Он стрелой помчался за носилками. Вдруг раздался крик ужаса. Носильщики, увидев как голое, забрызганное кровью тело летело на них, бросили носилки и пустились наутек. Остолбенев от ужаса, миссионер смотрел на занесенное над ним лезвие, на направленный на него кровожадный взгляд. Но в последнее мгновение он овладел собой, быстро схватил лежащее около него тяжелое распятие и ударил им нападающего прямо в лицо. Дикарь отшатнулся, а священник поднял свою сутану и побежал, как он никогда еще в своей жизни не бегал. Одновременно защелкали выстрелы, арьергард развернулся и бежал назад. Вокруг Хатако пули шлепали по листве и срывали кору с деревьев. Хатако прыгнул в чащу и побежал, петляя между деревьями.
Луалаба сверкала в заходящем солнце подобно кровавому потоку. Смягченный зеленовато-розовый свет лежал над тихим маленьким лесным озерком. Черная рука приподняла живую завесу у его берега, и челн с легким всплеском скользнул в воду. Хатако направил его на середину озера. Здесь он встал, открыл свой кожаный мешочек и медленно, одно за другим, бросил в темную воду четыре человеческих уха.
Мгновение он постоял, вытянувшись во весь рост в челноке, потом схватил весло, выплыл на середину реки и скрылся в поднимающемся вечернем тумане.
III
Приближалась полночь, и тяжелый дождь с шумом падал с черного неба, когда одинокий гребец причалил к берегу. Он еще довольно долго волочил челн, бредя по илу и тростнику, пока не дошел до места, где уже несколько подобных челноков стояли у берега. Свой он заботливо привязал к старому пню, взял на плечо весло и уверенно зашагал в темноте по едва заметной тропинке. Скоро слабое мерцание огней, собачий лай и людские голоса указали на близость деревни.
Путник издал протяжный клич, ему ответили тем же из хижин, которые темной массой выступили из мрака ночи. Несколько мужчин вышло ему навстречу, они фыркали и ежились под потоком дождя.
Это были жители соседней деревни миема, одолжившие ему челнок для исполнения кровавой мести.
Они повели его в самую большую хижину деревни. Тут уже сидело несколько мужчин, окутанных густым едким дымом, наполнявшим помещение. Потом подошли и другие, привлеченные громкими приветствиями. Хатако стряхнул капли дождя со всклокоченных волос и присел на корточки у порога, зябко потирая руки. Жена хозяина тут же принесла деревянную миску поджаренного в масле сладкого картофеля и поставила ее перед гостем. Хозяин дома отрезал от свешивавшейся с потолка грозди несколько золотистых бананов и положил их перед ним. Излишне было предлагать гостю поесть. Он уписывал еду за обе щеки.
- Был ли белый колдун жирен и вкусен? - спросил один из мужчин.
- О, он очень жирен! Я его видел! - закричал другой и показал руками невероятный живот и щеки. Мужчины залились громким смехом, их коричневые тела изгибались и корчились от удовольствия.
При упоминании о враге по мрачному лицу Хатако пробежало выражение внезапно вспыхнувшей ненависти, затем он тоже рассмеялся и спокойно сказал:
- Он мне не достался. Он ударил меня своим фетишем сюда…
Он указал на кровавый шрам, пересекавший его лоб.
Не прерывая еды, он изложил собравшимся все, что он пережил за это время. Они слушали молча, только время от времени возбужденное или удивленное "Ло!" прерывало живое описание рассказчика:
- Думаешь ли ты, что колдун тебя узнал? - спросил его хозяин.
Хатако утвердительно кивнул.
- Тогда они пошлют аскари по деревням нашего племени, чтобы искать тебя. До тех пор ты можешь отдыхать - будешь нашим гостем. Но тогда тебе надо будет уходить. Ты должен идти очень далеко на восток. Там есть страны, где хозяева - не бельгийцы, но другие белые…
Старик был прав. Уже на другой день Хатако, лениво развалившийся перед хижиной, услышал далекий, глухой бой сигнального барабана, доносящийся из-за готового погрузиться в ночной сон леса: "Миема, слушайте все! Миема, все слушайте! Аскари идут вверх по течению! Они ищут одного миема. Пусть он прячется".
Тяжелым глухим звуком ответил деревенский барабан: "Мы слышали". И после перерыва барабанщики короткими и длинными ударами стали сообщать дальше весть, которая касалась, в сущности, только их. Они хорошо знали, что не только уши миема слышали и поняли барабаны, а потому сделали бы соответственные выводы, если бы одна из деревень не передала весть дальше.
Наутро с восходом солнца Хатако покинул деревню, а вместе с ней и свою родину. В продолжение многих недель он блуждал с утра до вечера по необъятным, мрачным лесам. Только изредка попадались ему деревни, и еще реже решался он в них заходить. Почти каждая принадлежала иному племени, говорила на ином наречии, имела другие обычаи и взгляды, была самостоятельным миром, встречавшим чужого с опаской и даже ненавистью. В дремучем лесу каждый враг другому. Вечерами бездомный путник пробирался к полям, поспешно крал несколько фруктов или клубней, а иногда и заблудившуюся курицу или тощую собаку, и бежал с добычей в свой единственный приют - в лес. У одиноко пылающего огонька он готовил себе пищу и затем спал, свернувшись клубком между корнями или ветвями деревьев. Рано поутру, разбитый, с онемевшими конечностями, он вновь пускался в свой бесконечный путь, - всегда в сторону восходящего солнца. Немногочисленные съедобные лесные плоды, время от времени кусок редкой дичи, убитой им при помощи метательной дубины, несколько раз даже встречный человек, враждебно посмотревший на него и побежденный им, - составляли его дорожный рацион.
Затем он попал в местность, где лес становился все темнее и пустыннее, где не было ни людей, ни селений. Широкие потоки, не видевшие лодки, с шумом катились через лес. На отмелях, подобно гниющим стволам, лежали неподвижно и коварно громадные крокодилы. Далеко раскинувшиеся изумрудные и пенистые болота, в бездонной тине которых стояли деревья на высоких ходульных корнях, и необъятные всклокоченные заросли, едва ли дающие проход жуку-дровосеку, заставляли беглеца искать далекие окольные пути. Все это, в сочетании с постоянно гложущим голодом смертельно утомило и истощило его.
Однажды вечером он с большим трудом пробрался сквозь густые заросли речного берега. Он искал место, где мог бы переплыть реку. Оно должно было быть нешироким, потому что он чувствовал себя слишком обессиленным, чтобы долго плыть. В его жилах бушевал огонь, от которого у него отяжелела голова и дрожали колени. Наконец, он нашел удобное место для переправы, и его глаза заблестели, когда он увидел, что это был брод. Протоптанная людьми тропинка вела к нему с этой и с противоположной стороны. Но сегодня он не был настолько уверен в своих силах, чтобы его перейти. Природная беседка, образованная воздушными корнями дикого фигового дерева, смогла служить, хотя и душным, но верным ночным пристанищем.
Утром, дрожа от холода и лихорадки, терзаемый страшным голодом, он выполз из своего убежища. Вдруг до его слуха донесся звонкий голос. С расширенными от ужаса глазами он вглядывался в тень, отбрасываемую большим красным деревом. Она кишела крошечными светло-коричневыми людишками. Они рубили, рвали, резали что-то большое, красно-коричневое, лежащее на земле. Спутанные суеверные представления, усиленные крайним истощением, закружились в мозгу странника. Теперь карлики его заметили… квакающий звук - и, подобно рою мух, видение вмиг разлетелось и исчезло. Осталось нечто красно-коричневое - это была мертвая антилопа. Голод разгорелся в нем ярким пламенем и заставил забыть всякий страх. Там лежала пища - мясо! Несколькими прыжками он достиг антилопы, рубил, рвал ножом и ногтями мясо с ободранной ляжки и запихивал еще теплые куски прямо в рот. Волна новых сил наполнила его и возвратила ясное, острое мышление. Быстрым надрезом отделил он ляжку и проскользнул с ней в свое убежище.
"Циановая завеса опустилась за ним как раз вовремя, чтобы задержать крошечную стрелу, просвистевшую ему вдогонку. Тотчас же он бросился ничком на землю и стал быстро складывать остатки коры, обломки веток и корней в виде заграждения. Он знал по страшным рассказам стариков у ночного огня, что сказочные маленькие лесные человечки стреляли самой смертью, что раны от этих ядовитых стрел, крошечные, как укус муравья, немедленно открывали дверь на тот свет. Поэтому все то время, когда его руки отрывали от ляжки антилопы нежные куски и направляли их в рот, глаза и уши его были начеку.
Карлики шмыгали между деревьями и кустами, пригибаясь, быстро, как куропатки, обменивались звонкими криками и стреляли из своих луков с ужасающей меткостью. Скоро из каждой едва заметной щели торчала оперенная стрелка. Но ни одна из этих крохотных стрел не могла пробить эластичную лиану. Карлики это тоже заметили и перестали, наконец, стрелять. Их больше не было ни видно, ни слышно, но осажденный слишком хорошо знал, что они были тут, рядом, что они терпеливо ждут его выхода…
Вдруг он услыхал легкий шорох наверху…
Взгляд вверх, молниеносный прыжок в сторону - и все же маленькая царапина на ухе! Раненый дико взревел, бросил свою дубину вверх, высоко подпрыгнул в безумном страхе и бешенстве, желая схватить врага и увлечь за собой в пучину смерти. Но вдруг он остановился как вкопанный. Его взгляд замер от страшного воспоминания.
"Ухо - ухо миема! Мертвый требует его обратно!" - Он проревел это громким голосом, внезапно принятое решение подняло его руку, лезвие его ножа опустилось вдоль головы и сбрило раненое ухо. Горячий ручей крови потек по его шее и плечам…
Тут началась безумная скачка! Вперед, назад, вверх и вниз подпрыгивало обрызганное кровью тело, избегая все новых и новых жужжащих стрел. Это был единственный путь к спасению. У него не было ни ружья, ни метательного оружия…
Спасение заключалось в постоянном движении. Но вот прямо над ним раздалось звонкое щелканье и хихиканье. Он поднял голову. Все ветки были усеяны карликами, которые бегали, ползали, прыгали, нависая над ним как пчелиный рой. Хатако хрипло зарычал и ринулся вперед, сквозь завесу из лиан. Карлики встретили его диким воем. Стрела прожужжала навстречу и застряла в его всклокоченных волосах, но затем тяжелый клинок рассек хохочущее лицо карлика. Звук лопнувшей тыквы, с которым разлетелась голова карлика, перекрылся внезапно раздавшимся низким воем, который, в свою очередь, перекрылся частыми ружейными выстрелами.
Они гремели со всех сторон. Хатако изумленно смотрел на разбегающихся врагов. Он видел, что на них надвигается какая-то опасность извне. Только ли на них? Глаза его начала застилать мутная пелена. Он сделал несколько медленных шагов и рухнул на землю.
Одинокое многодневное путешествие через дремучие леса, полные опасностей и ловушек, путешествие, в котором голод и лихорадка были его единственными верными спутниками, крайнее истощение физических и духовных сил, безнадежный бой со свирепыми карликами, потеря крови из-за отрезанного уха - все это, вместе взятое, сломило его.
Подобный смерти сон властно охватил его и держал в крепких, но спасительных объятиях. Он спал и спал, без снов, крепко, ни разу не просыпаясь в продолжение многих дней. Но в глубине его существа таились источники силы, унаследованные от многих поколений здоровых и сильных предков. Поэтому, очнувшись после столь долгого сна, он почувствовал себя, как и прежде, могучим и гибким.
Первое, что он увидел, были острые, хищные глаза, горевшие на изжелта-коричневом лице.
- Аль хамд уль Аллах (благословен Бог), - произнес по-арабски склонившийся над ним человек низким гортанным голосом. Затем он задал Хатако на диалекте миема ряд вопросов на тему: "Кто? Куда? Откуда?" Хатако ответил на все вопросы за исключением одного: "Почему?" Речь шла о его бегстве с родины.
Длинными желтыми пальцами араб поглаживал свою трясущуюся бороду, тонкая улыбка играла на его строгих губах и в полузакрытых глазах, когда он медленно проговорил:
- У истоков Луалаба барабаны и люди говорили об одном молодом миема, который убил четырех людей из правительственных войск и поднял нож на белого. Во всех хижинах деревень племени миема засели аскари. Они нашли все, даже последнюю курицу для своей похлебки, только не этого миема. И я ничего о нем не знаю! Здесь, у Килонгалонга, лежал у дороги больной миема и его осаждали карлики, эти сыны дьявола, укравшие у меня вчера три слоновых зуба. Аллах возвратил мне мое добро и это была его воля, чтобы я взял больного чужеземца и ухаживал за ним. Теперь он здоров, и я его спрашиваю, не хочет ли он идти со мной и нести ношу? Он найдет соплеменников среди носильщиков, пищу и хорошее вознаграждение, когда мы достигнем моего дома у Альберт-Ниянцы.
Хатако раздумывал. До сих пор неограниченная свобода была законом его жизни. Он смутно чувствовал, что для него начинается новая жизнь, а в ней, казалось, не могло быть этой свободы. Чувство благодарности привязывало его к арабу, который спас его от карликов, этих коварных ядовитых змей, и указывал ему теперь средство избежать голода, бушующей ночной непогоды, враждебных людей и этого жуткого одиночества…
"Я хочу идти с тобой", - ответил он просто. Затем он смешался с толпой людей, сопровождавших продавца слоновой кости в качестве охотников, носильщиков и слуг.
Для дикаря наступило время учения. Ему пришлось познать все законы и обычаи сафари: как удобно и крепко перевязывать тяжести, как мастерить для этой цели из листьев наголовник, как добывать себе хорошее место у огня и для спанья, как позаботиться о том, чтобы не быть в обиде, когда заведующий носильщиками, араб-метис с Занзибара, раздавал дневную порцию бананов, маисовой муки или пшена, и как избежать солнечного удара… Но всему этому нетрудно было научиться. Немного труднее было нести изо дня в день тяжести в течение четырех, пяти, а если нужно, даже семи или восьми часов по скользким тропинкам дремучего леса, через заросли и болота, горы и долины. Но даже и это требовало лишь сильного тела, и, выработав сноровку, можно было выполнять эту работу без особого напряжения.
Но что труднее всего давалось Хатако - это ладить с теми из носильщиков, кто был не миема, смотреть на них как на товарищей, а не как на естественных врагов и добычу. Вот это никак не могло уложиться в голове дикаря, знавшего до сих пор по отношению к другим только беспощадное утверждение своего собственного "я" и своего племени. Всякий чужой был врагом, должен был им быть, потому что он не ел человеческого мяса и презирал миема за людоедство. На каждую обиду, каждое насмешливое или вызывающее слово, даже только на отказ исполнить просьбу у него до сих пор был только один ответ - удар ножом. И было правом и обязанностью каждого миема употреблять в пищу мясо убитого. Дремучий лес с недостатком дичи и с климатом, смертоносным для домашних животных, не мог ее дать. То, что у его предков было необходимостью, для него осталось неодолимым влечением, которое он никогда не мог окончательно подавить. Бурлившая в нем дикость не раз колебала почву, дававшую ему возможность общения с другими людьми, и вовлекала не в одну кровавую схватку. Только значительно позже в нем выработался надежный заслон против этой дикости, самым неистребимым наследием которой было людоедство.
В первое время работа поглощала все силы Хатако. Его хозяин уже несколько лет находился в пути. В ходе своих скитаний он выменял у доверчивых туземцев верхнего Конго за соль, за ничего не стоящие игрушки и блестящую мишуру большое количество тяжелой и драгоценной слоновой кости. Теперь же его тянуло к давно оставленному комфорту родного дома у Альберт-Ниянца.
Однообразными, утомительными дневными переходами шел караван к востоку. Изо дня в день серо-зеленые удушающие стены дремучего леса тянулись по обе стороны дороги, пока, наконец, не появились признаки приближения к границе леса.
Поверхность земли стала незаметно, но неизменно повышаться; реки и ручьи все стремительнее катились к долинам, образуя пороги и стремнины, и, наконец, низвергались с высоких скал.
Тут и там с холмов открывался вид на окружающую местность. Видно было как бесконечные равнины леса переходили в холмы, подобные прибою морских волн.
И, наконец, настал час, о котором везде побывавшие люди сафари часто рассказывали недоверчивому Хатако, - это когда они вошли в страну, покрытую не лесом, а травой. Его взгляд с удивлением блуждал по волнующейся поверхности и ее бесконечным далям. Солнечный свет заливал их с утра до вечера, свободно и мощно бушевали над ними ветры. И почти так же быстро, как они, мчались по равнине люди на удивительных высоконогих зверях. Они жили в больших и просторных домах, построенных только из травы, в которых жило в пять или десять раз больше людей, чем там, на родине Хатако. На их полях росли маис и просо, которые он до сих пор знал только как съедобную крупу, и они держали больших зверей с большими рогами, дающих молоко. Каждый день перехода уводил его дальше в сияющую даль и приносил с собой новые и удивительные открытия.
Все удлиняя и ускоряя переходы, двигались они по землям Мангбалла и Мангбатту. Здесь царили могущественные черные короли. Они жили в обширных палатах с высокими сводчатыми пальмовыми крышами. Их окружали тысячи воинов, сверкающих богатым медным вооружением, а толпы рабов лежали перед ними в прахе. Пытливый взгляд Хатако заметил, что здесь тоже человечьи черепа висели на деревенских заборах. Он знал этот обычай еще на родине и хорошо понимал его значение без объяснений своих товарищей.
Торговца слоновой костью знали все эти племена, но он нигде не останавливался, то и дело подгоняя караван то суровыми словами, то обещаниями. Местность становилась все возвышеннее, и под конец перед ними выросли голубые горы. Им приходилось подниматься, обливаясь потом, по извилистым горным тропинкам. Дикие холодные ветры со свистом проносились по ущельям и леденили детей дремучего леса. Наконец дорога стала спускаться почти отвесно к сверкающей под солнцем безбрежной водной поверхности. Радостным криком приветствовали ее измученные люди. Когда солнце вечером следующего дня отразилось красным заревом в водах Альберт-Ниянца, они достигли цели. Под рев рогов из слоновой кости, треск барабанов и громкие песни носильщиков караван вступил в Меву.
IV
На следующий день людей рассчитали. Многие из них в течение долгих лет жили вместе, делили друг с другом трудности пути и работы, смертельные опасности и безобидное веселье, ели из одной миски и спали на одной циновке. Получив деньги, они втридорога накупили у индийского торговца пестрых тряпок и радовались им, как дети. Затем они вместе напились помбе (пиво из пшена). Ночью они, пьяные, повалились на землю и последний раз спали вместе. Наутро они весело встали, обменялись рукопожатиями и разошлись навсегда. Некоторые отправились домой за двадцать пять - пятьдесят дневных переходов, другие нанялись носильщиками на другие сафари, направлявшиеся в неведомые страны.
И перед Хатако положил араб горсточку серебряных монет. Но сейчас же быстро накрыл их рукой, задумчиво погладил свою бороду и внимательно посмотрел на дикаря. Затем он медленно произнес:
- Бог положил тебя на моем пути. Ты язычник и людоед. Но милосердный хочет, чтобы ты стал человеком и правоверным. Ты ничего не знаешь о других людях кроме того, что их можно есть. Но они знают, что у тебя есть деньги, поэтому постараются тебя обмануть. Тогда ты бросился бы на них, и они убили бы тебя как котенка пантеры. Я хочу и дальше заботиться о тебе. Работай у меня в доме! Я найду кого-нибудь, кто мог бы тебя вести дальше, пока ты сам не станешь на ноги. Хочешь?