Глава двадцать девятая
Полночь
(На бане пьяные матросы и гарпунщики. Одни стоят, другие сидят и лежат. И все поют хором).
Голос Старбека: Эй, на баке! Пробить восемь склянок!
Матрос из Нантакета: Слышите, вы! Восемь склянок. А ну-ка, черномазый Пип, пробей в свой колокол, а я пойду подыму подвахтенных. У меня такая глотка, что мертвый проснется.
Маленький негритенок Пип отбивает восемь склянок.
Матрос из Нантакета (кричит в люк): Первая вахта! Подымайтесь, черти!
Матрос из Голландии: Так ты их и разбудишь! Этот ром глушит наповал. Ори громче.
Матрос из Франции: Давайте, братцы, прежде чем швартоваться к койкам, спляшем-ка джигу! Согласны? Вот и новая вахта поднялась. Эй, Пип, чертенок, тащи свой тамбурин!
Пип: Да я не знаю, где он; мне бы поспать.
Матрос из Франции: Не найдешь тамбурина, так будешь играть на своем брюхе. Плясать! Плясать! А ну, веселей!
Матрос из Исландии: Мне бы под ноги лед, а не доски!
Матрос из Сицилии: А мне бы лужайку и девушек!
Матрос с Азорских островов (он принес тамбурин Пипа): Держи, чертенок! Давай веселей! Пляши, ребята!
Одни пляшут под тамбурин Пипа, другие спят среди снастей. Ветер разыгрывается. Волны все выше. Палуба раскачивается все сильнее.
Матрос с Азорских островов: Давай веселее, Пип! Бей, бей, колоти, чертенок, не жалей бубенцов!
Пип: Я и так их не жалею, вот еще один отлетел!
Матрос из Китая: Тогда стучи зубами, хлопай ушами, но чтоб было весело, Пип!
Тэштиго (покуривает трубку): И это белые называют весельем?
Старый матрос с острова Мэн: Вот как весело они пляшут, а ведь не думают, что у них под ногами. А под ногами-то - бездонная могила. Как подумаешь, сколько там скелетов и черепов среди подводных водорослей! Ну что ж, видно, вся жизнь - это бал над могилой. Пляшите, пляшите, сынки, пока молоды!
Ветер все больше усиливается, начинается шторм. Все утомлены пляской, останавливаются, отдыхают.
Матрос из Нантакета: Нелегкая работа, что и говорить. Дай-ка покурить, Тэштиго.
Матрос из Индии: Сейчас нам, братцы, прикажут убирать паруса.
Матрос с острова Мальта: Да, теперь вместо нас пляшут волны! Здорово откалывают!
Матрос из Португалии: Как бьют они о борт! Готовься, ребята! Сейчас будем брать рифы. Настоящая схватка еще впереди.
Матрос из Дании: Ничего! Наше старое корыто знай себе поскрипывает, а пока оно скрипит - все в порядке.
Матрос с острова Мэн: А мачты-то как дрожат!.. Эй, рулевой, крепче держи руль! В такую погоду не один корабль пойдет ко дну! А кругом черно, как в гробу.
Дэггу: Кто боится черноты, тот пусть меня боится. Я - сама чернота.
Матрос из Испании: Опять он хвастается своей силой. (Приближается к Дэггу). Это ты верно сказал: твоя раса - черное пятно на человеческом роде.
Дэггу: Хочешь меня обидеть?
Матрос из Сант-Яго: Испанец с ума сошел, все еще пьян, наверное…
Матрос из Нантакета: Вон молния сверкнула.
Матрос из Испании: Это не молния, это Деггу оскалил зубы.
Дэггу (свирепея). А ты сейчас подавишься своими зубами, белая образина! (бросается на испанца).
Матрос из Испании: Вот когда я всажу в тебя нож, черная громадина!
Все: Дерутся! Дерутся!
Матрос из Ирландии: Бей его, испанец!.. Ударь его, Дэггу! Так его! Ура! Вот это драка!
Матрос из Англии: Отберите у него нож!.. Отдавай нож!
Голос Старбека со шканцев: Марсовые к вантам! Убрать брамсели и бом-брамсели! Взять рифы у марселей.
Все: Держись! Шквал идет! Пошевеливайтесь, мальчики!
Пип (в страхе забился под шпиль): Мальчики! Господи, спаси от таких мальчиков! Ой, какой грохот! Кажется, лопнул кливер-леер!
Опять! Прячься, прячься, Пип, это спускают бом-брам-реи.
Ой, как мне страшно, страшнее, чем одному в лесу во время бури. Ну и шквал! А они ничего не боятся, эти люди. Они сами пострашнее, чем любой шквал! Белые люди! Белая пена! Белый Кит! Ой, меня всего трясет, как мой тамбурин.
Этот старый дьявол поклялся, что убьет Белого Кита, и все с ним заодно. О громадный белый бог, который живет где-то там, за этими грозными тучами, пожалей маленького черного мальчика! Ему страшно здесь внизу, он боится этой бури, он боится этих людей! Спаси меня, белый бог!
Глава тридцатая
Моби Дик
Я, Измаил, был в этой команде. Мои крики вливались в общий хор, моя клятва скрепила общую клятву; и я орал громче других, потому что в душе моей был страх. Таинственное, необъяснимое чувство сроднило меня с Ахавом, и его неугасимый огонь стал моим огнем. Вот рассказ о Белом Ките, о злобном чудовище, которого мы все поклялись уничтожить, чего бы это нам ни стоило.
Много лет назад в отдаленных морях, посещаемых только охотниками на кашалотов, стал появляться одинокий белый кит. Далеко не все китоловы знали о его существовании; видели его лишь немногие, а число таких, кто пускался за ним в погоню и вступал с ним в бой, было и вовсе ничтожно. Необычайная длительность китобойных рейсов, разбросанность китобойных судов по всей водной поверхности нашей планеты, безлюдные широты, по которым бродят они в поисках добычи, иногда по целому году не встречая других судов и не слыша никаких новостей, - все это затрудняло распространение среди китобоев достоверных сведений о Моби Дике. И все-таки каждый раз, когда какой-нибудь капитан сообщал, что встретился с кашалотом невероятной величины и редкостной злобы, который, нанеся судну серьезные повреждения, сам ускользнул невредимым, - всякий раз находились люди, считавшие вполне вероятным, что кашалот этот никто иной, как Моби Дик. Однако нередко, преследуя кашалота и подвергаясь коварному, жестокому и злобному нападению гигантского животного, китобои не догадывались, что встретили Моби Дика, а ужас, который пришлось им испытать, считали обычным в китобойном промысле.
Те же, кто, прослышав уже о Моби Дике, замечал в волнах его белую тушу, поначалу пускались за ним так же бесстрашно, как и за любым другим кашалотом, но преследование неизменно оканчивалось катастрофой - не только сломанными и вывихнутыми руками и ногами, но и бедствиями более значительными и страшными.
Многочисленность поражений постепенно все увеличи-
вала ужас перед Моби Диком. К тому же всякие приключения, случившиеся на море, еще в большей степени, чем приключения, совершившиеся на суше, распускаются пышным цветом самых невероятных подробностей. И насколько море превосходит в этом отношении сушу, настолько китобои превосходят в невежестве и суевериях других моряков.
Поэтому не удивительно, что слухи о Белом Ките, пере-брасываясь с корабля на корабль и с моря на море, стано-вились все более страшными и фантастическими, обрастая туманными намеками на то, что это чудовище порождено сверхъестественными силами и, быть может, даже в образе Моби Дика появляется сам дьявол. Так что постепенно Моби Дик стал внушать китоловам такой панический страх, что большинство желало избежать встречи с ним. Однако немало китобоев были достаточно отважны, чтобы, увидев белое чудовище, не уклоняться от боя. Но были и такие, кто, несмотря на все легенды и суеверные слухи, искали встречи с Моби Диком и были готовы преследовать его, чтобы померяться с ним силой.
Одним из самых нелепых предположений, высказываемых относительно Белого Кита, было дикое утверждение, что он вездесущ и что его одновременно можно встретить под разными широтами. Конечно, наивно верить этой басне, но все же, быть может, в ней отразилась действительно существующая тайна подводных течений, в наше время еще до конца не изученных. Некоторые, например, утверждают, что на очень большой глубине существуют весьма быстрые течения, благодаря которым киту удается с фантастической скоростью переместиться в какое-нибудь крайне отдаленное место. Во всяком случае, от американских и английских китобоев можно услышать немало рассказов о том, как в северной части Тихого океана им случалось забивать китов, в чьих телах находили наконечники гарпунов, запущенных у берегов Гренландии, причем между этими событиями иногда проходило всего несколько дней.
Наслышавшись о многократных отчаянных схватках, из которых Белый Кит неизменно выходил живым, многие китобои пошли в своих суевериях еще дальше и объявили Моби Дика не только вездесущим, но и бессмертным, уверяя, что можно усеять его бока целыми рощами гарпунов и он все равно уйдет целым и невредимым, а если когда-нибудь и выпустит фонтан крови, так это будет всего лишь дьявольской уловкой, и через день среди океанских вод, за сотни миль от места схватки, китобои снова увидят над его белой тушей прозрачный столб воды.
Но даже и помимо сверхъестественных домыслов, в действительном облике этого кита, в его неповторимых при-знаках, оставалось еще достаточно мощи, чтобы поразить человеческое воображение. От других кашалотов его отли-чали не только громадные размеры, но и необыкновенный, белоснежный, изрезанный морщинами лоб и высокий белый горб, по которым его мог узнать каждый, кто хоть раз видел его прежде.
Все его тело было покрыто светлыми пятнами, полосами и прожилками, будто обернуто в обрывки савана, и когда в жаркий полдень он скользил по темно-синим волнам, оставляя в кильватере молочный пенный след, искрящийся на солнце, это было зрелище, достойное славы Белого Кита.
Не редкостные его размеры, не удивительный цвет и даже не искривленная хищная челюсть внушали особенный ужас, а беспримерная коварная злоба, которую он проявлял в схватках. Самыми страшными были его вероломные отступления.
Со всеми очевидными признаками тревоги пустившись в бегство от торжествующих преследователей, он, как рас-сказывали, мог внезапно повернуться и, бросившись на вельбот, разнести его в щепы.
Погоня за ним не раз приводила к гибели китобоев, и при этом каждый раз Белый Кит действовал с такой дьявольской хитростью, что ни одно свершенное им убийство или увечье невозможно было объяснить инстинктом самозащиты неразумного существа.
Нетрудно представить себе, в какую ярость погружались его отчаянные преследователи, когда, несмотря на всю их отвагу и все мастерство, они после каждой схватки с этим белым дьяволом, раненые, истерзанные, захлебывались в воде среди обломков своих вельботов.
Один капитан, увидев вокруг себя щепки, оставшиеся от трех его вельботов, и множество воронок, увлекающих в бездну доски, весла и раненых людей, схватил с кормы разбитой шлюпки такелажный нож и, ослепленный гневом, кинулся на кита, пытаясь простым шестидюймовым лезвием достичь злобного сердца в глубине исполинской туши. Этим капитаном был Ахав. И вот тогда-то внезапным движением серповидной челюсти Моби Дик скосил у Ахава ногу, точно косарь травинку на лугу.
Нет причин сомневаться в том, что именно с этого рокового дня стала расти в Ахаве безумная ненависть к Моби Дику. Она все больше и больше стискивала его душу, и ему уже казалось, что Моби Дик - не только виновник его физических страданий, но и причина его душевных мук. Белый Кит стал для Ахава воплощением всех сил зла, которые от сотворения мира терзают человечество, всего того, что есть в жизни дурного, коварного, отвратительного. Все это слилось в бредовых видениях Ахава с обликом Белого Кита, а приобретя обличье, стало доступно для преследования и мести; и искалеченный, полубезумный человек восстал против этого воплощения зла и несправедливости и обрушил на его белый горб всю ярость своего раскаленного сердца.
Не думаю, чтобы эта навязчивая идея впервые пришла к нему в момент получения увечья. Тогда, бросившись с ножом на чудовище, он только поддался внезапно вспыхнувшей в нем страсти, и когда кит жестоко рассек его, навряд ли чувствовал что-нибудь, кроме мучительной боли. Но потом, возвращаясь домой, он много месяцев метался на койке в своей каюте, один на один со своим страданием; и вот тогда, наверное, его растерзанное тело и израненная душа, соединившись воедино, породили безумие. Тогда-то и стал он временами впадать в буйное помешательство: при этом, даже искалеченный и немощный, он проявлял столько силы, удесятеренной исступленным бредом, что помощники были вынуждены привязывать его к койке. Так в смирительной рубашке и качался он на своей койке, послушный отчаянным взмахам океанских волн.
Когда корабль пересек тропики, бред, казалось, покинул Ахава, оставшись вместе со штормами за мысом Горн. Иногда Ахав выходил из своей темной берлоги на солнечный свет, выходил с бледным, но спокойным лицом и отдавал вполне разумные приказания; и помощники благодарили бога, что безумие покинуло капитана. Они не знали, что человеческое безумие коварно, что помешательство Ахава не прошло, оно только отступило в более сокровенные глубины его души, где не потерялась ни одна крупица его безумия, но также не потерялась и ни одна капля его ума.
Могучий разум, который прежде служил Ахаву, теперь стал служить его безумию. Можно сказать, если только уместно здесь такое сравнение, что помешательство взяло штурмом его здравый ум и направило его на свою безумную цель.
В глубине души Ахав догадывался, что хотя все его поступки разумны, но цель и побуждения безумны; но, догадываясь об этом, он не мог ничего с собой поделать. По-видимому, сознавая себя душевно больным, Ахав скрывал это от других и, ступив наконец своей костяной ногой на твердую землю, произвел в Нантакете впечатление человека, глубоко потрясенного постйгшим его несчастьем, - и только.
Тем же, то есть постигшим его несчастьем, объясняла молва и приступы дикой ярости, иногда находившие на него, и мрачную его угрюмость, и морщины, избороздившие его лоб, так что никому даже и в голову не приходило, что он просто безумец, которому нельзя доверить управление кораблем. Наоборот, многие полагали, что теперь, после увечья, нанесенного ему китом, опаленный жаждой мести, он более, чем когда-либо прежде, пригоден для такого неистового и кровавого промысла, как охота на китов. А сам Ахав за семью замками упрятал в душе свою безумную тайну и никому не открыл, что на этот раз уходит в плавание на "Пекоде" не за добычей, а с одной-единственной целью - настичь и уничтожить Белого Кита.
Таков он, этот седой безумный старик, по всему свету гоняющийся за китом во главе шайки подонков, бродяг и дикарей. И экипаж, и офицеры как будто специально были подобраны судьбой, чтобы помочь маньяку осуществить свой бредовый замысел. Но как случилось, что все они с готовностью откликнулись на призыв Ахава, какая дьявольская магия завладела их душами? - объяснить этого я не могу.
Что касается меня лично, то какой челн устоит на месте, если его потянет за собой на буксире могучий корабль?
Я отдался на волю пространства и времени и вместе с другими страстно желал разыскать Моби Дика, чтобы уни-чтожить это злобное и коварное чудовище.
Глава тридцать первая
Слышишь?
- Прислушайся, Кабако! Слышишь?..
Ночь. Луна. Матросы стоят цепочкой от одной из бочек с пресной водой до пустого бачка у гакаборта. Из рук в руки они передают ведра, наполняя бачок. Тишина. Только изредка звякнет ведро или всплеснет парусина. И снова тишина.
Матрос Арчи стоит в цепочке возле кормового люка.
- Слышишь, Кабако? - шепчет он своему соседу. - Слышишь шум?
- Ничего не слышу. Держи ведро!
- Подожди… Опять… Неужели не слышишь?.. Там, в трюме… Как будто кашель… вот, слышишь?
- Какой к черту кашель! Давай-ка пустое ведро.
- Опять. Прислушайся! Вроде кто-то храпит и воро-чается во сне.
- Это сухари ворочаются у тебя в брюхе, те сухари, что ты слопал за ужином. Только и всего. Эй, не зевай - держи ведро!
- Говори, что хочешь, да только слух у меня отличный.
- Известное дело. Ведь ты как-то за пятьдесят миль от дома услышал, как твоя старуха гремит посудой - или это был не ты?
- Смейся, смейся! Еще увидишь, чем это обернется. Говорю тебе, Кабако, что в трюме кто-то прячется. И сдается мне, что старик об этом знает. На днях я слышал, как Стабб говорил Фласку, будто чует что-то неладное…
- Хватит болтать без толку. Держи ведро!
Глава тридцать вторая
Ахав склонился над картами
После того, как безумная клятва подобно шторму прогремела над палубой корабля, Ахав спустился в свою каюту, достал из шкафа по-желтевшие морские карты и, расстелив их на столе, склонился над ними с карандашом в руках, прокладывая курс своей неслыханной погони.
Временами он отвлекался от карт, просматривал старые судовые журналы, лежавшие на столе, и снова наносил на карту извилистую линию.
Тяжелая висячая лампа раскачивалась над его головой, поскрипывая цепями, и замысловатые тени на стенах меняли свои очертания.
И так каждую ночь. Изучая карты всех четырех океанов, - глубины, отмели и приливы, - нанося на них рейсы китобойных судов, пути передвижения планктона, который служит пищей китов, выясняя по старым записям, в какие числа какого месяца и под какими широтами в прежние годы китобоям удавалось убить или хотя бы заметить кашалотов, Ахав пришел к выводу, что кашалоты появляются каждый год в определенных районах с такой же постоянностью, как перелетные птицы или косяки сельди.
Кроме того, он установил, что, передвигаясь из одного района в другой, кашалоты плывут как бы по определенным неведомым людям дорогам, так что, зная эти незримые океанские дороги, можно предугадать встречу с китами не только в общеизвестных местах промыслов, но и во всей необъятности океанских просторов.
Но не стада кашалотов интересовали старого, одержи-мого капитана. Ему нужен был всего один-единственный кит-отшельник, чей белый горб и морщинистый лоб где-то злобно режут сейчас океанские волны.
Чаще всего китобои встречали Моби Дика в экватори-альных водах Тихого океана. Именно там произошли все известные схватки с ним, там родились все легенды о нем, там произошла та роковая схватка, та трагическая
встреча, после которой у Ахава появилась его неотступная мания.
Уже несколько лет подряд, с неизменностью солнца, в определенное время года Моби Дик появлялся в этом знойном и пустынном месте земного шара и оставался там довольно долго, хотя и не настолько долго, чтобы "Пекод", вышедший из Нантакета на рождество, мог застать его там в том же сезоне. Но безумный старик, ежедневно и еженощно сжигаемый своим безумием, не хотел и думать о том, чтобы отложить на целый год, на целых триста шестьдесят пять дней и ночей ту встречу, которая была для него свершением всех его стремлений и помыслов. Вместо того чтобы весь год провести в томительном и праздном ожидании на берегу, он решил направиться в Тихий океан незримыми и дальними китовыми дорогами и, занимаясь попутно обычным промыслом, зорко высматривать белогорбого отшельника, который, быть может, окажется где-нибудь на пути "Пекода", возвращаясь со своих пастбищ или направляясь к ним. "Но так или иначе, - думал Ахав, - на той широте или на другой, раньше или позже, на собственных пастбищах или вдали от них, но злобному чудовищу не избежать кровавой последней встречи, когда рука, держащая сейчас карандаш, сожмет и поднимет в воздух иное острие".