Я примостился как можно крепче наверху. Когда старый форд начал прыгать через ямы, камни и кочки в степи, я при каждом толчке корчился от боли, пронизывавшей мои раненые ноги, и волосы у меня становились дыбом при мысли о том, как мне придется с этими ранеными икрами бежать сквозь кустарники за быстроногим лосем.
И действительно, об ощущениях, пережитых мной, когда я ковылял за широким старым Балданом, я лучше промолчу. Шипы действительно не проникали сквозь мои патентованные сапоги, но зато как давали знать о себе камни! За полчаса такого хождения я, несомненно, искупил пятьдесят процентов всех грехов моей жизни.
Мы оставили грузовик наверху. Нам нужно было пройти широкую долину, прорезанную лужами, заросшими камышом, по направлению к двум низким вершинам, за которыми невероятно острое зрение бура приметило нечто живое. Старик несся туда со сжатыми кулаками и так громко сопел, что, казалось, самый отдаленный лось давно должен был услышать его и удрать. О том, что мне тяжело было идти, Балдан давно забыл.
Он ушел далеко вперед от меня, и, когда я решился поднять глаза от ужасных камней под ногами, я увидел его на вершине, телеграфирующим мне трубкой и обеими руками. Собрав последние силы я доковылял до него; от адской боли слезы невольно текли по моему лицу.
Конечно, я не мог ступать моими беспомощными колодками так тихо, как требовала охота на чуткого зверя, и я с некоторым злорадством видел, как кулаки старика с мольбою двигались над травой. Но в конце концов я добрался наверх. Очутившись рядом с ним, я схватил в руки свои культяпки и в течение четверти часа строил рожи, точно влюбленная горилла.
- Вот, вот, - довольно жирный зверь, - стреляйте же, стреляйте! - прошептал Балдан, указывая пальцами сквозь траву.
Вместо ответа я не мог удержаться, чтобы не толкнуть его легонько локтем в живот.
- Что вы хотите этим сказать? - спросил он.
- Чтоб вас удар хватил, - проворчал я, озлобившись, но по-немецки.
Тут появилось мое ружье и над ним лицо Деренгиа. Я схватил ружье, а он безмолвно, на пальцах, показал мне, что здесь стадо в двенадцать штук.
- Тише, тише, - шептал Балдан, пока я поднимал ружье; в этот момент у него изо рта вывалилась трубка и с треском разбилась о камень.
Я видел, как в десятую долю секунды между стеблями травы промелькнуло нечто серо-синее, и моментально выстрелил. Последовал глухой звук падения, затем могучий треск и шум ломающихся ветвей, послышался топот галопирующих тяжелых тел. Затем все стихло.
Старик вскочил, показывая мундштуком трубки налево вниз. Там, между кустами акации, теснились могучие тела животных; они двигались некоторое время в разные стороны и затем тихо остановились, подняв свои головы с великолепными рогами. Лоси беспокойно прислушивались, не разобрав еще, с какой стороны произведен был выстрел.
- Ты попал в него, - промолвил Деренгиа тихо, но Балдан взволнованно указывал на особенно крупный темно-серый экземпляр, медленно следовавший за стадом.
- Вот он! Вы его только ранили, скорей прикончите его выстрелом в лопатку!
- Только ранил? - спросил я удивленно, - ручаюсь, что я попал в лопатку.
- Нет, я ведь ясно вижу кровь на его ноге, стреляйте скорее!
Я плохо вижу вообще, а если на очках стоят капли пота, я вижу, конечно, еще хуже, значит я плохо прицелился, и старик был прав. Я снова выстрелил; я успел разглядеть, как животное закачалось, затем от начавшегося в стаде переполоха поднялось густое облако пыли и закрыло все. Балдан стоял Наполеоном на вершине горы и показывал мундштуком трубки, в каком направлении бежало стадо. К нашему удивлению, оно бежало не от нас, а кругом холма еще ближе к нам! При полном безветрии полуденной жары животные все еще нас не учуяли.
- Что теперь делать? Где он? - спросил я.
- Не знаю, я его не вижу. А вот, вот он бежит со всеми! Вы промахнулись! Что с вами сегодня? Скорей, вот он стоит, стреляйте еще раз, но на этот раз хорошенько! Помилуйте, промахнуться в зверя величиной с ворота!
Я возмутился! Быстро проверив ружье, я толкнул стоявшего впереди меня Деренгиа в бок; он меня понял, присел на корточки; тогда я положил ствол своего ружья на его плечо и, очень тщательно прицелившись в лопатку лося, выстрелил. Животное тут же свалилось и больше не двигалось.
- Наконец-то! - заорал старик и помчался с шумной тяжеловесностью носорога вниз под гору по направлению к "мясу".
Тогда поднялся Деренгиа и, показывая на ближайшие кусты, спокойно произнес:
- Там лежит другой! Он только что опустил голову и умер!
- Что такое?! - пробормотал я и, бросив ружье, направил туда подзорную трубу.
Действительно там тоже лежал убитый лось! "Вот так беда!" - подумал я, почесывая в затылке, и тут же я мысленно увидал параграф закона об охоте: - "Всякие нарушения законов об охране диких зверей караются отнятием разрешения на право охоты, конфискацией оружия и денежным штрафом в размере от ста до пятидесяти фунтов стерлингов или тюремным заключением на срок не менее трех месяцев!" - По-моему разрешению мне полагалось застрелить только одного лося!
- Беда! - повторил я, разглядывая убитое громадное животное, до которого я кое-как доковылял. С горя я сел на его круглый живот, обнял свои больные ноги и, опершись подбородком на колени, старался себе представить картину своего пребывания в африканской тюрьме.
Глядя с тяжелым сердцем вдаль по направлению моего первого выстрела, я с удивлением стал примечать коршунов, кружившихся над этим местом и один за другим спускавшихся туда. Тут я почувствовал, как у меня волосы стали дыбом от ужасающего предчувствия. Я схватил свои костыли и заковылял туда со всей мне доступною скоростью. Через десять минут я стоял перед третьим или вернее перед первым застреленным мною лосем. И он также поражен был метким выстрелом в лопатку. Я снова промолвил: "Беда" - и замолчал. Чем карается двойное нарушение закона об охоте, я не знал; вероятно, придется отсиживать всю жизнь!
Долго сидел я почти такой же убитый, как лось подо мною, когда я услышал из травы голос Балдана; он кричал мне:
- Вы видели другого? Вот не везет! Все же насчет крови я сказал правильно: у него на ноге длинное красное пятно! Откуда бы это?
- Что же нам делать?!
- Делать-то что??
- Да, да, - подтвердил я добродушно и стал вертеть один большой палец вокруг другого. - Давайте подадим прошение, чтобы нам разрешили отбывать наказание в общей камере, там мы лучше обсудим это печальное событие!
Он беспомощно покачал массивной головой, вдребезги раскусил мундштук трубки и, нагнувшись, стал осматривать рану убитого лося.
- Прекрасный выстрел в лопатку, - сказал он рассеянно. - Но что же действительно делать? - Вдруг, оживившись, он спросил меня шепотом, видел ли негр этого лося. Я отрицательно покачал головой. Тогда он начал с торопливым усердием обламывать кругом ветки и бросать их на лося. Я понял и последовал его примеру. Через две-три минуты от нашего злодеяния не видно было ни следа.
Затем мы вернулись к своему месту с безобидным и беспечным видом.
По условленным трем сигнальным выстрелам грузовик с треском спустился вниз, и негры принялись потрошить обоих животных, а мы оба следили за тем, чтобы никто из них не приближался к тому месту позади холма, где лежал третий лось. Когда мы после долгой возни погрузили, наконец, обоих громадных животных и пустились в обратный путь, старик после долгого размышления, предварительно выкинув изо рта последний кусочек своей трубки, промолвил: - Мне действительно нелегко лгать, но ведь они нам голову сорвут! Мы можем признать только одного лишнего застреленного зверя, и лучше всего нам сделать это добровольно и немедленно.
Бушмен, маленький шофер-готтентот, очень удивился, когда на его радостный возглас: "Вон еще стоят большие лоси", - старик молча нахлобучил ему своей тяжелой рукой шапку на глаза.
Я поступил, как было условлено, и в тот же вечер подал заявление инспектору по охоте. Целую неделю ничего не было слышно, затем Балдан принес из Моши известие, что инспектор отправился в длительную служебную командировку и что благодаря этому можно надеяться, что вся эта история забудется. Сообщив это, он разрезал на ремни обе лосевые шкуры, употребляемые бурами для упряжи.
Время все лечит; оно излечило под конец и мои ноги, и я уже совершил новую экскурсию в Ольдоньо Эбор, когда по возвращении домой нашел извещение инспектора по охоте, что он не подвергает нас наказанию, но просит меня немедленно доставить в его канцелярию в Моши шкуру и рога застреленного сверх нормы лося.
Таким образом миновал страх тюрьмы, но где достать теперь шкуру? Я тотчас же ночью помчался с этим распоряжением на ферму к Балдану. Многочисленные родственники, которых здесь как всегда было вдоволь, сильно недоумевали, о чем это мы со стариком шепчемся в саду. Балдан посоветовал мне немедленно отправиться в экскурсию и сделать вид, будто я письма еще не получил. Таким образом мы выиграем время. Сам же Балдан завтра же пошлет своих сыновей на охоту, чтобы они застрелили лося по имеющимся у них разрешениям; шкуру этого лося мы могли затем немедленно отправить в Моши.
Я так и сделал: сбежал в Умбулу. Через десять дней приблизительно старик прислал мне вестового с письмом, в котором сообщал, что Томас действительно застрелил лося, но кожу, положенную для очистки в воду, к сожалению, затащил крокодил. Сын его Иоан находился сейчас в пути, чтобы застрелить другого лося…
В историю с лосем, очевидно, вмешалась нечистая сила! Мне же стало казаться, что каждый стражник племени аскари поглядывает на меня испытующим глазом, и я скрылся на двести километров дальше в степь Зеренгети. Здесь, в глубоком уединении, я в течение четырех недель ничего не слышал, кроме тяжелого топота диких стад, громоподобного рычания львов и шелестящего шума ветра в море трав, ничего удивительного, что я ничего не знал о бессмертном эпизоде с лосем. Когда я вернулся и в первый раз пил кофе в доме Балдана, я с замирающим сердцем спросил, получил ли, наконец, инспектор шкуру.
- Да, получил! - проворчал старик, усиленно попыхивая из своей новой трубки. - Стоила она мне пять с половиной фунтов стерлингов.
- Пять с половиной фунтов? Почему? Разве вы ее купили?
- Ну, конечно! Ах, вы этого еще не знаете: когда негры повезли сдавать шкуру Иоана инспектору, ее ночью, во время привала, стащила и сожрала гиена.
Поездка на Меру
Когда я, сидя у подножия ледника Ратцеля на Килиманджаро, не мог из-за боли в сердце идти ни вверх, ни вниз, я грустно разглядывал степной ландшафт, расстилавшийся у моих ног. Внезапно на западе поднялись тяжелые тучи, и очистился громадный массив раскаленного золота: это была гора Меру.
Я долго глядел на нее. Мне никогда не приходилось быть даже вблизи этой горы, но мысленно я начал рисовать себе картины всего того, что я когда-либо слышал о ней. Я представил себе высокие стволы ее сумрачных кедровых лесов, поднимающихся к небу, ее бездонно глубокие темные овраги, по которым, пенясь, несутся в долину горные потоки, огромный полукруг ее кратера, окруженный отвесными, как стены, скалами, горные вершины, покрытые сверкающим снегом и отражающиеся в водной поверхности нагорного болота, слонов и носорогов, купающихся в золотисто-коричневой воде, и под конец самого себя, потрясенного радостью при проникновении в это удаленное от мира нагорье, оживленное лишь гигантскими растениями, такими же животными и подземным пламенем. "Эту высоту, - говорил я себе, - я смогу одолеть, 3700 метров сердце мое выдержит, итак ввысь!"
В лице Л. я нашел подходящего спутника для подъема на гору; ему приходилось бывать на кофейной плантации на самой Меру, а во время войны он командовал постом высоко на горе! Мы начали путешествие от его дома у реки Энгаре-Наироби. Восемь негров, а именно: повар, двое служителей и пять носильщиков, выступили в путь рано утром, так как предстояло пройти сорок пять километров. Мы же вдвоем уселись в форд, принадлежащий соседнему фермеру-буру, и помчались по гладкой горячей и пыльной степной дороге. В этих уединенных местах теперь уже многие, как я упоминал раньше, пользуются автомобилями. Люди, знавшие только старый способ передвижения по экваториальной Африке, а именно передвижение с караваном носильщиков, могут погрустить над прошлым; но технический прогресс нельзя удержать здесь, как и нигде в мире.
В Найроби, главном городе колонии Кения, начинается замечательная холмистая местность, один из самых своеобразных ландшафтов мира. На пространстве многих миль равнина сплошь усеяна сотнями тысяч холмиков. Их можно сравнить с бесчисленными бородавками на гладкой коже человека. Указывая на эти разнообразные и фантастические остатки скал, разрушенных ветром и непогодой, Л. пояснил:
- Это лежит вторая половина Меру, которой недостает наверху. Вы видите, что кратер в нашу сторону открыт полукругом. Половина кратера взлетела на воздух при последнем извержении Меру, превзошедшем по ужасающей силе все, нам людям известное или даже воображаемое, и свалилась на равнину в виде нескольких тысяч раскаленных обломков скал.
Я поглядел на это поле развалин и, взглянув затем на дикие неприступные очертания Меру, попробовал представить себе, какие силы нужны были для того, чтобы перебросить сюда из той голубой дали это бесконечное количество скал, каждая из которых была не меньше огромного четырехэтажного дома.
Было самое жаркое время года. Еле возможно было дышать. Близ дороги встретилась нам серая и запыленная ферма какого-то бура. Проехать мимо считается в Африке оскорблением, и мы должны были слезть и отведать кофе с пирогом, претерпевая при этом осаду не менее двадцати тысяч мух. Тоненькая девушка с милой прической придвинула нам стулья, затем появилась с дымящимися чашками в руках солидная женщина с несоответствующими ее комплекции двумя ниспадающими косичками. Но когда с пастбища пришел седеющий небритый отец семейства и представил нам тоненькую особу как свою жену, а толстую особу как свою четырнадцатилетнюю дочь, я чуть не свалился со скамьи от удивления перед этим чудом природы.
Просидев из вежливости четверть часа, мы загрохотали на машине дальше по направлению к Меру. Грандиозная гора поднималась перед нами мрачно и угрожающе. Приблизилась группа деревьев и кустарников, образующих стену на берегу реки Энгаре-Наньюки. Ее русло окаймлялось цепью пустых солончаковых болотистых ям. Земля между ними отсвечивала ржавым кирпично-красным, беловатым и охровым тонами вулканических выделений. Это указывало на то, что мы приближались к кратеру. Между лужами, отливавшими цветами радуги, росла зеленая жесткая осока.
Пропрыгав еще один или два километра по талькам и скалистым уступам, наша машина проехала немного по пахнущему натрием болоту, облепливая грязью свои колеса, затем упрямо остановилась. Мы вылезли в густое болотное месиво и, сказав "хэрио" (прощай) нашему шоферу, решили одолеть пешком последние три километра, отделявшие нас от фермы Вантер Мерве, где мы наметили наш первый ночлег. Стая белых цапель взлетела впереди; множество следов антилоп перекрещивали еле заметную тропинку. Прямо перед нами возвышались к небу темные скалы Меру. Видны были в ущельях стада слонов и носорогов, и я с грустью вспомнил о своих двух ружьях, висевших в гостиной у Л. Меру считается заповедником, охота воспрещена даже на его отрогах, поэтому здесь не разрешается ношение какого бы то ни было оружия.
Мы молча шли рядом. Бесконечно мрачный и угрюмый вид местности действовал на нас угнетающе. Высокие тонкие стволы железного дерева тянулись вверх по реке; они отделяли маисовое поле, частью обглоданное зебрами и антилопами. Из загородки для скота поднялась при нашем приближении гудящая туча мух, вслед за мухами появились грязные дети. Они заговорили с нами на кизуагельском наречии и рассказали, что их отца и матери нет дома. Когда еще несколько ребят этой семьи и дюжины две собак стали вылезать из разных отверстий их убогой покосившейся хижины, мы оставили мысль о ночевке под этой кровлей и направились к апельсиновой роще. Здесь мы нашли наших негров, наслаждавшихся фруктами; мы попросили их расчистить место под лагерь. С радостью я заметил, что вода в протекающем ручейке без привкуса натрия, следовательно, можно было надеяться на приличный кофе. Я покорно влез вместе с моим спутником в его крошечную палатку, которую он называл своей собачьей будкой, и прекрасно проспал там всю ночь. Снаружи храпели наши носильщики, журчал ручеек и шумели от ночного ветра апельсиновые и железные деревья.
На другое утро Л. разбудил меня восторженным криком. Выбравшись из палатки, взглянув по направлению его протянутой руки, я увидел вершину Меру, блистающую выпавшим снегом в золотистом сиянии утренней зари. Все предвещало хорошую погоду.
Целый час мы медленно поднимались вдоль шумящей пенящейся Энгаре-Наньюки через поле, усеянное отвратительными острыми камнями величиной с человеческую голову. Отсюда я снял вид на полукруг кратера. Мы сняли также исподтишка воинов племени мазаи, примостившихся у дороги. Я предательским образом втянул их в разговор и незаметно сфотографировал. Затем мы перешли по древесному стволу речку и направились вверх.
Обрывки облаков, висевшие на скалах, растаяли в голубой синеве неба, сверху из темной зелени лесов подул бодрящий ветерок. Крутые холмы, через которые мы перебирались, представляли удручающее зрелище: они были покрыты черными обуглившимися и заплесневевшими трупами деревьев. Здесь бушевал когда-то один из тех лесных пожаров, которые в несколько часов уничтожают вековые леса.
После двухчасового подъема мы добрались до "дома лесничего" - цели нашего сегодняшнего пути. Он расположен на уступе скалы, в нескольких метрах от которой бушевал пожар. Серо-зеленой стеной поднимался здесь над хребтом и оврагом девственный лес. Бесконечно далеко развертывался вид на степь, отливающую золотисто-желтым цветом, и вдали вздымался огромный массив Килиманджаро. Точно серебряный колокол, блистала вершина Кибо. Вокруг нашей лесной хижины с грохотом низвергались водопады в неизвестные глубины темных ущелий; из чащи леса доносился воющий, похожий на детский плач, звук птицы-носорога.
Дом лесничего нельзя было занять под ночлег, потому что в нем расположились негры, состоявшие сторожами по охране диких зверей. Мы оставили несколько человек для очистки нам места для палатки позади дома, а с остальными отправились тотчас же искать воды. Вода, низвергавшаяся в овраги, не годилась для питья, потому что содержала натрий. Кицимото (что означает "горячая работа"), один из моих людей, неутомимый веселый парень, скоро нашел маленький родник недалеко от хижины. Затем мы с большими ножами в руках пробрались в густые заросли леса и стали искать тропинку, ведшую до 1914 года из хижины вверх в гору. После четырех часов трудных поисков мы ее обнаружили, и когда, вспотевшие и ободранные, выбрались, наконец, из чащи, встретили негра с письмом от живущего внизу фермера, приглашавшего провести у него вечер. Л. принял приглашение, я же отказался и провел после обеда, состоявшего из бараньей печенки и печеных зеленых бананов, чудесный вечер в полном одиночестве.