Посмотрели мы на здание, и как по команде оба подумали: а что если мы нафаршируем его электрическими лампочками, чернильницами, перочистками и профессорами, поставим на лужайке статую Геркулеса и чугунного пса и откроем лучшее в мире бесплатное образовательное заведение?
Потолковали мы с самыми почтенными флоресвильцами, и тем эта идея пришлась по вкусу. По этому случаю был устроен роскошный банкет в пожарном сарае – и там мы впервые выступили в качестве меценатов и благодетелей человечества, поборников просвещения и прогресса. Энди даже сказал речь часа на полтора об успехах орошения в дельте Нила, а потом завели граммофон, слушали духовные гимны и распивали ананасный шербет.
Словом, нас обуяло настоящее филантропическое безумие, и мы не теряли времени зря. Всех, кто был способен отличить молоток от косы, мы завербовали в рабочие и взялись за ремонт. Оборудовали лаборатории и классные помещения, потом отбили телеграмму в Сан-Франциско, и нам прислали вагон школьных парт, футбольных мячей, учебников арифметики, ручек, перьев, словарей, преподавательских кафедр, грифельных досок, учебных скелетов, губок, а к ним – двадцать семь мантий и шапочек для студентов старшего курса. Теперь у нас было все, что полагается иметь первоклассному университету.
Еженедельники печатали наши портреты, а мы тем временем отбили телеграмму в Чикаго, чтобы нам выслали экстренным поездом шестерых профессоров: по английской словесности, по самоновейшим мертвым языкам, по химии, по политической экономии, по логике и еще одного, который знал бы итальянский язык, музыку и был бы заодно выдающимся живописцем. Банк гарантировал выплату жалованья – до восьмисот долларов в год.
В конце концов все у нас пошло на лад. Над главным входом появилась надпись, высеченная в камне: "Всемирный университет. Попечители и владельцы – Питерс и Таккер". И к первому сентября стали слетаться наши гуси-лебеди. Сначала прибыли профессора. Были они почти все молодые, очкастые, рыжие и обуреваемые честолюбием и голодом. Мы с Энди расселили их и стали поджидать студентов.
Те прибывали толпами. Мы разместили статьи об университете во всех газетах штата, и двести девятнадцать желторотых юнцов отозвались на трубный глас, призывавший их к бесплатному образованию. Они перелицевали и перетянули весь этот городок, как старый диван, и стал он – чисто твой Гарвард.
Студенты маршировали по улицам с университетскими флагами голубого с ультрамариновым цветов, Энди обратился к ним с речью с балкона гостиницы – словом, весь город ликовал.
Только пару недель спустя профессорам удалось загнать весь этот горластый народ в аудитории. Мы с Энди приобрели цилиндры и стали делать вид, что избегаем встреч с репортерами "Флоресвилльских новостей". У этой газеты имелся также фоторепортер, который снимал нас всякий раз, как мы появлялись на улице. Энди дважды в неделю читал в университете лекции, а потом, бывало, и я поднимусь да и расскажу какую-нибудь историйку.
Энди увлекся филантропией не меньше меня. Бывало, проснемся ночью и давай строить новые планы – что бы еще такого выдающегося нам предпринять.
– Энди, – говорю я однажды, – мы прозевали крайне важную вещь. Надо бы нам организовать для наших молокососов дромадеры.
– А что это такое? – вопрошает Энди.
– А это то, где спят, – говорю я. – Есть во всех приличных колледжах.
– Ты говоришь о пижамах? – удивился Энди.
– Нет, о дромадерах.
Мы не организовали никаких дромадеров. Я имел в виду такие длинные спальни в закрытых учебных заведениях, где студенты спят аккуратно, рядами. Теперь-то я знаю, что зовутся они дортуарами.
Да, сэр, не покривлю душой – наш университет имел неслыханный успех. Флоресвилль процветал: ведь у нас были студенты из пяти штатов. Открылись новый тир, ссудная касса, парочка новых пивных. Студенты сочинили университетский гимн:
Ро, ро, ро,
Цы, цы, цы,
Питерс, Таккер
Оба молодцы!
Ва, ва, ва,
Pa, pa, pa,
Университету -
Гип, гип, ура!!!
Славный был народ, эти сосунки; мы с Энди гордились ими, словно сами произвели на свет.
Но вот как-то в конце октября приходит ко мне Энди и с задумчивым видом спрашивает, известно ли мне, сколько у нас капитала осталось на счету. Я говорю: по-моему, тысяч шестнадцать. А Энди на это говорит:
– Весь наш баланс на сегодняшний день составляет восемьсот двадцать один доллар и шестьдесят два цента.
– Как ты сказал? – реву я нечеловеческим голосом. – Неужели эти проклятые сыны конокрадов, эти дубоголовые олухи, эти заячьи уши, эти собачьи хвосты, эти куриные мозги высосали из нас такую прорву денег?
– Именно, – отвечает Энди. – Именно это я имею в виду.
– Тогда к дьяволу всю эту филантропию, – говорю я.
– Зачем же к дьяволу? – ухмыляется Энди. – Если заниматься филантропией на прочной коммерческой основе, она приносит неплохую прибыль. Я помозгую об этом на досуге.
Минула еще неделя. Беру я как-то ведомость уплаты жалования нашим профессорам и вижу в ней незнакомое имя: некий Джеймс Дарнли Мак-Коркл, профессор кафедры математики, оклад – сто долларов в неделю.
– Это что такое! – ору я. – Профессор математики с жалованьем пять тысяч в год? Как такое могло произойти? Или он, как домушник, влез в форточку и сам себя назначил на эту кафедру?
– Ничего подобного, – отвечает Энди, – я вызвал его из Сан-Франциско неделю назад. Занимаясь делами, мы совершенно упустили из виду кафедру математики.
– И превосходно! – кричу я. – На кой она нам сдалась? У нас капитала ровно столько, чтобы выплатить ему жалованье за две недели, а после того всей нашей филантропии будет та же цена, что девятой лунке на поле для гольфа.
– Вот это ты напрасно, – отвечает Энди. – Все еще может наладиться. Еще раз повторю – сдается мне, что, если правильно подойти к коммерческой стороне образования, картина быстро изменится. Недаром же все филантропы и меценаты – люди очень и очень состоятельные. Мне давно следовало углубленно поразмыслить об этом и сделать правильные выводы.
Мне ли не знать, что Энди собаку съел в вопросах экономики, поэтому я предоставил ему заниматься университетскими финансами. И правда: университет процветал как ни в чем не бывало, цилиндры наши лоснились, и Флоресвилль продолжал оказывать нам такие почести, будто мы миллионеры, а не жалкие прогоревшие жулики.
Студенты по-прежнему наводняли весь городок и способствовали его процветанию. Приехал какой-то человек из соседнего города, открыл крохотный игорный домик в каморке над конюшней и каждый вечер загребал кучу денег. Мы с Энди тоже посетили его заведение и поставили доллар-другой на карту. В заведении было не меньше полусотни наших студентов, все они хлестали пунш и двигали по ломберным столам целые столбики синих и красных фишек.
– Черт побери, – заметил я, – эти безмозглые тупицы, охочие до бесплатной науки, щеголяют в шелковых носках и легко расстаются с такими деньгами, каких мы с тобой годами не видывали. Ты только взгляни, какие толстенные пачки купюр они извлекают из своих карманов!
– Да, – отвечает Энди. – Печальное зрелище. Многие из них – сыновья богатых горнопромышленников и землевладельцев. Прискорбно, что они тратят время и деньги, заработанные их отцами, на столь недостойное занятие.
Когда наступили рождественские каникулы, наши студенты разъехались по домам. Мы устроили в университете прощальную вечеринку. Энди прочел лекцию "Современная музыка и древняя литература островов Эгейского архипелага". Профессора обратились к нам с приветственными речами, сравнивая нас то с Рокфеллером, то с императором Марком Автоликом.
Но тут я ударил кулаком по столу и потребовал позвать профессора Мак-Коркла; однако его на вечеринке не оказалось. А я был бы совсем не прочь взглянуть на человека, который, как уверял меня Энди, стоит того, чтобы платить ему сто долларов в неделю.
Студенты отбыли вечерним поездом; Флоресвилль опустел. Я вернулся в гостиницу, увидел, что в номере у Энди еще горит свет, толкнул дверь и вошел.
Энди восседал за столом. Тут же находился и содержатель игорного дома. А заняты они были тем, что делили кучу денег фута в два высотой. Куча эта состояла из пачек, а каждая пачка – из бумажек по пятьсот долларов.
– Ну вот! – говорит Энди. – Теперь все правильно: по тридцати одной тысяче в каждой пачке… А-а, это ты, Джефф! Подходи, не стесняйся. Это наша доля от выручки за первый семестр во Всемирном университете. Теперь ты можешь убедиться, что филантропия, если правильно к ней подойти, оказывает благодеяния не только берущему, но и дающему.
– Волшебное зрелище, – говорю я. – Да ты, Энди, чисто доктор всех наук!
– Доктор не доктор, а утренним поездом придется нам отсюда уезжать, – говорит Энди. – Иди-ка, Джефф, собери воротнички, манжеты и газетные вырезки.
– Дело недолгое, – говорю я. – А все же, Энди, хотел бы я познакомиться с этим твоим профессором Джеймсом Дарнли Мак-Корклом.
– Проще простого, – говорит Энди и поворачивается к содержателю игорного дома. – Джим, – продолжает он, – знакомься: перед тобой мистер Джефферсон Питерс.
Рука, терзающая мир
– Многие великие люди, – сказал я, уж и не помню, по какому поводу, – признавались, что своими успехами они обязаны женщинам.
– Да, – сказал Джефф Питерс. – Мне приходилось читать о Жанне д’Арк и других замечательных дамах. Но от женщин нашего времени никакого толку ни в бизнесе, ни в политике. Мужчины сегодня лучше готовят, лучше стирают, лучше гладят. Они и сиделки, и прислуга, и парикмахеры, и стенографы, и клерки в офисах. Единственное дело, в котором мужчины уступают женщинам, – это исполнение женских ролей на сцене.
– А мне казалось, что женская интуиция и хитрость оказывали вам неоценимые услуги в вашей… э-э… профессии.
– Да-да, – энергично закивал Джефф, – всем так кажется. А на поверку женщина – худший помощник в нашем деле. В то самое время, когда вы больше всего на нее полагаетесь, она ни с того ни с сего вспоминает о чести и порядочности и губит все на свете. Я испытал это на собственной шкуре.
Билли Хамбл, мой приятель, с которым я сдружился еще на Среднем Западе, вбил себе в голову странную идею: дескать, правительство Соединенных Штатов должно назначить окружным шерифом не кого-либо, а именно его. В ту пору мы с Энди продавали трости с резными набалдашниками. Если вам случалось отвинтить набалдашник и приложить трость к губам, прямо в рот вам выливалось полпинты доброго пшеничного виски.
Разумеется, полиция и тут совала нос в наши дела, и когда Билл сообщил мне, что намерен заделаться шерифом, я тут же сообразил, что на этом посту он может принести массу пользы фирме "Питерс и Таккер".
– Джефф, – говорит мне Билли, – ты человек не без образования, и в голове у тебя всякие сведения касательно не только основ и фактов, но и выводов.
– В самую точку, – говорю я, – и я об этом никогда не жалел. Я не из тех, кто считает образование бросовым товаром и голосует за бесплатное обучение. Вот ты ответь, Билли, – что ценнее для человечества: классическая литература или скачки на ипподроме?
– Ну-у… это… в общем, хорошие лошади, конечно… нет, то есть я хочу сказать, что поэты и всякие там романисты – они, конечно, на две головы впереди, – отвечает Билл.
– Вот! – говорю я. – А раз так, почему наши власти берут с нас по два доллара за вход на ипподром, а в библиотеки пускают бесплатно? Можно ли, – говорю, – считать это созданием правильных представлений об относительной ценности самообразования и выбрасывания денег на ветер?
– Не догоняю я всю эту твою риторику и логику, – говорит Билли. – Мне требуется, чтобы ты смотался в Вашингтон и выхлопотал мне место окружного шерифа. У меня, знаешь ли, нет никаких способностей к интригам и переговорам. Я человек простой и желаю получить это место. Я участвовал в войне, детей у меня девять душ, я член республиканской партии, хотя не умею ни читать, ни писать. Так почему я не гожусь в шерифы? Сдается мне, что мистер Таккер тоже человек образованный и может пригодиться в столице. Я вам выдам авансом тысячу долларов на проезд, выпивку, взятки и трамвайные билеты. А если вы мне все это обстряпаете, получите еще тысячу, а кроме того – возможность целый год свободно продавать на территории округа свои наспиртованные контрабандные трости.
Рассказал я об этом разговоре Энди, и Биллова идея ему жутко понравилась. Энди, скажу я вам, сложная натура. Он не из тех, кого вполне устраивает шататься по захолустным городишкам и фермам и всучивать деревенщине комбинацию из молотка для отбивания бифштексов, рожка для ботинок, щипцов для завивки, пилочки для ногтей, шинковки, коловорота и камертона. У Энди душа истинного художника, и не коммерция стоит в ней на первом месте. Поэтому мы приняли предложение Билла и понеслись в Вашингтон.
Прибыв на место, мы остановились в гостинице, и там я говорю:
– Вот, Энди, первый раз в жизни мы собираемся совершить по-настоящему бесчестный поступок. Нам еще никогда не приходилось подкупать сенаторов, но ради Билла придется пойти и на эту низость. В делах торговых можно слегка смошенничать, но в этом грязном деле лучше всего – прямота. Карты на стол, и никаких оговорок. Предлагаю следующее: давай-ка мы вручим пятьсот долларов председателю избирательного комитета, возьмем с него квитанцию, положим ее на стол президенту и расскажем про Билла. Уверен, что президент сумеет оценить кандидата, который стремится получить должность с истинным простодушием, а не гробит время на кулуарные интриги.
Энди как будто согласился, но, обсудив мое предложение с одним из коридорных в гостинице, пошел на попятный. Потому что в Вашингтоне существует только один способ получить желаемое: действовать через женщину, имеющую связи в Сенате. Он дал нам адрес миссис Эвери. Коридорный божился, что она очень важная персона в дипломатических кругах и даже выше.
На следующее утро мы с Энди отыскали ее особняк и были допущены в приемную.
Миссис Эвери была чисто бальзам для глаз. Волосы у нее оказались золотистыми, глаза голубыми, а вся система красоты так отлажена, что девицы с журнальных обложек рядом с ней показались бы поварихами с дровяной баржи. Платье у нее было декольтированное, усыпанное блестками, в ушах и на пальцах сверкали бриллианты. Одной рукой она держала телефонную трубку, а другой – чайную чашку.
Прошло малость времени, и она говорит:
– Ну, дорогие мои, что вам угодно?
Я объяснил, зачем мы пришли и сколько готовы заплатить.
– Дело это несложное, – отвечает она. – На Среднем Западе легко назначить кого угодно и куда угодно. Так, кто тут может нам пригодиться? С депутатами связываться без толку. По-моему, нам нужен сенатор Снайпер: он и сам оттуда, с Запада. Посмотрим, каким знаком он помечен в моей картотеке…
Тут она вынимает из ящичка, обозначенного буквой С, какие-то карточки.
– Действительно, – говорит она, – отмечен звездочкой, а это означает – готов к сотрудничеству. Ну-ка, что тут у нас? "Возраст – пятьдесят пять; женат вторым браком; вероисповедание – пресвитерианин; предпочтения – блондинки, Лев Толстой, покер и жаркое из черепахи, после второй бутылки становится слезлив". Что ж, я думаю, мне удастся назначить вашего приятеля мистера Баммера посланником в Бразилию.
– Не Баммера, а Хамбла, – говорю я. – И не посланником, а окружным шерифом.
– Ах, прошу прощения, – говорит миссис Эвери. – У меня такая масса подобных дел, что иногда можно и перепутать. Давайте-ка все, что касается вашего дела, мистер Питерс, и приходите дня через четыре. Думаю, к тому времени все будет в порядке.
Вернулись мы с Энди в гостиницу. Я сижу, а Энди расхаживает по номеру и грызет кончик своего левого уса.
– Женщина большого ума и при этом красавица-блондинка – редкое сочетание, Джефф, – вдруг произносит он.
– Такое же редкое, – говорю, – как омлет из яиц той легендарной птицы, которую зовут эпидермис.
– Эпиорнис, – поправляет Энди. – Такая женщина может обеспечить мужчине роскошную жизнь и славу.
– Вряд ли. Самое большее, чем женщина может помочь мужчине в политике, это вовремя приготовить ему ужин или распустить слухи о жене другого кандидата, что та в прошлом воровала в бакалейных лавках.
– Мне известно, – продолжаю я, – что иногда женщина и в самом деле выступает в качестве проводника амбиций своего мужа. Но чем это кончается? Допустим, живет себе человек тихо-мирно, у него приличное место – либо консула в Афганистане, либо смотрителя шлюза на канале Делавэр – Раритан. И вот в некий день этот человек замечает, что его жена надевает непромокаемые башмаки, макинтош и сыплет в клетку своей канарейки трехмесячный запас корма. "На курорт собралась?" – в глазах у него вспыхивает пламя надежды. "Нет, Артур, – отвечает она, – в Вашингтон. Хватит нам прозябать в захолустье. Ты должен стать Чрезвычайным и Полномочным Лизоблюдом при дворе державы Сент-Бриджет или Главным Портье острова Пуэрто-Рико. И я костьми лягу, но выхлопочу тебе эту должность".
– И вот эта леди, – говорю я, не сводя глаз с Энди, – вступает в схватку с федеральными властями, не имея на вооружении ничего, кроме связки писем, которые писал ей один из членов кабинета министров, когда ей было лет пятнадцать, рекомендательного письма от бельгийского короля Леопольда Смитсонианскому институту и шелкового розового платья в желтый горошек.
А дальше она публикует эти письма в газетах, таких же желто-розовых, как ее платье, читает лекции на званом обеде и наконец добивается приема у президента. Девятый помощник министра торговли и труда, первый адъютант Синего кабинета и некий неустановленный чернокожий ждут ее с нетерпением, и как только она появляется в приемной, хватают за руки… и, соответственно, за ноги. Они выносят ее, доставляют на одну из Юго-Западных улиц и кладут на люк угольного подвала. Тем дело и кончается. Следующее, что мы узнаем об этой леди, – она засыпает китайского посланника открытками с просьбой предоставить ее Артуру местечко клерка в чайной фирме.
– Короче говоря, – поднимает бровь Энди, – ты не уверен, что эта самая миссис Эвери обеспечит должность шерифа нашему Билли?
– Нет, не уверен, – отвечаю я. – Не хочу выглядеть закоренелым скептиком, но сдается мне, что она способна сделать не больше, чем ты или я.
– Ну, это ты загнул, – говорит Энди. – Готов биться об заклад, что она все устроит как полагается. И с гордостью заявляю: у меня более высокое мнение о дипломатических талантах дам.