Жилище колдуна оказалось на удивление светлым и чистым. Инги уже привык к тому, что всякое капище и обиталище чародеев – угрюмое, мерзкое, смердящее гнилой кровью и тухлятиной. Воняет жертвенное трупьё, смердят костры, смердят ошмётки мяса на валяющихся костях, на водружённых на колья черепах. Но дом патьвашки стоял в месте простом и красивом: среди прозрачной берёзовой рощи, на берегу озерка, лежащего на самой вершине каменистого всхолмья – будто капля росы на присыпанном землёй черепе великана. Не было подле него ни идолов, ни камней – только невысокая оградка из заострёных жердей, чтобы не тревожило лесное зверьё. И ни гумна, ни хлева – только дом, невысокий и длинноватый, сложенный из побелевших от старости брёвен, переложенных белесым мхом. Как только увидел его, сразу успокоился, и бездонные чёрные глаза патьвашки больше не тревожили сердца.
Чист и светел был старый колдун, грязь не касалась его. Инги думал: может, придётся работу делать чёрную, работу тралов – воду носить, прибирать? Стискивал зубы, думал: примут ли вновь Икогал с Иголаем? А может, уйти далеко на запад, податься в наймиты? Говорят, тамошние ярлы хорошо дарят дружине. Но старик работой не томил – сам прибирал в доме, носил воду, готовил нехитрую пищу. Инги через день вызвался помогать, совестно стало так вот, нахлебником жить у старика. Но тот мягко отстранил: потерпи, дескать, сынок, покамест просто поброди, посмотри по сторонам. Это очень важно, очень – как следует смотреть по сторонам.
Инги смотрел, а метели несли снежную крупу, крутились лентами вокруг берёз, шелестели, сыпали хрусткие сугробы. Потихоньку в душе откликнулось и запело что-то тоненькое, едва различимое, сонное. Инги брёл, почти не различая, ночь вокруг или день. Застывал среди деревьев, пока не леденела кровь, потом опять брёл, невесомый, как пушинка, – и снег ласкал его, словно мягкий мох. Рассудок утонул в сладкой, вязкой патоке. Инги подумал, что умирает, – без страха, без отвращения. Хотелось навсегда остаться здесь, среди берёз, лёгким как снег.
Наверное, он бы и умер там, изнурённый не болезнью тела, но странной, блаженной немочью рассудка, – но как раз тело, здоровое, желавшее жить, позвало его назад. Серый свет между берёз потускнел, и, шурша, побежала меж стволов позёмка, – а Инги вдруг будто ударили. Он глянул на побелевшие пальцы, на заиндевевший ворот – и закричал от боли, хрипло, по-вороньи. Холод обвалился, вцепился когтями, стиснул сердце. Инги побежал – но ноги не слушались, оцепенели. Тогда, крича и плача, принялся двигать их, помогать руками, от дерева к дереву, чтобы не упасть, воя от бессилия. Сколько же он ковылял до дома – а тот ведь был рядом, на верхушке холма?
Наконец дрожа ввалился в приоткрытую дверь. Упал на пол, забился выброшенной рыбой.
– Встань, – велел старый колдун негромко. – Ты можешь. Это выходит из тебя последний страх. Встань.
Стиснув зубы, Инги подполз к стене. Вцепился скрюченными, полумёртвыми пальцами, подтянулся, разогнул поясницу, зашипел, но встал. С закушенной губы на пол капнула кровь.
– Постой немного, – посоветовал старый колдун, – тогда тебе станет легче, и ты сможешь спросить старого Вихти, что и зачем. А заодно и подумать над тем, почему ты ни о чём меня не хотел спрашивать всё это время.
– Да ты околдовал меня, старик! – выдохнул Инги яростно.
Но рука его, схватившая рукоять меча, опустилась снова.
– Но зачем? Я же родная кровь тебе! К чему? Ты хотел, чтобы я рабом тебе стал? Ну так это… тьфу. – Инги махнул рукой, отгоняя морок, и добавил неуверенно: – А что это со мной было? Чего вы мне помочь не пришли, дедушка? Вам же не впервой видеть, как такое с людьми случается?
– Хорошо, – заключил старик и отложил деревяшку, которую всё это время старательно остругивал. – Начал ты обычно, потом ответил как воин, само собою. А затем начал думать. Вот это уже редкость. Икогал и Иголаем не ошиблись. В тебе на самом деле проснулась кровь твоей матери. Ты на своей земле, сынок. И она тебя приняла. А могла и не принять. Ты прав, я видел такое не раз. Колдовства здесь нет, если не считать колдовством землю и зиму. И слабость человеческого рассудка.
– Так я ума решился?
– Нет. Между безумием и здравым смыслом много места, сынок. Ты, должно быть, видывал далёкого гостя, впервые попавшего в твои места на торжище. Всё ему внове и в диковину, он ходит осторожно, головой вертит, старается впросак не попасть – и всё равно попадает, потому что не знает ни земли, ни обычаев, и если некому научить его, худы дела – торговли не будет у него, и хорошо, если жизни не лишится. Так и всякий обычный человек, если увести его из дому, от привычных путей, а главное – от привычных дел и хлопот. Ты – не земледелец, тебе не приходилось хлопотать весь день о пропитании. Но, как у земледельца, твой день был заполнен множеством больших и малых забот и дел. Боги наказали и наградили человека, заставив его работать, думать и хлопотать, опутав его сетью каждодневных забот. Потому что если отнять все их, и большие, и малые, отнять надобность рубить дрова и печь хлеб, скрещивать пальцы, переступая порог, поминать домового перед печью, мести пол и скрести лавки – человек будто в болоте забарахтается. Ему не на что опереться, не за что ухватиться. Рассудок его бьётся, сыплется мукой из дырявого мешка. А те, кто всегда ждёт поблизости, желая высосать человечье тепло и кровь, а с ними и жизнь, – они слышат крик заболевшей души и приходят. Они выедают и силы, и рассудок. Отогнать их способны только очень сильные люди. Или те, чья кровь сродни им. Стоящие за спиной не трогают свою кровь. Как и люди.
– Так это было испытание? И я его выдержал?
– Не знаю, – колдун пожал плечами. – Это ты сам поймёшь.
– Всё-таки это колдовство, – сказал Инги решительно. – Но я не боюсь. Мне интересно. Если у меня такая кровь, как вы говорите, так научите меня. Я тоже хочу уметь такое! И расскажите мне про мою кровь. Про мою мать, наконец! Старик-чародей может мне что угодно говорить про женщин, это не будет оскорблением!
– Эх, молодость, – Вихти вздохнул. – Только блеснёт разум, и снова злость в глазах плещется. Я научу тебя, чему смогу, – если ты захочешь и будешь терпелив. А тогда ты сам поймёшь, при чём здесь колдовство и что оно такое. Стоит ли ему учиться, и что оно делает с мужчиной. Что для мужчины позорно, а что нет. Но прежде всего я расскажу тебе про твою мать, про Рауни. Вряд ли тебе рассказывали про неё, Икогал с Иголаем уж точно нет. И в землях чужого бога, где ты жил, тебе правду про неё никто не мог рассказать. Разве что твой отец… но слишком рано забрал его твой одноглазый бог. Я расскажу тебе, но с условием: ты сейчас присядешь. Вон туда, у печи, на шкуру. Там тепло. Ты обопрёшься спиной о стену и станешь слушать. То, что сумеешь услышать, пока не заснёшь, станет твоим. – Старик усмехнулся. – Ну, что же ты? Едва ведь на ногах стоишь.
Держась за стену, Инги добрёл до печи – простенькой, сложенной из грубых камней и промазанной глиной, вовсе без дымохода, – попросту обведенное стенкой кострище. Сел, глядя на пляшущий огонь, вдохнул сладковатый запах смолы – и тотчас же веки налились свинцом. Тряхнул головой, стиснул кулаки, впившись ногтями в ладонь.
– Может, знаешь: народ наш воюет с лопарями. Все здешние земли когда-то были у лопи. А мы отбили их. И сейчас с лопью воюем – то замиримся, то снова в набег. И они на нас. Они не шибко умеют воевать, лопь-то. Но есть у них особое племя, чёрная лопь. Лопари-то мелкорослые, а те чуть не вдвое выше. И волосы-то светлые у лопи сплошь, белесые, а у тех всё больше чёрные. Как у тебя. А если уж светлые, то цвета настоящего, чистого золота. Это древнее племя. Когда лопь пришла, они уже давно жили там. И тогда их было мало, а теперь почти не осталось. И хорошо – будь их много, извели бы они нас. Сильны они и в бою, и в колдовстве, и в ремесле – сталь делать умеют. Лопь – нет, те к ремеслу неспособные. За оленями кочуют, острия костяные да каменные мастерят. А чёрная лопь – та в горах. И вот как-то решили наши валиты в поход пойти, чтоб земель чёрной лопи достигнуть и разорить. Под весну пошли, много людей собрали. Хорошо было – солнце уже светит, а болота подо льдом, реки стоят, шибко бежится. Так и зашли в горы. Обойти надо было, да долго. А по пути уже пару стойбищ разорили, раззадорились. Пошли промеж гор, чтобы быстрей большого озера достигнуть, где лопь та жила. Нашли деревню, где кузни их были. У речки, дома каменные, на удивление. Битва случилась. Тех немного было, но сильно дрались, однако же наши одолели. И в плен взяли троих, а один, старый колдун, говорил, что теперь нас ётуны съедят, великаны снежные, потому что мы кровь в святом месте пролили. Мы смеялись, а валиты говорят: справились с вами, справимся и с вашими ётунами. Проведите-ка нас к вашему великому озеру, где деревни ваши и сокровища. А не проведёте – замучаем, и пойдёте к мёртвым безумными калеками, с угольями в кишках. Они повели. И вот тогда мы увидели ётунов.
Инги вздрогнул, мотнул головой, сказал упрямо:
– Я не сплю. Не сплю. Какие они, ётуны эти?
Старик усмехнулся:
– Они не как люди, нет в них ничего человеческого. Тела их из снега, а руки их несут гибель. Пленные привели нас в долину, узкую как мешок. И тогда старший из них, седоголовый и однорукий, закричал. Сейчас я бы смог так, потому что понял, как может человек кричать между жизнью и смертью. В вершинах гор заметалось эхо, а потом в него вплелись голоса. Они вставали отовсюду, в тучах снежной пыли – огромные, с телами как снежные горы. И, хохоча, кинулись вниз. Те, кто не умер сразу, видели, как они швыряли людей – словно сухие веточки. Мы побежали – те, кто уцелел. А они гнались за нами, прыгали по склонам, кидались вниз. Валиты все пропали, и потому я повёл уцелевших домой. Тогда меня впервые и назвали колдуном – потому что те, кто пошёл за мной, спаслись, а больше никто не спасся. И мой брат тоже пропал. Так я думал, и все думали. Мы едва добрались домой, волки грызли тела замёрзших, а я разжёг погребальный огонь и пел, срезав волосы, – но тоска моя не прожила и года. Когда прошло лето и снова лёг снег, мой брат вернулся, и с ним была высокая черноволосая женщина, очень красивая. Но слабая – едва несла свой живот. Ее звали Хийси, и она недолго прожила с нами. На неё косились, но никто не смел сказать и слова – брат мой был горяч и силён, и вместе с ним вернулось две дюжины тех, кого уже оплакали. Ледяная Похъёла отдала их, и радовалась вся земля. Хийси умерла родами и не успела взглянуть на свою дочь. На твою мать, на Рауни. Какая она была красивая!
– Да, она была красивая, – сонно согласился Инги, уронив голову на грудь. – Я слушаю, слушаю…
Но сон уже прополз ему под веки, сладко залёг в ушах. Старик говорил, но Инги уже не различал слов: плясал перед глазами огонь, и зыбкие языки его сплетались со словами, тянули к себе, баюкали душу. И вдруг неясные их очертанья сложились в видение гор – обветренных, древних, с плоскими выглаженными головами. Забытой и бессильной старостью веяло от них, и бродили по ним люди, высокие и странные. Всё, чего касались они, пылью сыпалось у них из-под рук, но они лишь смотрели равнодушно, а вокруг с дождём уходили года, и лысые взлобья гор укутывал мох…
Старик Вихти осторожно подошёл к Инги и, улыбнувшись, укрыл его медвежьей шкурой.
Назавтра Инги будто впервые увидел всё вокруг – и очаг, и потемневшие балки под крышей, и своё тело – большое, крепкое. Словно встал от долгой болезни или скорее вдруг от слепоты излечился – и открылся вокруг огромный, наполненный множеством интересного мир. Выскочил во двор, плеснул в лицо снегом – неужели и раньше снег был такой чистый и вкусный? – обежал вокруг дома. Старый Вихти неторопливо тюкал топором, рубил сучья.
– Дедушка! Дедушка! – закричал Инги. – Научите меня! Я же знаю, это было настоящее колдовство, научите меня!
– Колдовство, говоришь? Настоящее? – Вихти разогнулся, кряхтя. – Помоги-ка ты мне дров нарубить, а я уж посмотрю, стоить ли тебя учить.
За столом, когда уже разожгли очаг и заварили мучную похлёбку, Инги таки не удержался:
– Я ведь заснул вчера, дедушка, вы уж извиняйте. Но ведь вы того и хотели, правда? А я маму увидел, взаправду. Как живую, даже ярче. На ней такая одежда странная была, будто шкура шерстью наружу, а вроде и не шкура. И золото. Сколько на ней было золота! А в руках бубен, вроде как из косточек сложенный…
Вихти сказал равнодушно:
– Это память крови. Ты помнишь то, что видели и делали твои предки. Так и твоя мать. Ты увидел её, когда она вспомнила дело женщин её рода. Лучше бы ей не вспоминать. – Он вздохнул. – Тут я виноват. После того, как я людей вывел, меня все патьвашкой посчитали, даже наши старики. Говорят, я видеть умею. Я и сам поверил, учился жадно, но мудрости не набрался. А Рауни такая смешливая росла, такая светлая, весёлая – всем на радость. И в руках её всё спорилось, и рукоделие всякое схватывала на лету. Глянет – и уже лучше старых мастериц умеет. Будто вспоминала, а не училась. И мне любопытно стало. Я к себе её часто звал. Ведь сам учился охотно, всех стариков обходил, и дальше хаживал, до самого Миклагарда, если по-вашему, с гостями торговыми. Стал я ей всё рассказывать и показывать, а она и рада, да и больше просит. Но как-то захожу в дом, а там дыма – не продохнуть. Печь коптит, в ней дрова сырые, и грибы поверх всякие. И колдовской гриб тоже. А она сидит, в огонь уставилась и губами шевелит, будто поёт про себя. Сколько ей годков тогда было? То ли тринадцать, то ли четырнадцать… Тогда испугался я. Выгнал её, наказал строго-настрого никогда больше так не делать, а она смотрит, глаза сонные такие, с поволокой, и чувствую – смеётся. И будто смотрю не на девчонку нашу, а на старуху страшную, смерть и зиму. С тех пор и пошло. – Старик покачал головой. – То лоси приходили к ней из лесу, а то и волки. Люди видели, я сам видел, своими глазами. То привороты стала делать, сильное зелье-лемби. Парни её бояться стали. Какая девчонка на кого укажет, того она и приворожит – и никто устоять не мог. Столько свадеб тогда сыграли – за пять лет столько не было. И у всех в первый же год дети стали рождаться. Слух пошёл: не только приворотами она занимается. Странно умирать люди стали, будто изнутри их гниль ела. Ко мне приходили – говорят, ведьма она, ты её усмири. А что я? Она по крови мне родная, и такая ласковая всегда была, так с ней тепло и тихо, и радостно, и не веришь ничему худому. Солнечное было у неё сердце. Но знаю – не зря люди говорили. На неё хмарь иногда находила – и лицо становилось серое, а глаза как колодцы. Плохо б дело обернулось, но тут явился твой отец. Он вдвоём с братом к нам пришёл, привёз много товара. Медь, соль, бусы всякие, стекло, сладкое заморское вино в подарок валиту. И много серебра. Она как глянула на отца твоего, – а тот высокий был, статный, волосы вороновым крылом, – и задрожала как птичка. Через неделю свадьбу сыграли и увёз её твой отец. Все радовались – счастью молодых, а больше тому, что Рауни теперь далеко, в земле нового бога. И я подумал по слабости своей: может, и вправду колдовская сила её утихнет там, сойдёт на нет, и матерью захочет Рауни быть, а не колдуньей. Но кровь её оказалась сильней. Скверные из твоего города шли слухи, ой скверные. Твой отец бился за неё с тремя дружинниками вашего ярла – и победил, хотя сам чуть не погиб.
– А мне никто не говорил про такое! – выкрикнул Инги. – Это же мой отец, а про такой подвиг мне никто не сказал!
– Не говорили, потому что ты б не обрадовался, всё узнав. И сейчас бы не подскакивал, если б ума хватило не перебивать старика, а послушать… Они с копьями были, а твой отец – всего лишь с мечом. Убили бы они его. Уже и сильно зацепили пару раз, когда прибежала Рауни – плохо ей бежалось, она уже тебя носила. Она сдула пыль с ладони, и те трое ослепли. А отец твой их зарубил.
– Это неправда! – крикнул Инги. – Не может быть!
– Может, сынок. Мне рассказал об этом твой дядя Хрольф. В этом самом доме, за тем же столом, где сейчас сидишь ты… Твой отец месяц после того болел, толком и не поправился. Рауни родила тебя – и умерла родами, как и мать её, Хийси. И забрала твоего отца с собой – так же, как Хийси забрала моего брата. Полгода не прошло, как сошёл он за ней в Туонелу. Вот и за тебя я боюсь, сынок.
Если в тебе кровь-то по-настоящему проснётся, ни тебе добра не будет, ни людям.
– А что плохого в том, чтобы много помнить и знать? – спросил Инги дерзко.
– Плохое в том, что не твои это знания, не тобой собранные, не твоей жизни это память. Это чужая чья-то душа приходит к тебе и отбирает твой рассудок и твою волю. Чего ж тут хорошего?
– Справится с этой волей чужой можно? Ну, чтоб память эту использовать, как свиток читают, и откладывать, когда не нужно?
– Если б мне знать. В моих жилах нет этой крови, я всего лишь смотрю со стороны. А из того, что я видел… лучше б человеку не знать такого. Свою жизнь надо прожить честно и с честью уйти к предкам. Мёртвым место среди мёртвых, а не в теле живых.
– Не верю я в лихо такое, дедушка. С чего бы? Не стану отказываться, что б моя кровь и род ни дали мне. Кровь предков не навредит – что это за родичи, если они своих предают?
– Помоги тебе боги, – сказал на это старик, вздохнув.