- Извините: неужели я правильно понял вас, и вы хотите без вооруженной охраны, с двумя-тремя проводниками, отправиться отсюда в Кисимайо? Неужели это правда? Тогда позвольте мне выразить удивление пред вашей безграничной храбростью, которая, очевидно, является отличительной чертой вашей нации! Вы знаете - эта орда дикарей причиняет нам столько вреда, что мы часто вместо воскресной прогулки направляемся, вооруженные ружьями, в горы, чтобы подстрелить нескольких из этих чертей, - сказал мне один темнокожий араб. - Но как бы то ни было, синьор, доставьте нам удовольствие и напишите из Кисимайо открытку.
Тщетно пытался я расспросить их основательно относительно некоторых подробностей - они были уже пьяны. Когда я, ложась спать, подошел к окну своего номера и посмотрел на молчавшую темную даль, куда я думал направиться, - я понял, что смерть будет моим постоянным спутником в путешествии по этой стране.
Когда я ровно в девять часов утра появился под развесистым кедровым деревом, то из-за игрушечных кофейников, кипевших на раскаленной жаровне, показалась кудлатая голова моего Ховаги. Он с низким поклоном приветствовал меня, или, вернее, те двадцать фунтов, которые я пообещал ему вчера, и без конца справлялся о том, как я провел ночь. Кофе, который был сегодня особенно вкусен, мне подал худой юноша с мрачно сверкавшими глазами, который также отвесил мне низкий поклон. Старик послал его хлопотать по хозяйству и, присев возле меня на корточки, начал разговор.
- Вчера вечером я уже кое-что сделал для тебя, - сказал он. - Этот юноша - мой сын Идрис, который рассудителен как старик и храбр как лев; он горит желанием отправиться с тобой в это страшное путешествие. Что касается найма мулов, то вряд ли это будет возможно, но я могу помочь тебе купить их по сравнительно невысокой цене. Об этом я уже позаботился.
Тут старик сделал паузу, тревожно оглянулся и пододвинул свою подозрительную голову так близко к моему лицу, что я вдруг почувствовал зуд во всем теле.
- Что касается того спутника, с которым я обещал познакомить тебя, то он может дать ответ только после того, как переговорит с тобой лично. Окажи ему честь и пойди с моим сыном в двенадцать часов туда, куда он назначил. Ты должен знать, господин мой, что этот туземец был когда-то большим человеком, почти эмиром… - Его голос стал тише. - Он был полководцем у Эль-Махнуна, у "Чайного мулы", как его называют англичане. Эль-Махнун был убит, и с тех пор его воины скрываются повсюду и боятся попасться на глаза англичанам. И поэтому глаз правительства - да будет оно благословенно! - не должен увидеть его, так же как и глаза туземцев, которые просто могут проболтаться. Кроме того, ведь туземцы потом подчинились "тальяни" и поэтому стали врагами Эль-Махнуна, а вы знаете, что значит, когда туземные племена враждуют между собой? Они готовы разорвать друг друга на части зубами, ногтями…
Но, господин мой, прошу тебя, не дай ему заметить, что ты слышал о нем из моих уст. Обещай мне это именем Аллаха! Дальше поговорим о бумаге, которую я должен подписать: она для меня очень велика, больше чем мой дом, моя кофейня и мои быки. Против всего этого имущества твои двадцать фунтов очень малы, - пятьдесят фунтов будут больше, о господин!
- Тебе кажутся небольшой суммой двадцать фунтов? Тогда возьми их в одну руку и посмотри на свой дом, ведь он состоит всего-навсего из двух бочек глины и вязанки хвороста, а также посмотри на худые бока твоих быков, и тебе покажется, что золотые фунты весят гораздо больше всего этого, даже если их будет только пятнадцать, потому что я принужден понизить сумму, так как ты не достал мне котлов.
- Пятнадцать! Ты сказал пятнадцать! - запищал он. - Господин, ты видишь, я смеюсь твоей шутке. Ты, может быть, думаешь тридцать?
- Нет, я говорю пятнадцать, но прежде дай сосчитать, сколько мне придется уплатить проводникам и за мулов, - тогда я увижу, сколько денег останется у меня в кошельке, и все, что останется после этого, я дам тебе. А теперь довольно об этом. Скажи мне лучше, где и когда я могу посмотреть мулов, которых ты предлагаешь мне купить? И найдешь ли ты для меня третьего проводника?
- Господин, ты дашь мне больше пятнадцати фунтов! Я думаю, что в твоем кошельке найдется хотя-бы еще один фунт! Третьего проводника я еще не нашел, а мулов ты сможешь посмотреть завтра.
Я был очень заинтересован этим так осторожно действующим эмиром. В четыре часа, выпив под наблюдением шести пар любопытных глаз чашку восхитительного кофе, я спросил хозяина, где же я увижу таинственного незнакомца. Он подозвал мальчишку-араба, и тот повел меня по дороге из города до какого-то полуразвалившегося домика, стоявшего в открытом поле.
Из этого домика показался Идрис с ослом и лошадью, которых он вел под уздцы; мы пошли с ним опять вокруг города и затем дальше, к берегу океана. По дороге мы встретили только двух маленьких девочек, пасущих коз, и рыбаков, которые на берегу моря поджаривали себе рыбу на костре. На небе опять сгустились облака, подул холодный, северный ветер, и пенящиеся волны, набегающие на берег, и бесконечная степь, простирающаяся перед нами, - все покрылось каким-то налетом осеннего холода.
Идрис, до сих пор молча ехавший рядом со мной, вдруг остановился и, заслонив глаза рукой от солнца, стал смотреть на запад; затем он сделал мне знак следовать за ним.
- Вот там стоит Аб-дер-Рахман, господин мой, - сказал он, указывая на невысокий кустарник.
Оттуда показался маленький худой человек, стоявший особенно прямо, не сгибаясь, на своих худых ногах. Сомалийцы вообще не блещут толстыми икрами, но у этого человека они были особенно худощавы. Голова его была опущена на грудь и покрыта громадным белым тюрбаном; когда он, поравнявшись со мной, поднял голову, то я увидел пару горящих глаз на худом лице аскета. Его взгляд не отрывался от моего лица, пока он не подошел совсем вплотную к моей лошади. Тут он остановился, опустил скрещенные на груди руки и спрятал их в широкие рукава своей одежды, но, когда я слез с седла, чтобы приветствовать его, лицо его уже опять было опущено на грудь. Он протянул мне левую руку и тихим голосом произнес слова приветствия, а затем указал мне на зеленую лужайку в кустах.
- Прости меня, что я позвал тебя сюда, так далеко от жилья, где я могу предложить тебе только местечко на земле. Присядь пожалуйста.
Его глаза поднялись на моего провожатого, который немедленно исчез за кустами вместе с нашими животными. Тогда Аб-дер-Рахман присел на землю возле меня, не говоря ни слова. Я тоже молча вытащил портсигар и предложил ему папиросу. Тут я заметил у него странную особенность: он, не подымая головы, протянул руку и взял папиросу, тихим голосом сказав "благодарю". Когда он протянул руку за папиросой, то я увидел, что рука была изуродована - на ней был только большой палец и один сустав указательного, на месте остальных пальцев видны были страшные шрамы. Молча и сильно затягиваясь, выкурил он папиросу, затем, опустив голову на грудь, тихим голосом начал свою речь.
- Меня зовут Аб-дер-Рахман. Все произошло так, как я предполагал: в минуты просветления я видел это, и знал, чем кончится битва, когда она началась: поражением в глазах слепых и победой в глазах тех людей, которые видят глубже! Еще не подул тот ветер, который выбросит чужестранцев из нашей страны! Когда мои раны заживут, я пойду на юг, чтоб там поднять народ против чужеземцев. Я знаю, что и ты, мой невольный спутник, чужеземец, но немцы не трогают меня и моих братьев. Путь наш тяжел и тернист, и мы, вероятно, будем иметь меньше спокойных часов, чем у меня пальцев на правой руке, но если мы будем поддерживать друг друга и не дремать, то благополучно достигнем цели. Я не буду твоим слугой, ты не должен платить мне за проводы, ни покупать мула, но я могу предложить тебе одного человека, которого ты можешь нанять проводником: он ничего не боится, очень опытен в путешествиях и умеет все делать. Завтра утром он явится к тебе и может помочь тебе собираться в дорогу. Он - немой, но слышит и понимает все, что ты будешь говорить ему по-арабски. Он также сможет сообщить мне, когда ты выступишь в поход, и тогда мы встретимся с тобой за городом. Ты можешь доверять ему, так же как и мне и как я доверяю тебе. Твои папиросы очень хороши, дай мне еще одну!
Когда он нагнулся, чтобы прикурить папиросу, его бурнус раскрылся, и я увидел у него на груди такие же страшные шрамы, как и на руке.
- Отлично, Аб-дер-Рахман, - сказал я. - Только одно открой мне: почему ты доверился мне, чужеземцу, о котором ты ничего не знаешь, и откуда ты знаешь, что я верю тебе?
Он встал и, приложив руку к губам, издал протяжный свист, в ответ на который из-за кустарника показался Идрис со своими двумя животными.
- Прости меня, но скоро наступит час вечерней молитвы - лидак-сайда. Да будет ночь твоя благословенна!
Я пожал ему левую руку и ответил на приветствие.
И когда я со следующего пригорка оглянулся назад, он уже исчез в сумерках надвигающегося вечера, а я, задумавшись, поехал дальше с Идрисом. Передо мной как живой стоял этот странный человек, с удивительным острым взглядом черных глаз, которые как будто смотрели в землю, но отлично видели все вокруг себя. Когда он прямо смотрел мне в глаза, то сердце мое начинало усиленно биться, как у пойманного зверя под лапой тигра. Почему он, не глядя, видел этими глазами все, начиная с папиросы и кончая душой человека, с которым он разговаривал?
Не додумавшись до объяснения этого странного явления, я громко произнес:
- Он факир! - и засмеялся, подумав о том, что человек успокаивается только тогда, когда найдет подходящее название для чего-нибудь малопонятного.
Глава шестнадцатая
Страшная ночь. - Стреляйте в каждого сомалийца!
Когда я на следующее утром вышел из гостиницы, чтобы направиться к своему трактирщику, Идрис с высоким широкоплечим негром уже ожидали меня на улице.
- Это тот самый человек, о котором ты вчера слышал, - сказал Идрис. - Его зовут Абдулахи Хамис, а мой отец просит передать тебе, что он нашел хороших мулов для тебя.
Мое первое впечатление при взгляде на Хамиса было не особенно благоприятно. Его глубоко лежащие глаза и сильно развитая нижняя челюсть, выдающаяся вперед как у орангутанга, придавали ему выражение животной жестокости, а спокойный взгляд, которым он смотрел на меня, граничил с наглостью. Он поклонился, на что я ответил коротким "сайда", но тут он внезапно схватил мою руку, приложил ее к своему лбу и груди и при этом так мило по-детски улыбнулся, что я сейчас же простил ему его страшный вид.
- Умеешь ли ты готовить? Умеешь печь хлеб, хороший белый хлеб из пшеничной муки?
Он поспешно закивал головой, издавая при этом хрюкающий звук, затем хлопнул себя по животу и, закрыв глаза, сделал вид, как будто втягивает в себя чудесный аромат еды.
- Значит, ты умеешь печь вкусный хлеб? Ну, а сколько жалованья ты просишь?
Тут последовала целая пантомима: сначала он три раза показал мне по десять пальцев, затем схватил себя несколько раз за разные части тела, причем каждый раз попадал в одну из многочисленных дыр своей рубахи, потом, расставив ноги, как для верховой езды, защелкал языком и показал, как будто он стреляет из ружья. Это нужно было понять так: он просит тридцать лир, новую рубаху, осла и ружье. Я утвердительно кивнул головой, а он отвесил мне весьма изящный поклон. Тут и молчаливый Идрис расхрабрился и спросил меня, сколько я буду платить ему.
- Если ты будешь помогать мне при фотографировании, то я заплачу тебе столько же и, кроме того, куплю обратный билет на пароход до Могадиу, затем ты, конечно, полупишь от меня бакшиш, как это требуется вашими обычаями. Доволен ли ты?
Он был очень доволен, так же как и его отец, которому я после приобретения через его посредничество подержанной палатки, двух бурдюков для воды и нужных нам мулов дал десять фунтов за комиссию, но зато освободил его от подписания каких бы то ни было обязательств. То, что со мной ехал Аб-дер-Рахман, придавало мне спокойную уверенность и во всяком случае давало большую гарантию, чем имущество трактирщика. Приготовления к этой поездке были произведены с необычайной для восточных людей быстротой, и уже на следующее утро мы ехали из города мимо итальянской пограничной стражи по направлению к югу.
Идрис подгонял двух нагруженных багажом мулов, а Хамис - осла, на которого он погрузил два меха с водой. Седло было спрятано в свернутой палатке. Я был поражен, когда заметил на одном из наших мулов дорожные принадлежности и седло Аб-дер-Рахмана, но не решился спросить, что это значит, так как все, что было связано с этим человеком, было покрыто тайной. "Вопросы нежелательны", - казалось, было написано на его лице.
Через час мы поравнялись с хорошеньким домиком, окруженным каменной стеной, сплошь утыканной обломками стекла. Оттуда вышел итальянский офицер с группой солдат-туземцев в красных фуражках - уроженцев Эритреи, - и спросил, куда и зачем мы едем, и с многозначительным видом настоял на том, чтобы мы развязали свои узлы. Когда он обнаружил, что мы не везем с собой оружия и амуниции, то сразу стал предупредительно любезен и даже пригласил меня зайти в дом, выпить стакан лимонада.
- Наслаждайтесь этим напитком с благоговением, мой милый, - это будет последняя гостеприимно предложенная вам чаша! Вы едете в пустыню, где на расстоянии приблизительно десяти тысяч гектаров вы не встретите ничего, кроме камней и песка. На вашем пути будут попадаться скалы, покрытые скудной травой: эта трава покрыта колючками, так же как каждый куст и каждое дерево. Только иногда вы увидите, как почву прорезает маленький ручеек, который, пробежав несколько километров, высыхает под знойными лучами солнца. Будьте осторожны, не пейте из этих ручейков, в особенности же не черпайте оттуда воды правой рукой, потому что в ней я рекомендую вам постоянно держать ружье для защиты, и имейте в виду, что у кровожадных, алчных чертей, которыми населена эта местность, вы ни за какие деньги не достанете капли воды. У них нет ни сострадания, ни чувства человечности! Считаю нужным дать вам один ценный совет: стреляйте в каждого сомалийца, который подойдет к вам ближе, чем на десять метров! Но не ждите дальше, потому что иначе он швырнет в вас копье или нож, а целятся они всегда прямо в сердце и попадают с точностью до одного сантиметра!
Это было последнее напутственное слово, которое я услышал перед своим отъездом в Сомали.
"Вероятно, все это в значительной степени преувеличено", - подумал я, садясь в седло. Но потом оказалось, что это ничуть не было преувеличено, а действительность была, пожалуй, еще хуже того, что мне рассказывали.
Отъехав от сторожевого поста, мы проехали довольно большое расстояние по мощеной дороге; тут дорога внезапно оборвалась, Хамис, который был вожаком нашего каравана, свернул в сторону по направлению на запад. Скоро моря уже не стало видно, над нами простиралась бесконечная синева неба, а пред нами виднелась бескрайняя степь, залитая знойными лучами солнца. Мы то подымались, то опускались с песчаных холмов, в углублениях между которыми росла чахлая травка, покрытая колючками. Иногда на верхушке холма возвышалась одинокая еуфобия, которая, растопырив свои редкие ветви, напоминала гигантского жука, упавшего на спину и поднявшего к небу свои чудовищные лапы. Иногда мы встречали небольшое стадо быков, телят или овец, которые выглядели совсем изголодавшимися: они уныло брели по скудному пастбищу. На верхушке холма обыкновенно, как черная точка, виднелся мальчишка-пастух. При виде нас он убегал, причем за его спиной видно было блестевшее на солнце копье. Тишину пустыни иногда нарушал крик коршуна, пролетавшего над нами, или горного орла, громадная тень которого падала на песок.
Вдруг Хамис, ехавший впереди, остановился и уставился в одну точку. На том месте, куда он внимательно смотрел, видно было большое дерево, очертания которого расплывались в раскаленном воздухе. Я только что хотел спросить его, когда же Аб-дер-Рахман присоединиться к нам, как вдруг он показал мне свою руку с загнутым указательным пальцем и, нагнув голову, посмотрел на меня хитрым взглядом.
- Аб-дер-Рахман? - спросил я.
Он с улыбкой закивал головой, указывая на дерево, на которое он раньше смотрел. Под деревом я увидел странную фигуру старухи, которая поднялась от подножья его и направилась к нам. Я, инстинктивно отшатнувшись, остановил мула.
У этой старухи было ужасное лицо, изъеденное проказой: на левом глазу у нее совсем не было века, правый глаз был весь закрыт распухшей щекой, нос представлял из себя бесформенную массу, рот был оскален, и из него торчали зубы, как из черепа мертвеца. Я был так поражен, что не мог произнести ни слова. И вдруг я увидел, как Хамис остановил своего мула и, подойдя к страшной старухе, взял ее за руку и прижал эту руку к своей груди и лбу.
- Хамис! - крикнул я. - Что ты делаешь? - Но тут женщина подняла голову и раскрыла запухший глаз, которым она так посмотрела на меня, что я в тот же миг понял все и застыл на месте с разинутым ртом. Затем и я слез с мула и со словом: "Мараба!" (Привет!) - пожал руку Аб-дер-Рахмана.
Он был артистически загримирован: все лицо его было покрыто кашицей, сделанной из гипса и воска; кроме того, он был сильно напудрен, что придавало коже сероватый оттенок, какой бывает у прокаженных.
- Увидя тебя, никто, конечно, не догадается, кто ты, Аб-дер-Рахман, - со смехом сказал я.
Его острый взгляд скользнул по моему лицу.
- Да, пришлось загримироваться так для итальянской стражи, которая без разговоров пропустила меня, но ведь вам никто не поверит, что вы путешествуете с прокаженной, так что теперь я буду для "света" женой Хамиса.
Оказывается, я правильно назвал его в тот вечер факиром. Он действительно мог меняться и превращаться, как факир. Никто не смог бы заподозрить в старой негритянке, которая восседала на седле позади своего мужа и каждый раз осыпала его голову градом ругательств при виде людей, что это был Аб-дер-Рахман.
Скоро мы остановились для отдыха в тени огромного дерева и накормили своих мулов овсом, взятым специально для них. После обеда факир попросил меня одолжить ему ручное зеркало и, поставив его перед собой на землю, занялся своим туалетом. Он достал из чемодана черный плод, напоминающий орех, и стал натирать им кожу на своем лице. Я же, подойдя к нашим мулам, достал сосуд с водой, полил себе на руки и пополоскал рот.
Когда я вернулся, то он сказал своим немного глухим голосом:
- Господин, если ты будешь делать это каждый раз после еды, то нам придется часто подъезжать к колодцам туземцев, чтобы пополнять свои запасы, а это будет очень неприятно.
Я был поражен этим замечанием, но, подумав, решил, что он прав, и поэтому промолчал.
- Да, я слышал о том, что в Сомали ни за какие деньги нельзя достать воды. Неужели это правда, Аб-дер-Рахман?
- Да, это правда, а так как ты европеец, то к тебе они будут относиться еще хуже. У них такая тактика по отношению к европейцам: отобрать все деньги до последнего гроша и дать хороший удар кулаком по голове или ножом в сердце. Ты скоро убедишься в справедливости моих слов. Но не пугайся: я повторяю, мы доберемся до Кисимайо, конечно, при условии, что будем осторожны и не будем выпускать из рук оружие в течение двадцати четырех часов в (утки.