Холейм Хуссейн все не унимался, хотя теперь ему было несколько не по себе. Есть еще одна небольшая загвоздка - всего одна! Повсюду, где бы шейх ни появился, ему, согласно этикету, должен вручаться подарок; в таком доме, как мой, это никак не меньше ста рупий. Впрочем, и об этом мне не придется заботиться: деньги соберут мусульмане Найроби, а мне всего и останется, что вручить их ему.
- Поверит ли шейх, что подарок исходит от меня? - спросила я.
На это Холейм Хуссейн не сумел ответить; порой цветные не дают ответа на ваш вопрос, даже если от этого зависит их жизнь.
Сначала я отвергла предназначенную мне роль, однако стоило мне взглянуть на обескураженных Холейма Хуссейна и Фараха, только что светившихся радостью, как я поступилась гордостью и решила, что позволю шейху думать все, что ему заблагорассудится.
В день визита я, совсем забыв о близящемся событии, поехала в поле, чтобы испытать новый трактор. За мной был послан Тити, младший брат Каманте. Трактор так ревел, что я не смогла расслышать его слов; запустить двигатель оказалось к трудно, что я не осмеливалась его заглушить. Тити бежал по полю рядом с трактором, как собачонка, задыхаясь и спотыкаясь о куски дерна. Только в конце поля, где трактор остановился, я расслышала его крик:
- Шейхи приехали!
- Какие шейхи?
- Все шейхи, - гордо объяснил мальчуган.
Всего прибыло четыре повозки, по шесть гостей в каждой.
Я отправилась вместе с Тити домой. Уже издали я увидела на лужайке фигуры в белом, словно к дому слетелась стая больших белокрылых птиц или даже ангелов. Видимо, для подкрепления ислама в Африке из Индии был выслан целый ареопаг. Впрочем, главный шейх выделялся из свиты: он направился в мою сторону, сопровождаемый двумя помощниками; на почтительном расстоянии за ними следовал Холейм Хуссейн. Шейх оказался низкорослым толстяком с тонким личиком, словно вырезанным из слоновой кости. Кортеж немного постоял рядом, а потом удалился; предполагалось, что я буду развлекать своего гостя самостоятельно.
Разговаривать мы с ним не могли: он не понимал ни английский, ни суахили, а я не знала его языка. Для выражения глубокого взаимного уважения нам пришлось прибегнуть к пантомиме. Насколько я поняла, ему успели показать дом. Вся имевшаяся в доме посуда уже красовалась на столе, вместе с цветами, подобранными и расставленными согласно сомалийским и индийским вкусам. Я уселась вместе с шейхом на каменную скамью у западной стены. Там, под наблюдением затаившей дыхание свиты, я передала ему сто рупий, завернутые в зеленый платок, принадлежавший Холейму Хуссейну.
Прежде я испытывала предубеждение к старому шейху из-за его педантичности, но, увидев, насколько он стар и мал ростом, подумала, что он, возможно, сам испытывает неудобство. Однако сидя с ним на пару на солнышке и не делая попыток завязать разговор, а просто составляя ему компанию, я почувствовала, что он вообще не имеет представления о неудобстве. Он производил странное впечатление человека, которому никогда ничего не грозит. Он был по-своему учтив, улыбался и кивал, когда я показывала ему на холмы и высокие деревья, словно хоть к чему-то мог проявить интерес, но ничему не удивлялся.
Я гадала, чем вызвана такая благостность: полным неведением о существовании в мире зла или знанием о нем и полным с ним смирением. Неважно, вообще ли нет на свете ядовитых змей или вы добились полного иммунитета к их яду инъекциями сильных доз: результат получается один и тот же. Спокойное лицо этого старика походило на личико младенца, еще не научившегося говорить, всем интересующегося, но не способного удивиться. С таким же успехом я могла бы сидеть на каменной скамье с божественным младенцем, сыном старого плотника Иисусом, время от времени покачивая ногой Его колыбель. Так же выглядят древние старухи, прошедшие огонь, воду и медные трубы. Это не мужское выражение лица - оно лучше сочетается с женским платьем; однако оно великолепно гармонировало с белыми шелками моего престарелого гостя. Я воспринимала его как клоуна из цирка.
Старик был утомлен и не хотел вставать. Холейм Хуссейн повел тем временем остальных шейхов на экскурсию к кофесушилке. Главный шейх напоминал мне птицу, поэтому я решила, что его могут заинтересовать пернатые. В то время у меня в доме жил ручной аист, кроме того, я держала гусей, которых запрещалось убивать, чтобы мое жилище напоминало мне о Дании. Гусями старик заинтересовался: указывая в разные стороны горизонта, он осведомился, откуда они взялись.
По лужайке сновали мои собаки, что дополняло вневременный характер происходящего. Я полагала что Фарах и Холейм Хуссейн запрут их на псарне, ибо последний, как правоверный мусульманин, всякий раз в ужасе шарахался от них, когда появлялся по делам у меня на ферме. Однако они остались на свободе и прогуливались вокруг шейха, как львы вокруг овечки. Это были те самые собаки, которые, по словам Исмаила, умели отличить мусульманина по виду.
Перед отъездом шейх подарил мне в память о своем визите кольцо с жемчужиной. Чувствуя себя обязанной чем-то одарить его в ответ, кроме позорной сотни рупий, я послала Фараха на склад за шкурой льва, незадолго до этого застреленного неподалеку от фермы. Старик взялся за огромный коготь и провел им себе по щеке, проверяя, насколько он острый.
После отъезда шейха я долго гадала, что он заметил на ферме: все до мельчайшей подробности или вообще ничего? Видимо, кое-что все же не прошло мимо его внимания, потому что спустя три месяца я получила из Индии письмо с неправильным адресом, обусловившим задержку с доставкой. В письме некий индийский раджа просил меня прислать ему одну из моих "серых собак", о которых он слышал от шейха, и назначить цену по своему усмотрению.
Сомалийки
Об одной категории гостей фермы, игравшей в ее жизни важную роль, я не могу написать много, потому что им самим это не понравилось бы. Речь идет о женщинах Фараха.
Когда Фарах женился и привез из Сомали на ферму свою жену, с ней прилетела целая стайка юрких голубок: мать невесты и две ее сестры - младшая родная и двоюродная, воспитывавшаяся в той же семье. По словам Фараха, этого требовали традиции его родины.
Браки в Сомали организуют старейшины семейств с учетом происхождения, состояния и репутации молодых; в лучших семьях невеста и жених не видятся до дня бракосочетания. Однако сомалийцы - прирожденные рыцари, пекущиеся о безопасности невест. Хорошие манеры требуют, чтобы молодой муж на полгода после свадьбы поселился в деревне своей избранницы; последняя все это время пользуется среди односельчан прежним влиянием и авторитетом. Если же муж не может по тем или иным причинам последовать этому правилу, то родственницы молодой жены без колебаний следуют за ней куда угодно, даже за тридевять земель.
Круг сомалиек в моем доме пополнился впоследствии девочкой-сиротой из племени Фараха, которую Фарах приютил, имея, видимо, виды на приданое ее будущего жениха, совсем как Мардохей, заинтересованный в Есфири . Девчонка была исключительно сообразительной и жизнерадостной; я с грустью наблюдала, как сомалийки постепенно делают из нее "правильную" деву. Она поселилась у нас в возрасте одиннадцати лет и постоянно убегала из-под семейного присмотра, чтобы сопровождать меня. Она каталась на моей лошадке, таскала мое ружье, уносилась с мальчишками кикуйю на пруд, чтобы, подобрав юбки, бродить босиком вдоль берега с рыболовной сетью.
Сомалийским девочкам выбривают волосы, оставляя только полоску вокруг черепа и длинную прядь на макушке; такой ребенок выглядит очаровательно и напоминает веселого и хитрого монаха. Однако постепенно, поддаваясь влиянию девочек постарше, она преображалась, восхищаясь и удивляясь собственному преображению. Походка ее сделалась крайне медлительной, словно ей на ноги повесили гири; согласно этикету, она скромно опускала глазки и считала делом чести исчезать при появлении незнакомцев. Ей перестали подстригать волосы, и когда они достаточно отросли, их, как у всех остальных девочек, заплели в многочисленные косички. Она подчинялась сложным ритуалам с важностью и гордостью; чувствовалось, что она предпочла бы смерть несоблюдению долга.
По словам Фараха, его теща пользовалась на родине огромным уважением за прекрасное воспитание, которое она дала своим дочерям. Там на них равнялись, их превозносили как недосягаемый эталон. И действительно, перед моими глазами находились три молодые женщины с великолепным чувством собственного достоинства и великой скромностью. Столь женственных особ мне еще не приходилось встречать. Их девичья скромность подчеркивалась покроем одежд. Юбки отличались устрашающей пышностью: я сама покупала для них шелк и ситец, поэтому знаю не понаслышке, что на одну такую юбку уходило десять ярдов ткани. Под этими потоками материи происходило волнующее колебание их стройных коленей:
Под пышным покрывалом пара ножек
Волнует омут чувств и кровь тревожит,
Как две колдуньи, что велят до дна
Отведать приворотного вина.
Теща Фараха тоже производила внушительное впечатление: она была очень тучной, но обладала безобидной мощью слонихи, довольной своими габаритами. Я ни разу не видела ее рассерженной. Учителям и педагогам стоило бы позавидовать силе ее внушения; воспитание молодежи превращалось у нее не в тягостный процесс, а в благородный заговор, посвящение в который становилось для ее воспитанниц желанной привилегией. Домик, который я выстроила для них в зарослях, был настоящим колледжем белой магии, а три девушки, грациозно скользившие по окрестным тропинкам, напоминали прилежных русалок, знающих, что платой за прилежное обучение будет огромная колдовская мощь.
Они соревновались между собой, но то было благородное соперничество: возможно, при свободном предложении товара на рынке и гласном обсуждении цены конкуренция всегда приобретает честный характер. Жена Фараха, стоимость которой уже была уплачена, занимала особое положение как хорошая ученица, уже добившаяся стипендии на факультете колдовства; ее нередко можно было застать за доверительной беседой с главной преподавательницей магии - честь, которой девушки были пока лишены.
Все молодые женщины очень высоко себя ценили. Девушка-мусульманка не может выйти замуж за человека ниже себя - это навлекло бы позор на ее семью. Мужчина может взять в жены женщину ниже его по происхождению - ему это не возбраняется; сомалийцы нередко брали в жены молоденьких маасаи. Сомалийка может выйти замуж за араба но арабка никогда не пойдет за сомалийца, так как арабы считают себя высшей расой ввиду их близкого родства с пророком; в среде самих арабов девушка, происходящая из семьи потомков пророка, не может выйти замуж за мужчину более плебейского происхождения. Пол дает женщинам возможность на движение вверх по общественной лестнице. Сами они с полной невинностью сравнивают этот принцип с законами племенной фермы, выращивающей чистокровных лошадей, благо что сомалийцы боготворят кобылиц.
Хорошо со мной познакомившись, сомалийки стали приставать ко мне с расспросами, правда ли, что, как они слышали, в некоторых европейских странах принято отдавать невесту жениху за просто так. Слышали они и кое-что похуже, хотя это не укладывается у них в головах: будто есть одно презренное племя, где жених получает плату за то, что женится! Стыд и позор таким родителям и таким девушкам, которые соглашаются на подобное обращение! Где их самоуважение, где уважение к женщине, к ее невинности? Девушки уверяли меня, что, случись им родиться в таком презренном племени, они предпочли бы сойти в могилу незамужними.
В наши дни мы, европейцы, лишены возможности изучить технику девичьего целомудрия; читая старые книги, я все равно не смогла уловить всего его очарования. Зато сомалийки помогли мне понять, что именно повергало на колени перед избранницами моих дедов и прадедов. Сомалийская система представляла собой одновременно естественную необходимость и тонкое искусство: это была и религия, и стратегия, и род балета, исполнявшегося с преданностью, дисциплиной и проворством; из-за завесы педантичности выглядывала шаловливость и презрение к смерти. Эти дочери воинственного племени исполняли церемониал жеманства, как грациозный танец объявления войны; да не усладятся их уста, да не упадет рука, пока они не отведают крови из сердца недруга! Они казались мне тремя ненасытными волчицами в овечьих шкурах. Сомалийцы - выносливый народ, закаленный пустыней и морями. Тяготы жизни, напряжение, гигантские волны и долгие века обработки превратили их женщин в твердый лучезарный янтарь.
Благодаря женщинам дом Фараха приобретал специфический уют жилища кочевников, которые могут в любой момент разбить шатер и украсить его коврами и расшитыми накидками. Важным элементом этого уюта были благовония, многие из которых отличались приторностью. Живя на ферме, я испытывала недостаток в женском обществе, поэтому у меня вошло в привычку проводить в конце дня умиротворенный час у Фараха со старухой и девушками.
Они ко всему проявляли интерес и находили удовольствие даже в мелочах. Мелкие неурядицы на ферме и шутки по поводу наших местных трудностей вызывали у них заливистый смех. Когда я взялась учить их вязанию, они покатывались со смеху, как на кукольном представлении.
В их невинности не было и следа невежества. Всем им доводилось присутствовать при деторождении и при уходе людей на тот свет; подробности того и другого они деловито обсуждали со своей пожилой наставницей. Иногда, желая меня развлечь, они принимались рассказывать мне сказки в духе "Тысячи и одной ночи", в основном, на комические сюжеты, со смелыми откровениями по любовной части. Общим для всех этих сказок было то, что героиня, добродетельной она выступала или грешной, одолевала мужчин и праздновала победу. Матушка тоже слушала их, слегка улыбаясь.
В этом замкнутом женском мирке, огороженном крепостными стенами традиций, я ощущала присутствие великого идеала, без которого мужественный гарнизон впал бы в уныние: то была уверенность в наступлении счастливого тысячелетия, когда бразды правления перейдут в женские руки. Воплощением этой мечты выступала матушка, похожая на богиню глубокой древности, предшествовавшую Аллаху, о котором возвестил пророк. Девушки никогда не спускали глаз со своей богини, однако оставались сугубо практичными существами, ничего не пускающими на самотек и во всем проявляющими бесконечную находчивость.
Молодые женщины очень интересовались европейскими нравами и внимательно слушали меня, когда я описывала манеры, образование, одеяния белых дам; это становилось полезным дополнением к их стратегической подготовке, так как давало представление о том, как завоевывают и приводят к повиновению мужчин чужих рас.
Их собственные наряды играли в их жизни гигантскую роль, и неудивительно, ведь одежда была для них одновременно и боевым оружием, и военной добычей, и символом победы, как вражеские знамена. Сомалийский муж по натуре склонен к воздержанию, безразличен к еде, питью, личным удобствам, суров, как его родная земля; единственная роскошь его жизни - женщина. Ее он жаждет неустанно, ибо она для него - наивысшая жизненная ценность. Кони, верблюды, стада скота тоже желанны, однако им никогда не перевесить жен.
Сомалийки поощряют в своих мужчинах их главные наклонности: они беспощадно отвергают малейшие проявления мужского малодушия и идут на огромные жертвы, чтобы не упасть в цене. Эти женщины не могут приобрести без мужчины и пары тапочек, не имеют права чем-либо владеть, сами же должны принадлежать мужчине - отцу, брату, мужу, но при этом остаются высшей наградой мужской жизни.
Приходится поражаться, какое количество шелков, золота, янтаря и кораллов вытряхивают сомалийки из своих мужей, гордясь этим сами и заставляя гордиться их. Все плоды изнурительных торговых операций, бесконечных переходов, опасностей и хитроумных замыслов превращались в конце концов в женские украшения. Девушки, которым еще некого было эксплуатировать, сидели по шатрам и колдовали над своими прическами, мечтая о времени, когда они станут завоевательницами завоевателей, вымогающими награбленное. Отличаясь бесконечной добротой, они одалживали друг дружке свои украшения; замужней сестре доставляло удовольствие нарядить в свои лучшие одежды младшую сестренку - красавицу из красавиц. Смеясь, она даже водружала на голову младшей свой золоченый головной убор, на который девственница не имеет права.
Сомалийцы постоянно ведут тяжбы, по уши погрязнув в племенных распрях, поэтому Фарах почти всегда разбирал в Найроби какое-нибудь дело или в лучшем случае заправлял племенной сходкой прямо на ферме. Стоило мне у них побывать, как старуха принималась исподволь выпытывать у меня подробности происходящего. Она могла бы расспросить самого Фараха, который полностью удовлетворил бы ее любопытство, так как питал к ней огромное уважение. Однако она предпочитала иной путь. Это было дипломатическим приемом. Так она могла разыгрывать подобающее женщине неведение относительно мужских дел и женскую неспособность понимать мужские разговоры. Если она давала совет, то в манере Сивиллы, изображая откровение свыше, чтобы никто потом не мог привлечь ее к ответственности.
По случаю больших сомалийских сборищ или религиозных празднеств женщины много хлопотали, все устраивая и приготовляя еду. Сами они не присутствовали на пиршестве и не посещали мечеть, однако старались ради успеха и блеска мероприятия и не делились своим отношением к происходящему и к своему месту в нем даже друг с другом. В такие моменты они очень напоминали мне дам прежних поколений в моей родной стране; мне легко было представить их в турнюрах с длинными узкими шлейфами. В эпоху моей матери и бабок участь цивилизованных рабынь добродушных варваров была не более завидной: они точно так же скользили тенями во время грандиозных мужских священнодействий - фазаньей охоты и праздника урожая.
На протяжении несчетных поколений сомалийцы были рабовладельцами, поэтому их женщины умели находить общий язык с чернокожими африканцами, беседуя с ними спокойно, без напора. Африканцам было легче служить сомалийцам и арабам, чем белым, так как у всех цветных народов схожий ритм жизни. Жена Фараха пользовалась уважением среди кикуйю на ферме; Каманте неоднократно восторгался ее умом.
Молодые сомалийки проявляли большое дружелюбие к моим белым друзьям, гостившим на ферме, особенно к Беркли Коулу и Денису Финч-Хаттону: они часто с ними беседовали и поразительно много о них знали. Эти беседы напоминали общение братьев и сестер, только сестры прятали руки в складках юбок.
Впрочем, у этих отношений была одна сложность: у Беркли и Дениса были слуги-сомалийцы, с которыми девушкам категорически запрещалось встречаться. Как только Джама или Билеа, худые темноглазые юноши в тюрбанах, появлялись на ферме, мои молодые сомалийки как сквозь землю проваливались, и ни один пузырь на поверхности не указывал на место, где они ушли на дно. Если в подобной ситуации у них возникала надобность увидеться со мной, они выглядывали из-за угла, закрывая лица юбками. Англичане утверждали, что им льстит оказываемое им доверие, но на самом деле наверняка обижались, что их считают безвредными представителями мужской породы.