё. Старуха земная – вовсе не хозяйка погреба с ядовитыми змеями вместо крыши, как твоя Хель. И Укко, который землю из пятки выковырнул, – вовсе не твой лукавый убийца, который никому из старших богов и не отец на самом деле. И повсюду так. Пойди по земле, спроси про старых богов – ни в одной деревеньке тебе одинаково не скажут. Смешно, но раньше гости торговые себе в головы вдалбливали, где какому самому наиглавнейшему из богов молиться. До первого порога на Чермной реке – этому, после первого до пятого – другому, а потом ещё дюжине, пока до моря не доберёмся. И каждому особая жертва нужна, и каждого оскорбить можно невзначай. А разве бог может быть разный по разные стороны реки, а? Не знали люди богов, вот что выходит. А не знали – значит, и не верили, в безбожии жили.
– Да что вы, учитель! Тот старик из Похъелы, он и то мне такого страшного не говорил… Я ведь видел, да и сейчас вижу – они рядом, боги. У них лица из золотой бронзы, они смеются…
– А ты расскажи людям про видения свои, спроси: видел ли кто такое? Знаешь, что тебе скажут?.. Э, парень, я вот думаю, помирая: не богам мы жертвы приносили, иной раз и человечьей жизнью. Себе приносили. Ради страха, ради власти. Страх множили и темноту. Из темноты на тебя глядят лица, парень. Не знали мы богов. Потому так легко и пришёл к нам новый бог. Потому что с ним закон, простой и ясный, потому что он глядит из света и улыбается, и лучшее приношение ему – чистое сердце.
– Учитель! – крикнул Инги, ошеломлённый. – Я… да как же… вы же меня учили! Вы…
– И перед самой смертью не поздно поучиться, – сказал Вихти, улыбаясь. – А ты, парень, не переживай за меня. И за себя тоже. Всё у тебя будет хорошо. Ты поищи богов своих, как следует поищи. Потом разберёшься, что именно ты нашёл. Ну а теперь… устал я, парень. Подойди ко мне ближе… вот так и нагнись.
И, глядя в лицо наклонившемуся Инги, старик пошевелил губами беззвучно, двинул пальцами перед лицом – крест-накрест. И закрыл глаза.
Инги выпрямился, молча вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.
– Учителю плохо совсем, – сказал ему шёпотом Игали, ожидавший в сенях. – Может, ещё пару дней проживёт, а может, того меньше. Он и сам знает.
– Потому и приезжали те, от меня отвернувшиеся? – спросил Инги, не глядя на него.
– Да… это поп новый из Ландиколы приезжал. Там же церковь теперь, знаете?
– Я понял. И как теперь зовут великого колдуна Вихти?
– Чего? – переспросил Игали испуганно.
– Когда жрецы нового бога обращают человека в свою веру, они дают ему новое имя. А старое забирают вместе с душой.
– Не знаю… они вроде ничего не забрали. Разве только боли немножко. Ему же легче стало после них, правда.
– И ты тоже принял новую веру?
– Я – нет. Я пока разобраться хочу, вот как. Но новый бог этот – он добрый и помогает бедным прежде богатых, а больным – раньше, чем здоровым. Бедные ближе всего к нему, он их особенно любит.
– С его именем убивают и жгут, не разбирая, бедный или богатый, – сказал Инги устало. – Но я желаю тебе удачи, брат мой. Разберись сам. И, прошу, прими от меня на память. – Он стянул с пальца перстень с большим багровым камнем. – Этот перстень стоит больше корабля с товарами. А носил его тот, кто вещал про любовь нового бога к бедным. Прощай, Игали.
– До свидания, господин Инги, – прошептал парень, глядя на тяжёлый, оправленный в золото сгусток кровавого света у себя на ладони.
За неделю до Йоля, когда лёд уже прочно сковал озёра, Инги явился в Альдейгьюборг. Явился не один, а с сотней людей в бронях и при оружии. Дружина на загляденье – кольчуги да чешуя, один к одному, шеломы золотом украшены. Любому князю под стать. На отборных конях, крытых крашеными попонами, упряжь с серебром да золотом, да с хоругвью. На ней – красный молот на зелени.
Перепугались в посаде – войско ведь целое. А в город не пустить, так и непонятно, чем обернётся. Этот вожак их молодой, сказывают, колдун, и в большой силе. Потому ворота вроде как и не закрыли, но навстречу вышли тоже войском целым. Правда, не таким пригожим с виду. В спешке собирали, кого ни попадя. Кто-то и в исподнем оказался, только тулуп накинул да топор схватил. А кто с копьём и при броне, да в заячьем треухе. А впереди, верхами, – сам посадник, с ним пара знатных и, на тебе! – старый знакомец Мятеща, в меха разодетый и в новеньком шеломе синей стали.
Инги с Леинуем и парой Леинуевых свояков выехали навстречу. Остановились друг против друга среди снежного поля. Молчали, только кони сопели, всхрапывали. Кони хозяев как часть себя знают, чуют: близко лихое. Наконец Мятеща первым подал голос:
– Здоров будь, хозяин Ингвар, и ты, воевода Леинуй, и храбрые вои!
– И ты здрав будь, храбрый Мятеща, – отозвался Инги. – Желаю я здоровья и тем, кто с тобой. Судя по виду, люди благородные они и знатные.
– Это господин посадник, Григорий Жидилевич, а с ним знатные гости, Михаил да Косьма Грек.
– Здрав будь, Григорий Жидилевич, – сказал Инги, – и вы, знатные гости.
Знатные гости переглянулись, а посадник сморщился, будто больной зуб прикусил. Впрочем, зубы у него в самом деле болели.
– Здорово, – буркнул, сощурившись. – С чем пожаловал, хозяин? С добром или как?
– С добром, великий наместник, с добром. И за добром.
– За чьим же? Тебе что, должен кто остался?
– Я за своим добром. Тем, что мне от отца и его брата осталось. От херсиров Рагнара и Хрольфа.
– От хер… кого?
– Гость был богатый, помните, Григорий Жидилевич, жирный такой варяг, который всё с Твердилой тягался? – подсказал торопливо Мятеща.
– Ну, помню.
– Так это племяш его, родной.
– Так где он был, когда судили-то, а? Помню я то дело. В городе усадьба, два корабля, заимки, коней табун… немало добра. Так оно всё как выморочное и пошло. Год и день наследника ждали, как положено. Ты где был?
– Я был далеко, – ответил Инги, глядя посаднику в глаза, маленькие, испещрённые кровавыми жилками. – Неважно, где я был. Важно то, что я теперь здесь и хочу справедливости.
– Мы и рассудили по справедливости. Корабли Твердило забрал за вину, а усадьбу и прочее, как выморочное, посад взял, да и отдали церкви Миколая-угодника, благослови Господи. – Посадник перекрестился.
– Гость Твердило хорошо знал, что у Хрольфа есть наследник. Если он не сказал, значит, он солгал на суде – если этот суд был. На суде этом должны были свидетельствовать и те, кто плавал с Хрольфом и моим отцом, кто вёл дела вместе с ними. Они – честные, стоящие люди.
– Ты что, сказать хочешь, что я вру?
– Я хочу сказать, что требую справедливости.
– Привёл свору чуди косоглазой и думаешь, в силе ты? – Посадник харкнул на снег. – Разговаривать ещё с ним… проваливай-ка, откуда пришёл, искатель справедливости. Пусть только твои чудины вылезут – господин Новгород их, как вшей, передавит.
– Храбрый Мятеща, ты слышал, что сказал мне этот человек? – спросил Инги.
– Григорий Жидилевич! – рявкнул тот.
Посадник, повернувшись, буркнул: "Чего орёшь?" – за вдох до того, как Леинуева рука выдернула его из седла.
– Не пугайтесь, знатные гости, – попросил Инги, улыбаясь. – Григорий Жидилевич собрался немного погостить у меня, чтоб мы могли спокойно поговорить о справедливости. И вас я приглашаю. Моё вам слово: я не причиню вам вреда, если вы сами того не захотите.
Гости переглянулись, потом оба, как сговорившись, уставились на Мятещу. А тот, ухмыльнувшись, сказал:
– Хозяина Ингвара слово крепкое. Вы его послушайте. А я, пожалуй, поеду, расскажу, что к чему!
– Ты ж нам говорил! – крикнул Косьма Грек.
– Так повторю, ежели надо, – прогудел Мятеща, разворачивая коня.
И потрусил неторопливо прочь.
Посадника не обижали. Чего его обижать – не вовсе скверный человек и неглупый, жадноватый только. Да с кем не случается – в кошель сунуть что плохо лежит. Приветили его как следует, напоили, накормили, песни спели. Правда, в деревеньке какой почёт, хата дымная, и дерьмом пованивает, ну так люди привычные, охотки не отобьёт. Григорий Жидилевич – человек бывалый, почитай, из хлева в посадники и выбился, сметкой и расторопностью. Маленький, как колобок, но крепкий да проворный, начнёт тараторить, не уследишь, туда-сюда снуёт, на языке три дела, в руках – пять. Пока, по новогородской привычке, мужи бороды почешут – он, глядь, успел продать, купить, и снова продать, и на барыши корабль нанять. Глазки живенькие, как ртуть бегают, и хмурится всё время, печалится, щёки надувает – будто вот-вот его обидят, ущемят или навредят как, а он обязательно должен успеть, чтоб не навредили и не ущемили. Но выбился он в посадники из самых бедных селян не только торговой сметкой и хозяйственным соображением. Везло ему на хороших друзей, умел он выбирать. С самого начала щедро делился Григорий Жидилевич с новым богом и его слугами. Когда ты хозяин над людьми, а те за дедовское ох как крепко держатся, трижды осторожничать нужно. Над идолом надругался, в божка лесного плюнул – до поры до времени сойдёт, а потом боком вылезет. А господину посаднику и не вылезало. При нём в старом Альдейгьюборге церковь на церкви стала, да монастырь на придачу, хороший монастырь, богатый. Одного только господин посадник толком не уразумел: слуги нового бога, они больше всего о службе новому богу радеют. Сколько ты им ни давай, хоть спасибо скажут и поклонятся, – всё примут как должное и ни за что по-настоящему благодарны не будут. Потому как, им давая, допрежь всего о себе радеешь, о душе своей – так это жрецы нового бога понимают.
Ах, угощал-потчевал хозяин Инги господина посадника, из кубка своего наливал, чуть ли не сам мясо перед ним резал. Гости торговые, Михаил да Косьма Грек, вовсе разомлели. Решили, видно: только с посадником у корельского князька дела, а их для внушительности только и забрали. Может, ещё и приплатит за неудобство тем, что с посадника стрясёт?
Пировали чуть не всю ночь, а назавтра днём гостей с больной головы разбудил зычный Мятещин бас:
– Эй, принимай рухлядь!
Но перепугаться не дали, тут же проворный рында принёс им согретого пива: пожалуйста, гости дорогие, чтоб голова не болела, а вот ещё клюковка мочёная, очень помогает! Пока похмелялись, во дворе скидывали с саней тюки, и мешки, и казну в сундуках. Мятеща подошёл к Инги, улыбается, аж борода вдвое шире.
– Всё получилось, вожак, как ты и говорил, – прогудел довольно. – Попы и вправду согласились. Назойливый благодетель подчас хуже вервия на шее.
– А с Дмитром как? – спросил Инги озабоченно.
– И с Дмитром-десятником всё как нельзя лучше. Новгород – он умеет сказать "спасибо". Не десятник он больше. – Мятеща хохотнул, будто рыкнул из утробы. – Видать, наступил кое-кому на мошну Гришаня наш, не иначе. Дня через три самое большее ожидаем нового господина посадника, ей-ей.
– Значит, дело только за тобой – чтоб не натворил дел Григорий Жидилевич, пока всё не уложится.
– Не натворит. Попы за нас горой. Я им намекнул, что ты не только дело сделаешь, какое условились, да ещё можешь и сам креститься, и народец свой крестить. Да ещё к словам кое-что приложил. Знаешь, ворота, что ты с церкви сигтунской содрал, теперь в новогородской Софии, в самой что ни есть главной церкви земли здешней крещёной? За месяц починили, доски подобрали взамен ободранных да поставили людям на диво. Хорошие, говорят, врата, недавно в немцах сделанные, и вот, с Божьей и нашей помощью, – в Великом Новгороде… А ещё ж у меня не одни попы. Ватажка моя, да кое-кто из Дмитрова народца заранее подъехал – схвачено крепко. Ох, удивится Гришаня наш, любо-дорого посмотреть будет.
Но удивился Григорий Жидилевич вовсе не так, как предполагал Мятеща. И разобрался во всём в считанные часы после того, как его встретили в воротах, взяли под белы руки и сказали, что он уже не посадник. Мятеще следовало запереть его понадёжнее, в клеть засунуть поглуше да потемнее, в мошенничестве обвинить, не боясь кривотолков, а не закрывать в его же горнице, стражу выставив. Стража та, конечно, не местная, а из Мятещиных людей, никому проходу к бывшему посаднику не давала. Да только ходы-выходы из своей горенки бывший посадник знал куда лучше пришлых сторожей.
Прозорлив был Григорий Жидилевич недюжинно. Провёл его Мятеща лишь потому, что отдал ему на сохранение всю добычу с похода, да ещё и прочую казну. Посаднику и в голову не могло прийти, что человек, пожелавший остепениться да сделаться из ушкуйника торговым гостем, кинет всё на ветер. Но теперь нужные вопросы и нужные люди быстро расставили всё по местам.
Замысел у Инги родился ещё летом, когда делили добычу на берегу. Мятеща хотел подбить Инги на ещё один набег, дерзче прежнего. Инги же ответил угрюмо, что его добро немалое прямо под боком дожидается. А какое, скажи на милость? Отцово наследство? А как так? Ну-ка расскажи. Может, помогу, если дело того стоит.