С шумом заколотили капли дождя по моей болевшей от солнечных лучей, сожженной коже и по шерсти измученного животного. Я упал лицом на мокрую шерсть верблюда и старался языком слизать влагу, скопившуюся в ее складках. С жадностью сорвал я с головы мокрую чалму и высосал ее всю, и, когда дождь прекратился, издал крик отчаяния. Я все еще хотел пить! Как собака, облизал я стремена, на которых блестели капли дождя, выкрутил рукава моего бурнуса и выпил грязную жидкость, получившуюся при этом, сожалея о каждой капле, которая падала на землю.
Через некоторое время солнце опять показалось из-за грозовой тучи; облака пара повалили от мокрой шерсти животного. Я втягивал его в себя, все еще испытывая ужасную жажду, но мой освеженный мозг сознавал, что я теперь смогу добраться до цели моего путешествия. Я нагнулся вперед и, поглаживая шерсть верблюда, говорил ему подбадривающие, ласковые слова и почесывал его за ушами.
Но у бедного животного ноги подкашивались от усталости: с одной стороны, его тянула к себе близость дома, а с другой - смертельная усталость подсказывала ему, что надо прилечь и отдохнуть, хотя бы немного. Я смотрел вперед, ожидая у видеть на горизонте темную полоску, обозначающую близость оазиса, но ничего не было видно.
Внезапно маленькая голова усталого животного повернулась влево, и я увидел по направлению его взгляда в прозрачном воздухе две человеческие фигуры и одного мула, которые шли нам навстречу по дороге. Мой бедный, измученный верблюд остановился и тихо стонал от усталости. И вдруг он повалился на передние ноги, так, что я от неожиданности, выскочив из седла, перелетел через его голову и упал обеими руками на острые камни. Бросив взгляд на своего несчастного товарища, я стал кричать и звать этих людей. Они остановились. Я взял свое ружье с седла и заковылял по направлению к ним. Это был старик, молодая женщина и нагруженный поклажей здоровый мул.
- Да будет благословен ваш день, о люди! Не бойтесь меня - я посланный мудира из Джарабуба. Далеко ли до Джарабуба? - спросил я.
Они молчали, тараща на меня глаза и не отвечая ни слова.
- Скорее отвечайте, прошу вас! Вы ведь идете оттуда. На вашего мудира совершено нападение, он тяжело ранен и вместе со своим караваном остался без воды… Они умрут в пустыне от жажды, если вы не пошлете им помощь. Дайте мне вашего мула - мой верблюд останется у вас в залог! Только скорее разгрузите мула и скажите мне, как скоро я смогу доехать на нем до Джарабуба. Есть ли у вас хоть немного воды?
Но они все стояли, не двигаясь с места. С выражением тупого упрямства и страха женщина обхватила руками шею мула, а старик размахивал толстой палкой, которую он держал в дрожащей руке.
Тогда я решил не терять больше времени на пустые разговоры. Двумя ударами ножа перерезал я веревки, которыми был привязан груз к спине животного. Женщина завизжала, старик бросился ко мне и, ударив меня палкой, закричал:
- Ах ты, воришка! Проклятый лгун!
Но тут я вырвал палку у него из рук, ударил по пальцам женщину, которая схватила мула за уши, вскочил на мула и стукнул его по голове. От неожиданности и боли мул, как угорелый, галопом понесся вперед по дороге.
Это было ужасное путешествие. На животном не было ни седла, ни уздечки; я скорее лежал на нем, чем сидел, и скоро на моем теле не было ни одного местечка, которое бы не болело. Мои колени и руки горели как в огне, ребра ныли от удара старика, на голове стала болеть старая рана, глотка пересохла, язык распух и не поворачивался во рту. Палящее полуденное солнце жгло мне спину, и, несмотря на быстрый бег животного, я чувствовал, что засыпаю. Остальную часть пути я провел в полубессознательном состоянии. Я помню только, как в страшную тишину, царящую вокруг меня, стали врываться какие-то звуки: лай собак, глухой рев верблюдов, крики ослов и голоса людей. Как в тумане, видел я светлые стены строений, темные деревья и улицу, по которой проходили люди, обвевавшие меня своими одеждами. До меня доносились чудесные ароматы еды. Мул внезапно остановился, чья-то рука взяла меня за плечо, и я почувствовал благоухающее луком дыхание и услышал чей-то сердитый голос, затем все поплыло куда-то, и я провалился в темноту…
Я пришел в себя от чувства удивительной прохлады: я почувствовал у своих губ край посуды и, схватив волосатую руку, державшую сосуд с водой, стал втягивать в себя как будто раскаленную жидкость, причинявшую сначала невыносимую боль, а затем ставшую удивительно прохладной и приятной. Я тянул и тянул без конца; потом я увидел возле себя массу коричневых грязных ног и мягкую пыль, в которой я сидел, а за своей спиной почувствовал прохладную стену каменного строения. Раздавшееся надо мной разноголосое бормотание перешло в возбужденные крики, все сразу задавали мне вопросы, - вдруг босые ноги расступились, и возле меня присел человек в башмаках и штанах цвета хаки, который спросил басом:
- Кто ты, господин?
Этот вопрос сразу вернул меня к действительности и напомнил мне все обстоятельства моего путешествия. Но разговор не так-то легко удавался мне. Через четверть часа они все же доставили меня в мудират, а еще через четверть часа оттуда выехали вооруженные люди.
Я помню, что давал показания чиновнику в золотых очках, потом мысли внезапно стали путаться в моей голове, язык заплетаться, и когда я хотел еще что-то сказать, то почувствовал полотняную простыню, покрывшую мне рот. Вокруг меня стало темно, как ночью. Затем я услышал шаги босых ног и тихий голос, спрашивавший меня:
- Господин, ты хочешь пить?
- Да. Но что же это, когда же они поедут?
- Они уже давно поехали и скоро должны вернуться обратно. Иншалла! Такова воля Аллаха!
Я хотел приподняться, но малейшее движение причиняло мне боль, так что я прекратил Эти усилия; я хотел спросить еще о чем-то, но в тот же миг снова уснул.
Глава десятая
Голод, бессонница и зубная боль в пустыне
Когда я проснулся от ярких солнечных лучей, светивших мне прямо в лицо, то увидел у противоположной стены кровать и торчащую из-под одеяла черную, остроконечную бородку. Я хотел потихоньку встать, чтобы посмотреть, не Кольман ли это, но когда я пошевельнулся, то почувствовал такую адскую боль в суставах, что с проклятием опять опустился на подушки. Тут борода повернулась ко мне, и я услышал спокойный голос Кольмана:
- Good evening! Я так рад, что вижу вас снова здоровым.
- Good evening, - ответил я и с удивлением посмотрел на него: разве теперь уже вечер?
- Да, конечно. Мы прибыли в Джарабуб сегодня утром, и в десять часов я лег спать, а вы спите со вчерашнего вечера, причем вы спали так крепко, что даже не заметили, как вам мерили температуру. Здоровье мудира очень неважно и внушает мне серьезные опасения. Если бы не вы, то мы погибли бы там, в пустыне. Когда прибыла помощь с водой и лошадьми, то мы уже несколько часов лежали, уткнувшись носом в песок. Да, кстати: скажите, где вы оставили Ассула? Мы не нашли ни его, ни верблюда.
- Не нашли? - с ужасом переспросил я. - Ах, черт возьми! Если сейчас уже опять вечер, то, следовательно, он сорок восемь часов находится в пустыне без воды. Ведь объяснял же я этим людям, что я оставил его на той же самой дороге, по которой они должны были идти. Когда я ехал сюда, то, несмотря на трепавшую меня лихорадку, все же заметил, что вдоль всей дороги стоят верстовые столбы. Правда, Ассул очень странно вел себя вчера, может быть, он нарочно свернул на север или на юг. Возможно! На него сильно подействовало, что он сражался со своими же братьями, и мне казалось, - он считает себя виновным в смерти дяди. У бедуинов кровное родство - это нечто настолько священное, что нарушивший этот закон считает себя погибшим человеком. Распорядились ли вы, по крайней мере, чтобы его продолжали искать?
Кольман кивнул.
- Да. Не волнуйтесь и лежите спокойно. Мы оставили отряд из шести верховых, которые обшарят все окрестности, и кроме того, сегодня утром послана группа мужчин его племени с той же целью. Я надеюсь, что его еще вчера ночью нашли, потому что над тем, кого найдут сегодня, придется только навалить груду камней! Он был алкоголик, а вы, вероятно, знаете, как скоро они погибают от жажды.
Ассул так и не вернулся. И ему не пришлось воздвигнуть в пустыне даже скромного памятника - груду камней, защищающих труп от диких зверей! На следующее утро все посланные на розыски Ассула вернулись ни с чем, никто не видел ни малейшего следа ни его, ни верблюда в мертвой пустыне. И дальше пустыня молчала о судьбе моего слуги, потому что когда я через два месяца получил письмо от мудира, в котором он сообщал нам о своем выздоровлении, то к нему было приписано, что, несмотря на повторные розыски, не было найдено ни следа Ассула. В часы раздумья, когда я вспоминаю об этом происшествии, ужасный конец моего слуги, как тяжелый камень, давит мне на сердце, и этот камень всегда будет на моей совести.
Мы пробыли в Джарабубе больше недели: рана Кольмана плохо заживала, и так как тело мое все еще ныло и болело от последней поездки, то я ничего не имел против того, что путешествие наше откладывалось на некоторое время.
Слуги мудира помогли нам достать проводников и верблюдов для нашего каравана. Они делали это весьма любезно, но это все же обошлось нам очень дорого: все, что я сэкономил на путешествии с мудиром и на любезности Кольмана, - все это ушло на дорогу до Нила. И все же нам в пути часто приходилось голодать, так как над оазисом несколько недель тому назад пролетела саранча, которая сильно повредила урожай, в связи с чем цены на продукты возросли до невероятных размеров. Итак, мы с большим трудом достали мешок сладких фиников, два мешка прошлогодней пшеницы и овса, мешок риса и банку топленого масла, которое так воняло, что мы долго не могли прийти в себя после первого обеда. И это все, что можно было достать из провианта.
Все, что уцелело от страшной саранчи, стало жертвой хищнических инстинктов спекулянтов. Поэтому у каждого жителя оазиса был полный сундук денег, но в котле было пусто.
Это путешествие было еще тяжелее и томительнее предыдущего, хотя и то было невеселое.
Кольману нездоровилось. Он страдал хроническим катаром желудка. Это было следствием алколоидной воды колодцев пустыни, а также нашего недостаточно гигиенического питания. Он настолько расхворался в течение нашего двадцатипятидневного пути, что я не на шутку обеспокоился. Только когда мы, прибыв в Абу-Марзук, разыскали там моих старых приятелей Велад-Али и благодаря им достали мяса и молока, а также свежих фиников и фасоли, ему стало немного лучше.
Мое же самочувствие, наоборот, становилось все хуже и хуже. Первые четырнадцать дней мое нездоровье не давало себя знать, зато последние одиннадцать дней путешествия дались мне так тяжело, что я прибыл в Бурдан совершенно обессиленным, в еще худшем состоянии, чем после приезда в Джарабуб на краденом коне. Во-первых, когда после безумно жаркого дня наступала холодная ночь, я не мог ни на минутку уснуть. Я метался по кровати и наконец, выбившись из сил, выходил из палатки и бегал взад и вперед, чтобы согреться. Затем утомившись, я опять ложился, но не мог сомкнуть глаз. Тогда я начинал варить себе кофе или чай на костре и, скорчившись, сидел у огня, выкуривая одну папироску за другой; видя, как звезды постепенно светлеют на небе, и зная, что наступают последние часы, которые можно использовать для сна, я все же не мог ни на минуту уснуть. Это было нечто новое для меня, привыкшего засыпать при самых странных положениях: я мог спать возле работающей бормашины в шахтах или осенней ночью в прериях, даже не прикрывшись одеялом. Во-вторых, на меня обрушилось еще одно несчастье - зубная боль. Что означает зубная боль - это знает всякий, но каково переносить эту боль в горячей пустыне Сахары может понять только тот, кто пережил нечто подобное, потому что передать это словами почти невозможно. Только одно средство помогало мне немного забыться: я зарывал опухшее лицо в раскаленный песок и лежал так, пока кровь не выступала через поры кожи.
Когда нарыв созрел и Кольман вскрыл его, я почувствовал некоторое облегчение и смог добраться до зубного врача в Александрии. Оказалось, что у меня воспаление надкостницы, - пришлось делать операцию.
От Абу-Марзука наша группа увеличилась, кроме двух бедуинов и греческого торговца, ехавших с нами до Египта, еще на одного: красавца-мальчугана с коричневой кожей и громадными глазами, блестевшими жизнерадостностью. Это был Магомет Фадль, - тот голыш-мальчуган, который четыре года тому назад при моем въезде в Дуар у Биркет-эль-Куруна носил мой вещевой мешок, купался вместе со мной в море и всем своим детским сердцем горячо привязался ко мне.
Он не забыл ни малейшей мелочи из подробностей того путешествия. И после того как мы поговорили о прошедших временах и людях, мальчуган стал задавать мне вопросы о моих путешествиях и слушал мои рассказы с широко раскрытыми жадными глазами. Мой ученый друг был в восторге от этого прелестного мальчугана: может быть он видел в нем себя в детстве, а может втайне мечтал о том, чтобы передать ему часть своих знаний. В конце концов он задал родителям мальчика вопрос - не отпустят ли они его с нами в качестве слуги, но Магомет согласился ехать только со мной. Его отец, известный забияка Бу-Магреб-Фадль, без дальнейших разговоров согласился на то, чтобы сын его сопровождал меня в путешествии по Египту, но мать - красавица-бедуинка - не так легко пошла на это. Она долго смотрела нам вслед, стоя у дороги со своими остальными тремя детьми, пока мы не превратились в совсем маленькие, едва заметные точки.
Последние две недели мы с Кольманом провели в Александрии, в гостинице, лежащей на самом берегу моря. Этот отдых был прекрасен, как волшебный сон. Малыш обыкновенно сидел на ковре у моих ног и до потери сознания задавал мне вопросы или же, обливаясь потом и высунув язык от напряжения, вырисовывал буквы латинского алфавита.
Здесь я распрощался с Кольманом. Он решил остаться в Дельта на несколько месяцев, я же стремился на горячий таинственный юг. Привыкнув за мою долгую жизнь вечных скитаний к прощаниям и встречам, я старался не волноваться и хотя бы внешне сохранить спокойствие, но расставаться с ним было мне тяжело.
С того дня, как мы покинули гостиницу, я и Мо, - так звали мальчика, - всецело были заняты камерой. Мы проезжали страну, которая была создана для того, чтобы заполнять альбомы фотографиями. Во время поездки в Каир мной были сделаны тридцать снимков: нищие, торговцы, путешественники, феллахи, величественные гробницы фараонов, стройные финиковые пальмы, отражающиеся в зеркальной поверхности Нила, пыльные оживленные улицы городов и тонущие в грязи деревушки - были сняты мной. Наконец в Каире я получил по почте свой штатив, приобрел еще один запасной объектив, желтые стекла, и мы стали скитаться по городу. Я знал его достаточно хорошо, чтобы снять для моих подписчиков самые красивые уголки, самые живописные фигуры и оборванных уличных типов. Само собой разумеется, что на всех снимках я фигурировал на первом плане.
В один прекрасный день я вздумал предпринять прогулку на пирамиды для своего собственного удовольствия, не как корреспондент газеты, а как обыкновенный смертный. Только малыш сопровождал меня. Поразительно, как он умел охранять меня от самого большего зла из всех "казней египетских" - от нищих, проводников, маклеров, которые так и липнут к путешественникам, как мухи к сахару, не давая житья ни днем ни ночью и часто приводя в отчаяние. Возможно, что они боялись властного взгляда этого мальчугана, у которого была гордая осанка, присущая всем номадам. К тому же твердое знание арабского языка, свойственное бедуинам, внушало им уважение к нему, и они обыкновенно сейчас же ретировались при виде его.
Грандиозность картины пирамид снова, как при первом посещении, захватила меня. Великолепие этого гигантского каменного сооружения, холодное и спокойное выражение лица таинственного сфинкса, слабо освещенного сиянием звезд, - очаровывали меня. Я мог целыми часами любоваться этой картиной, погружаясь в состояние полнейшего спокойствия и мечтательной тишины.
На следующий день я направился к своему старому приятелю Ибрагиму Солиману, в Кафр-эль-Харам, где и написал первый отчет о поездке на пирамиды.
После этого я в течение трех дней объездил город калифов во всех направлениях, снимая все, что казалось мне интересным, и нанес также визит моей старой приятельнице мисс Норман, которая тут же взяла меня в работу. Во-первых, она долго читала мне наставления о том, что мне пора бросить эту кочевую жизнь и заняться чем-нибудь посолиднее, во-вторых, она наградила меня кучей лекарств против всевозможных тропических болезней.
Глава одиннадцатая
Ничего не подозревая, я сплю на гробнице Тутанхамона
Через неделю я, отдыхая от бесконечных скитаний с фотографическим аппаратом по развалинам Корнака, знаменитого города мечетей, сидел на террасе Зимней гостиницы в Луксоре и с удовольствием втягивал в себя горячий кофе. Предо мной простирались горы Аравийской пустыни, на которых лежал розовый отсвет заходящего солнца, и их отражение в водах священной реки давало такую картину, которую едва ли могут передать открытки, продающиеся здесь в изобилии. Мой малыш только что вернулся из города, и по гневной складке, прорезавшей его прекрасный лоб, я понял, что он поссорился с кем-то. Действительно, он взволнованно сообщил мне, что эти "блохи, сосущие человеческую кровь" (мальчишки-погонщики мулов), которые нанялись доставить нас завтра в долину королевских гробниц, уступили только половину запрошенной цены, "несмотря на то, что мной было потрачено больше слов, чем лежит камней в пустыне", - добавил он.
Он подсел к моему столику, наполнил крошечную, как наперсток, чашечку сахаром и полил ее несколькими каплями кофе. Он весьма скоро постиг науку сидеть на стуле, а не на полу, есть ножом и вилкой, а не руками, употреблять носовой платок, вместо того чтоб сморкаться пальцами прямо на пол, и с природной грацией носил дорожный костюм цвета хаки вместо своих, кишевших паразитами, лохмотьев. Еще многому научился он у меня быстро и незаметно. Только чалму - головной убор своей родины - он ни за что не хотел снять и пришел в восторг, когда я купил ему новую из светло-серого с красными полосками шелка. Он был так прекрасен в этом головном уборе, что я ничуть не удивился, когда к моему столу подошла старая англичанка и попросила разрешения нарисовать этого "красавца-мальчика". Она села тут же возле меня и, достав карандаш и альбом, принялась рисовать. Я же схватил Мо за рукав куртки, потому что отлично знал его строптивость: он не любил, когда его рисовали или снимали. Она ласково заговаривала с ним и была страшно поражена, когда выяснилось, что он ни слова не говорит по-английски.