Я не разбираюсь в садовой эстетике, но среди диких трав результаты моей работы должны будут выглядеть впечатляюще. Естественно, триумф будет недолгим; к вечеру, в соответствии с планом, сад предстанет в полном блеске; а завтра, возможно, я буду мертв либо лишусь сада (если поднимется ветер).
Немного неловко рассказывать о моем проекте. Огромная женская фигура, руки обхватили колено, глаза устремлены к заходящему солнцу; перед женщиной - маленький и жалкий коленопреклоненный человек, сложенный из листьев (под ним - в скобках - будет выложено слово "я").
Предусмотрена и надпись:
ТАКАЯ БЛИЗКАЯ, НО ПОЛНАЯ ВЕЛИЧЬЯ,
Я РОЗЫ ПРИНЯЛА БЕЗМОЛВНОЕ ОБЛИЧЬЕ.
Я почти болен от усталости. Райское блаженство - лечь и уснуть под деревьями до шести вечера. Но сейчас не время. Потребность продолжать записки - от нервов. Непосредственный повод в том, что мои теперешние действия могут привести к трем возможным развязкам: общество женщины, одиночество (иными словами - смерть при жизни, чем и были мои последние годы, но что немыслимо теперь, когда я увидел женщину), пугающее правосудие. К какой же? Когда я узнаю, будет уже поздно. Однако то, что я постоянно перечитываю и правлю свои записи, может помочь мне свершить столь необходимое предвидение, а возможно, и поспособствует благоприятной развязке.
Моя работа напоминала игру пианиста-виртуоза; замысел воплощался как бы сам собой, вне всякой связи с тем, что я делал. Возможно, секрет волшебства заключался в следующем: все внимание пришлось уделить частностям - как бы поровнее, поаккуратнее посадить каждый цветок. Сложно было предвидеть конечный результат: будет ли это беспорядочный узор или смутно различимая женская фигура?
Однако композиция имеет достаточно законченный и вполне симпатичный вид. Впрочем, задуманное воплотить не удалось. В теории казалось, что скомпоновать сидящую женщину с руками на колене не сложнее, чем женщину стоя; но на практике первый вариант осуществить почти невозможно. Итак, женщина стоит, лицо - в профиль - обращено к закату. Обрамляющий лицо платок - из фиолетовых цветов. Кожа не удалась. У меня так и не получился этот жгучий цвет, такой ненавистный и такой притягательный. Платье - из голубых цветов с белой каймой. Солнце - из растущих здесь довольно своеобразных подсолнухов. Я - на коленях, в профиль. Маленькая (в три раза меньше, чем женская) фигура, зеленая, выложенная из листьев.
Надпись я тоже изменил. Первая оказалась слишком длинной, чтобы составить ее из цветов. Я придумал новую:
ЯВЯСЬ, ТЫ ПРОГНАЛА МОЙ СМЕРТНЫЙ СОН.
Роль бессонного мертвеца мне нравилась. Ради этого я пренебрег даже законами вежливости, ведь во фразе мог почудиться скрытый упрек. Однако я остановился на этой идее. Думаю, мной руководили: во-первых, стремление предстать экс-мертвецом; во-вторых, литературное (оно же - пошлое) признание в том, что смерть рядом с нею невозможна. Дурная бесконечность посылки предполагала чудовищные аберрации:
ЯВЯСЬ, ТЫ ПРОГНАЛА МЕРТВЕЦКИЙ СОН.
Или:
Я БОЛЬШЕ НЕ МЕРТВЕЦ - ВЕДЬ Я ВЛЮБЛЕН.
Тут я совсем пал духом. Конечная надпись гласит:
РОБКИЙ ДАР ЛЮБЯЩЕЙ ДУШИ.
Все разрешилось, как и можно было предположить, более чем естественно, но неожиданно благоприятным образом. Я пропал. Яростно трудясь над садом, я совершил ошибку, подобно Аяксу (или какому-то другому, ныне позабытому древнему греку), перерезавшему стадо баранов, с той лишь разницей, что в данном случае зарезанный баран - я.
Женщина появилась раньше, чем обычно. Положив сумку (откуда выглядывал краешек книги) на один из камней, она расстелила плед на другом, широком и покатом. Она была в костюме для тенниса; на голове - темнолиловый платок. Какое-то время она сидела, полуприкрыв глаза, глядя в морскую даль; потом встала и пошла за книгой. Движения ее были раскованны, как у человека, который знает, что один. Она два раза прошла мимо моего садика, но сделала вид, что ничего не заметила. Да мне и не хотелось, чтобы она увидела его; едва женщина появилась, как я понял всю глубину своего заблуждения и теперь мучился, оттого что не могу скрыть свое творение, ставшее мне вечным упреком. Мало-помалу я успокаивался, быть может, теряя сознание. Женщина открыла книгу, положила руку на раскрытые листы и вновь устремила взгляд вдаль. Так она просидела до самой темноты.
Я пытаюсь утешить себя, размышляя о своем позоре. Виновен ли я? Чего мне ждать теперь, после того как она увидела эту безвкусную клумбу? Однако я смиренно надеюсь, что можно спасти положение, если мне дадут высказаться критически. Некоему всеведущему существу должно быть ясно, что я не тот человек, который стал бы переживать из-за этого сада. И все же это я создал его.
Я хотел было заговорить об опасностях, подстерегающих творца, о том, как трудно не потерять равновесия, балансируя между разными виденьями мира. Но к чему? Все это - слабые утешения. Все пропало: жизнь с женщиной, годы одиночества. Беззащитный, я длю этот монолог, отныне лишенный всякого смысла.
Несмотря на нервное расстройство, я ощутил вдохновение, глядя, как сумерки рассеиваются, соприкасаясь с безмятежным, царственным сияньем, исходившим от женщины. Это радостное чувство вернулось ночью, когда я увидел во сне бордель со слепыми женщинами, куда мы ходили с Омбреллиери в Калькутте. Но появилась она, и бордель стал превращаться во флорентийское палаццо, украшенное богатой лепкой. "Как романтично!" - пробормотал я, весь в счастливых слезах поэтического самоупоения.
И все же я несколько раз просыпался, с тоской думая о том, насколько недостоин я строгой утонченности этой женщины. Никогда не забуду, как, подавив раздражение, которое вызвала в ней моя безобразная клумба, она великодушно притворилась, что не заметила ее. И еще одно наводило на меня тоску: звуки "Валенсии" и "Чая для двоих", которые громогласный фонограф издавал до позднего вечера.
Все, что я записывал о самом себе - полный надежд или страха, в шутку или всерьез,- звучит убийственно.
Испытываемое мною чувство - тяжелое, смутное. Кажется, что я давно уже предвидел пагубные последствия своих поступков, но упорствовал - из упрямства и по легкомыслию... Так вести себя можно только во сне или будучи безумным... Сегодня после полудня я видел сон, провидческий и символичный: мне снилось, будто я играю в крокет и каждое мое движение наносит смертельную рану некоему человеку. Потом - и это было неизбежно - мы менялись ролями.
Кошмар продолжается наяву... Мое поражение окончательно, и я начинаю выбалтывать даже сны. Я хочу проснуться, но мне мешает сила, которая не дает вырваться даже из самых страшных снов.
Сегодня женщине захотелось, чтобы я прочувствовал все ее равнодушие. Ей это удалось. Но тактика ее бесчеловечна. И пусть я - жертва, но думаю, что могу оценивать происходящее объективно.
Она появилась в сопровождении уже знакомого вам теннисиста. Присутствие этого ужасного человека способно успокоить любого ревнивца. Очень высокий. Темно-вишневая теннисная куртка, которая ему явно велика, белые брюки и белые с желтым туфли какого-то неимоверного размера. Борода, похоже, накладная. По-женски гладкая, матовая кожа, мраморно-белая у висков. Темные глаза, отвратительные, гнилые зубы. Говорит протяжно, широко раскрывая маленький, круглый рот, по-младенчески старательно лепечет, выпячивая и прижимая к нижним зубам маленький, круглый лиловато-красный язык. Влажный холод его длинных бледных рук я чувствую даже на расстоянии.
Я мгновенно спрятался. Не знаю, заметила ли она меня; думаю, что да, потому что потом ни разу не взглянула в мою сторону.
Уверен, что вначале мужчина не обратил внимания на садик. Она же притворилась, что ничего не видит.
Послышалась взволнованная французская речь. Потом наступила пауза. Как-то вдруг поникнув, оба глядели в морскую даль. Мужчина что-то сказал. Каждый раз, как волна разбивалась о камни, я успевал сделать несколько быстрых шагов в их направлении. Это были французы. Женщина покачала головой; я не разобрал слов, но отрицательный их смысл был ясен; закрыв глаза, она улыбалась горько и восторженно.
- Поверьте, Фостин,- сказал бородач с плохо скрываемым отчаянием; так я узнал имя: Фостин. (Впрочем, теперь это не важно.)
- Нет... я знаю, чего вы добиваетесь...
Горечи и восторженности - ни следа; улыбка стала бездумно-легкомысленной. Помню, как я возненавидел ее в тот момент. Она играла нами обоими: бородачом и мной.
- Жаль, что мы не можем договориться. Времени осталось мало; еще три дня - и все потеряет смысл.
Пока я не совсем понимаю, что происходит. Мужчина - мой предполагаемый соперник. Вид у него печальный; не удивлюсь, если эта печаль - притворство. Поведение Фостин непереносимо фальшиво, почти гротескно.
Желая как-то смягчить суровость своих последних слов, мужчина произнес несколько фраз, смысл которых сводился примерно к следующему:
- Не стоит волноваться. Не век же нам спорить...
- Морель,- с глупой улыбкой отозвалась Фостин,- вы становитесь загадочны...
Но бородач не собирался отказываться от шутливого тона.
Он отошел, чтобы принести сумочку и платок. Они лежали на камне в нескольких шагах от меня. Помахивая сумочкой, он обернулся к Фостин:
- Не относитесь к моим словам так серьезно... Иногда мне кажется, что, стоит вас заинтриговать... Ну, не сердитесь, не сердитесь...
Проходя туда и обратно, он дважды наступил на мой садик. Мысль о том, что он сделал это неумышленно, приводит меня в бешенство. Фостин видела это, клянусь, она это видела, но не захотела помешать новому унижению; она с улыбкой продолжала свои расспросы, ослепленная, околдованная любопытством. Ее поведение кажется мне недостойным. Конечно, мой садик - верх безвкусицы. Но к чему заставлять какого-то бородача топтать его? Разве я и так уже не унижен, не растоптан?
Но чего еще ждать от таких людей? Эта парочка абсолютно соответствует самому распространенному типу персонажей с непристойных открыток. Идеальная гармония: бледный, томный бородач и необъятная цыганка с огромными глазищами... Мне кажется даже, что я видел их на одной из самых роскошных подборок в "Портико Амарильо" в Каракасе.
"Что мне думать?" - спрашиваю я себя. Безусловно, эта женщина - дрянь. Но чего она добивается? Может быть, она заигрывает с нами обоими; но возможно также, что бородач всего лишь орудие в тонкой игре против меня. Его страдания ее не трогают. Быть может, Морель - апогей ее равнодушия ко мне и знак того, что равнодушию близок конец.
Но если это не так... Мы не виделись уже целую вечность... Если так будет продолжаться, я убью ее или сойду с ума. Временами мне кажется, что тлетворные испарения сделали меня невидимым. Что ж, тем проще мне будет похитить Фостин...
Вчера я не ходил к камням. С утра клялся себе, что не пойду и сегодня. К вечеру понял, что пойду. Фостин не было, и кто знает, появится ли она еще. Со мной она позабавилась вволю (финалом был растоптанный садик). Теперь я буду лишь докучать ей, как некогда удачная шутка, которую пытаются повторить. Я позабочусь, чтобы шутка не повторилась.
Но увидев, что на камнях никого нет, я словно обезумел. "Это я, я виноват (имелось в виду отсутствие Фостин),- твердил я про себя.- Нечего было заранее складывать оружие".
Я поднялся на холм и, выйдя из-за деревьев, столкнулся с двумя мужчинами и незнакомой женщиной. Затаив дыхание, я остановился; между нами было всего ничего: не более пяти метров сгущающейся темноты. Мужчины стояли ко мне спиной; сидевшая на траве женщина в упор глядела на меня. Я видел, как она вздрогнула. Резко обернувшись, посмотрела в сторону музея. Я спрятался за ствол дерева.
- Неподходящее время для рассказов о привидениях. Пойдемте домой,-весело сказала женщина.
До сих пор неясно, действительно ли они говорили о привидениях или привидения были упомянуты, только чтобы дать понять, что произошло что-то странное (мое появление).
Компания удалилась. Неподалеку гуляли и разговаривали двое. Я испугался, что меня могут заметить. Пара приблизилась, и я услышал знакомый голос:
- Сегодня я не виделась с...
(Сердце у меня забилось. Показалось, что недосказанное - обо мне.)
- Ты жалеешь?
Не знаю, что ответила Фостин. Бородач преуспел. Они уже на "ты".
Я вернулся в свое болото, решив дождаться очередного прилива, который унесет меня в море. Если появятся пришлецы, живым я не сдамся.
Моей решимости никогда больше не видеть Фостин хватило на четыре дня (чему способствовали два прилива, задавших мне немало работы).
Я пришел к камням заранее. Затем появилась Фостин с псевдотеннисистом. Они говорили по-французски очень правильно, даже, пожалуй, слишком - почти как латиноамериканцы.
- Вы перестали доверять мне?
- Совершенно.
- Раньше вы мне верили.
Я обратил внимание, что они опять были на "вы"; впрочем, я тут же вспомнил, что люди, даже перешедшие на "ты", время от времени неизбежно возвращаются к "вы". Быть может, на эту мысль меня навел их разговор. Он тоже постоянно вращался вокруг темы прошлого, но в ином смысле.
- А вы смогли бы поверить мне, если бы я увез вас тогда в Венсан?
- Я уже никогда не смогу поверить вам. Никогда.
- Да, прошлому не уйти от будущего,- низким, прочувствованным голосом сказал Морель.
Они умолкли, глядя в морскую даль. Наконец он прервал тоскливую, давящую тишину:
- Поверьте, Фостин...
Сколько можно просить об одном и том же. Пожалуй, он слишком настойчив. Те же мольбы, что и восемь дней назад.
- Нет... я знаю, чего вы добиваетесь...
Они стали повторяться - факт, не поддающийся объяснению. И пусть читатель не ищет в моих последних словах связи с моим собственным печальным положением; пусть не радуется тому, как легко складываются в один образ слова "беглец", "отшельник", "мизантроп". Я думал на эту тему еще до процесса и пришел к выводу: разговоры - это либо обмен новостями (так называемые о погоде), либо - различными эмоциями (так называемые интеллигентские), которые заранее известны и одобрены каждым из собеседников. В этом все удовольствие разговора, весь смысл споров и примирений.
Я впитывал каждое их движение, каждое слово. Происходило что-то странное; я не понимал что. Этот нелепый мерзавец был просто возмутителен.
- Если бы я сказал, чего я действительно добиваюсь...
- Мне пришлось бы обидеться?
- Либо мы наконец поняли бы друг друга. Осталось мало времени. Всего три дня. Жаль, что мы не можем договориться.
Не сразу, но с неумолимой точностью то, что я увидел и услышал здесь сегодня, совпало в моем сознании с тем, что я видел и слышал восемь дней назад. Жуткое в своей бесконечности повторение. С одной разницей: сегодня на месте моего садика, уничтоженного тяжелыми шагами Мореля, лишь останки втоптанных в землю цветов.
Первое впечатление приободрило меня. Казалось, я совершил открытие: в наших действиях можно проследить цепь непредвиденных повторов. Ситуация сложилась так, что мне удалось это заметить. Стать тайным свидетелем нескольких встреч одних и тех же людей - случай довольно редкий. Как в театре, сцены повторяются.
Слушая Фостин и бородача, я мысленно подправлял воспоминание об их прошлой беседе (записанной по памяти несколько страниц назад).
В то же время я боялся, что мое открытие - лишь следствие ослабления памяти либо влияние реальной сцены на ее упрощенный забывчивостью вариант.
Потом мелькнула унизительная мысль о том, что все это фарс, что надо мной попросту издеваются.
Хочу пояснить. Я ни минуты не сомневался, что главное - заставить Фостин почувствовать исключительную важность наших отношений (и что бородач не в счет). И все же мне вдруг захотелось - пусть и без последствий - как-нибудь наказать этого типа, оскорбить его, выставить на посмешище.
Случай был подходящий. Но как воспользоваться им? Усилием воли я заставил себя думать (ярость бушевала во мне).
Застыв, словно в задумчивости, я выжидал момент. Бородач отправился за сумочкой и платком. Возвращаясь, он (как и в прошлый раз) размахивал сумочкой, говоря:
Не относитесь к моим словам так серьезно... Иногда мне кажется...
Он был уже в нескольких шагах от Фостин. Я шагнул ему навстречу, готовый на все, хотя непонятно, на что именно. Импровизация всегда чревата пошлостью. Словно представляя бородача Фостин, я указал на него и выкрикнул:
- La femme a barbe, Madame Faustine!
Удачной шуткой это не назовешь; непонятно было даже, над кем я шучу.
Бородач не остановился, и мы не столкнулись только потому, что я резко отпрыгнул в сторону. Женщина продолжала расспросы; лицо ее оставалось веселым. Ее спокойствие до сих пор приводит меня в трепет.
Весь день после этой сцены я мучился от стыда, мне хотелось пасть на колени перед Фостин. Дожидаться захода солнца не было сил. Я поднялся на холм, готовый погибнуть, но в предчувствии, что, если все обойдется, я буду лить слезы и заламывать руки, как герой мелодрамы. Но я ошибся. Объяснить случившееся невозможно. Обитатели холма исчезли.
Вид обезлюдевшего холма испугал меня: быть может, подумал я, они устроили засаду. То и дело оглядываясь и прячась, я обследовал музей. Но достаточно было взглянуть на нетронутую обстановку, чтобы убедиться: здесь никого нет. Мало того - никогда и не было. Конечно, после двадцати дневного отсутствия трудно с уверенностью утверждать, что все предметы в доме, где так много комнат, стоят на своих местах; и все же для меня было очевидно, что за время пребывания здесь эти пятнадцать человек (и примерно столько же прислуги) не сдвинули с места ни одного стула, ни одной лампы, а если и сдвинули, то затем поставили все точно так, как оно стояло раньше. Я внимательно осмотрел кухню, место для стирки: остатки еды двадцати дневной давности, белье (я стащил его из одного из шкафов), которое я повесил сушиться двадцать дней назад,- все это было на месте; еда заплесневела, белье высохло, и ничто не было тронуто.
- Фостин! Фостин! - кричал я, один в брошенном доме. Ответа не было.
Сопоставляя два факта (один - реальный, другой - воспоминание), я могу предложить следующее объяснение. В последнее время я употреблял в пищу корни, которых раньше не ел. Помнится, что мексиканские индейцы (а точно ли помнится?) готовят из сока некоторых корней отвар, способный вызывать галлюцинации, длящиеся много дней. Вывод (касающийся пребывания на острове Фостин и ее друзей) логически допустим; и все же принять его всерьез можно лишь в виде шутки. Все это не всерьез, игра: потеряв Фостин, я строю эти теории для некоего предполагаемого наблюдателя.
Но, вспомнив о своем положении беглеца и о дьявольских кознях правосудия, я вновь усомнился. Возможно, произошедшее - лишь сверхкаверзная военная хитрость. Не надо падать духом и в любой момент нужно быть готовым дать отпор: катастрофа может оказаться ужасной.