Я согласилась, что мы побывали на большой высоте.
- А Бога видели?
- Нет, Ндветти, - ответила я, - Бога мы не видели.
- Значит, вы не были достаточно высоко. Вот скажите: как вы думаете, вы можете залететь так высоко, чтобы увидеть Его?
- Не знаю, Ндветти, - сказала я.
- А ты, Бедар, - обратился он к Денису, - как думаешь? Доберешься ты на своем аэроплане до Бога?
- Вот уж не знаю! - воскликнул Денис.
- В таком случае, - заключил Ндветти, - я тоже не знаю, зачем вам летать.
ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ ПЕРЕСЕЛЕНКИ
Светлячки
После завершения периода дождей, в начале июня, когда по ночам становится прохладно, на нагорье появляются светлячки.
Вечером впервые замечаешь двух-трех - дерзкие одинокие звездочки, плывущие в прозрачном воздухе, взмывая и опускаясь, как на волнах или в реверансе. При этом они зажигают и гасят свои крохотные фонарики. Можно поймать насекомое и заставить его светиться на ладони причудливым светом, словно передающим загадочное послание; на бледной ладони появляется зеленый круг. Следующим вечером их вьются вокруг уже многие сотни.
По какой-то причине они держатся определенной высоты, не поднимаясь над землей выше четырех-пяти футов. Само собой приходит на ум сравнение с толпой шести-семилетних ребятишек, бегающих по дремучему лесу со свечками в руках: подпрыгивающих, резвящихся на бегу, смахивающих своими маленькими фонариками. Лес наполняется бурной жизнью, но при этом хранит полное безмолвие.
Дороги жизни
В детстве мне показывали картинку, которая мне казалась живой: ведь она создавалась у меня на глазах, под рассказ, который всегда звучал одинаково.
В круглом домике с круглым окошком и маленьким треугольным садом жил-был человек.
Неподалеку от дома был пруд, полный рыбы.
Однажды ночью человек проснулся от страшного шума и стал искать в темноте его причину. Дорога привела его к пруду.
Тут рассказчик принимался рисовать напоминавший план передвижения армии план дорог, по которым бежал человек.
Сначала он побежал на юг. Там он споткнулся о лежащий посреди дороги здоровенный камень, чуть дальше упал в канаву, встал, снова упал в канаву, встал, упал в третью канаву, выбрался.
Потом он увидел, что ошибся, и побежал обратно, на север. Но по пути ему снова показалось, что шум раздается с юга, и он кинулся туда. Споткнулся о камень посреди дороги, упал в канаву, встал, упал в следующую канаву, встал, опять упал, вылез.
На этот раз он разобрался, что шум доносится с пруда. Он помчался туда и обнаружил, что прорвало дамбу, и из пруда выливается вода вместе со всей рыбой. Он взялся за работу, заделал дыру и только тогда вернулся в постель.
Когда на следующее утро человек выглянул из своего круглого окошка (сказка завершалась с максимально возможным драматизмом!), то кого же он увидел? Аиста!
Я рада, что знаю эту историю, которую всегда вспоминаю в трудные моменты. Ее герой стал жертвой безжалостного обмана, его путь был усеян преградами. Наверное, его не покидала мысль: "Сколько можно?! Вот не везет!" Скорее всего, он гадал, что же стоит за его невзгодами; ему было невдомек, что смысл всех злоключений - всего-навсего заурядный аист. Тем не менее, он продолжал ясно видеть свою цель; ничто не смогло его сломить и отправить назад домой; он сделал свое дело и добился вознаграждения: увидел поутру аиста. Можно себе представить, как он смеялся!
Темная яма, в которую я угодила, - на самом деле тоже, наверное, всего лишь коготь птицы. Что это за птица? Когда будет завершен чертеж моего существования, увижу ли я аиста? А кого увидят другие люди?
Infandum, regina, jubes renovare dolorem . Пылающая Троя, семь лет изгнания, тринадцать кораблей идут ко дну… К чему все это приведет? К "неподражаемой грации, величественной горделивости, ласковой нежности".
Нельзя не испытать потрясение, читая второй символ веры христианской религии: умерев на кресте и будучи преданным земле, Он спустился в ад, на третий день поднялся, вознесся на небеса, дабы снова оттуда спуститься…
Что за взлеты и падения - в точности как у героя того рассказа! К чему все это приведет? Ко второму символу веры для половины мира.
Природа приходит на помощь природе
Во время войны мой управляющий закупал быков для армии. По его словам, он покупал в резервации маасаи бычков - потомство от скрещивания маасайского скота и диких буйволов. Возможность скрещивания домашних и диких животных по сию пору остается темой для дискуссий; многие якобы пытались вывести низкорослую выносливую лошадку, скрещивая зебр и лошадей, хотя лично я никогда не видела таких гибридов. Мой управляющий, тем не менее, утверждал, что его быки действительно были наполовину буйволами. По заверениям маасаи, они росли гораздо дольше, чем обыкновенный скот; сначала маасаи гордились ими, а потом были рады от них избавиться, потому что они стали выказывать дикий нрав.
Приучить этих животных ходить в упряжке или таскать плуг оказалось трудным делом. Одно молодое сильное животное из той партии доставило управляющему и погонщикам-африканцам особенно много хлопот. Оно не повиновалось людям, выламывалось из ярма, бесилось, брызгая пеной; будучи связанным, оно без устали било копытами о землю, поднимая клубы черной пыли, белки его глаз наливались кровью: по словам погонщиков, у него даже шла носом кровь. Его погонщик тоже окончательно измучился и умылся потом.
"Чтобы укротить этого упрямца, - рассказывал мой управляющий, - я велел бросить его в загон со скрученными ногами и завязанной мордой. Но даже лежа беспомощно на земле, он продолжал пускать из ноздрей пар и хрипеть. Я злорадно предвкушал, как он будет год за годом ходить в ярме. Ложась спать в палатке, я видел сны об этом черном быке. Меня разбудил шум: собачий лай и крики африканцев со стороны загона. Двое дрожащих погонщиков, явившиеся ко мне в палатку, поведали, что в загон пробрался лев. Мы побежали туда с фонарями, я к тому же прихватил винтовку. Пока мы добежали до загона, шум утих. В свете фонарей я увидел пятнистого зверя, перепрыгивавшего через изгородь. На связанного быка набросился леопард и отгрыз ему правую заднюю ногу. Для ярма бык был потерян…"
"Тогда, - завершил свой рассказ управляющий, - я пристрелил быка".
История Езы
Во время войны у меня был повар по имени Еза, пожилой человек, разумный и обходительный. Однажды, покупая в бакалее Макиннона в Найроби чай и специи, я столкнулась с маленькой остролицей женщиной, которая сказала, что знает, что у меня служит Еза. Я призналась, что так оно и есть.
- Раньше он служил у меня, - сказала она. - Я бы хотела забрать его обратно.
- Очень жаль, - ответила я, - но это невозможно.
- Это мы еще посмотрим. Мой муж работает у губернатора. Когда вернетесь домой, будьте так добры, передайте Езе, что я жду его обратно. Если он откажется, то его заберут в армейский корпус носильщиков. Насколько я понимаю, у вас и без Езы хватает слуг.
Я не спешила ставить Езу в известность об этих неприятностях; только под вечер следующего дня я, вспомнив свой разговор с его прежней хозяйкой, передала ему его содержание. К моему удивлению, Езу тут же охватил страх и отчаяние.
- Почему ты сразу мне не сказала, мемсагиб? Она обязательно сделает то, что обещала. Я должен сегодня же от тебя уйти.
- Глупости, - отмахнулась я. - Не думаю, что они могут прямо так взять и забрать тебя.
- Теперь один Господь может мне помочь, - причитал Еза. - Боюсь, что уже поздно.
- Что мне делать без повара, Еза? - осведомилась я.
- Мне у тебя так и так не служить - попаду я в корпус или умру, чего теперь недолго осталось ждать.
Страх угодить в корпус носильщиков так терзал в те дни африканцев, что Еза отказывался слушать любые мои доводы. Взяв у меня напрокат керосиновой фонарь, он на ночь глядя отправился в Найроби, собрав в узел все свои нехитрые пожитки.
Еза отсутствовал почти год. За это время я пару раз встречала его в Найроби, один раз - по дороге туда. Он постарел, исхудал, осунулся, даже поседел всего за один год. Сталкиваясь со мной в городе, он не желал останавливаться; зато когда мы увиделись на дороге и я затормозила, он поставил на землю клетку с курами, которую нес на голове, изъявляя готовность к беседе.
Его прежняя обходительность осталась при нем, но в остальном он изменился, и общаться с ним было теперь нелегким делом: он был рассеян и погружен в какие-то свои тревоги. Судьба сыграла с ним дурную шутку, и он боялся всего на свете; чтобы выжить, он черпал неведомые мне ресурсы. На него нашло какое-то просветление, и он походил в разговоре на старого знакомого, поступившего послушником в монастырь.
Он расспрашивал меня о событиях на ферме полагая, как принято среди слуг-африканцев, что другие слуги в его отсутствие позволяли себе всяческие безобразия и не слушались белую хозяйку.
- Когда кончится война? - неожиданно спросил он.
Я ответила, что, судя по слухам, теперь ждать осталось недолго.
- Если она продлится еще десять лет, то учти, что я забуду все рецепты блюд, которым ты меня обучила.
Старый низкорослый кикуйю, стоявший на пыльной дороге посреди саванны, мыслил так же, как Брийя-Саварен (Ансельм Брийя-Саварен - адвокат и политик, считавшийся (возможно, ошибочно) хорошим кулинаром. Автор трактата "Физиология вкуса, или размышления о трансцедентальной гастрономии", книги скорее философской, чем кулинарной), изрекший, что если бы Революция продлилась еще пять лет, то было бы утеряно искусство приготовления куриного рагу!
Я не сомневалась, что моя участь вызывает у Езы огромное сострадание, и, желая поднять ему настроение, спросила, как обстоят его дела. Он обдумывал мой вопрос примерно минуту, собирая разлетевшиеся мысли.
- Помнишь, мемсагиб, - молвил он наконец, - как ты жалела волов индусов, перевозящих дрова, которых запрягают каждый день и никогда не предоставляют ни дня отдыха в отличие от волов на ферме? Вот и я, работая теперь у леди, не имею ни дня отдыха, как вол индуса.
Говоря это, Еза смотрел в сторону, как бы извиняясь за свои слова. Африканцы не умеют сострадать животным, и мои разговоры о волах, замученных индусами, привлекли когда-то его внимание своей нелепостью. Сейчас он стеснялся, что сам оказался перед необходимостью прибегнуть к такому сравнению.
Во время войны меня страшно раздражало, что всю почту, которую я отправляла и получала, вскрывает в Найроби сонный швед-цензор. Он так и не нашел в них ничего подозрительного, но, ведя смертельно монотонную жизнь, постепенно привык интересоваться людьми, о которых в них повествовалось, как журнальной повестью с продолжением. В своих письмах я специально дописывала угрозы в адрес цензора, которые я претворю в жизнь после войны. Когда война завершилась, он, видимо, вспомнил все мои угрозы или сам очнулся и устыдился своего поведения; так или иначе, он послал ко мне на ферму гонца с вестью о Перемирии.
Я была в доме одна, когда явился этот гонец. Выпроводив его, я отправилась гулять в лес. Там царила полная тишина, и было непривычно думать, что теперь так же тихо на фронтах Франции и Фландрии. Безмолвие сближало Европу и Африку; по точно такой же лесной тропинке можно было бы брести где-нибудь в Вайми-Ридж.
Возвратившись, я увидела перед домом знакомую фигуру. Это был Еза со своим узлом. Он сразу сообщил, что вернулся и принес мне подарок.
Подарок Езы оказался застекленной картиной рамке. На картинке изображалось дерево с сотней ярко-зеленых листочков. На каждом листочке было написано красной тушью по-арабски словечко. Я склонялась к мысли, что это - изречения из Корана, но Еза не был способен пролить свет на их смысл; он лишь тер стекло рукавом и твердил, что это - очень хороший подарок. По его словам, он заказал картинку одному старому магометанину, пока страдал целый год в Найроби. Тот, наверное, затратил на дерево много часов.
Еза прослужил у меня до самой смерти.
Игуана
В заповеднике я часто натыкалась на игуан - крупных ящериц, гревшихся на солнышке на плоских камнях в русле реки. У них отталкивающая внешность, зато чудесная окраска. Они сияют, как россыпь драгоценных камней или витраж в старой церкви. При приближении человека они спасаются бегством, и выглядит это, как мазок лазури с оттенками изумруда и рубина, исчезающий в раскаленном воздухе. Ящерицы уже нет на камне, а краски еще остаются, как сияющий хвост кометы.
Однажды я подстрелила игуану, намереваясь найти применение шкуре. Но произошла странная вещь, которая навсегда запечатлелась в моей памяти. Пока я шла к застреленной мной ящерице, растянувшейся на камне, она теряла свою окраску на глазах. Краски покинули ее, как последний вздох; когда я пошевелила ее, она уже была серая и безжизненная. В живой ящерице пульсировала кровь, озаряя все вокруг сиянием; когда о пламя потушили, игуана превратилась в мешок с требухой.
После этого мне неоднократно приходилось, выражаясь фигурально, стрелять игуан, поэтому и дело вспоминалась первая, застреленная в заповеднике.
Как-то на севере, в Меру, я увидела молодую африканку с браслетом на руке - полоской кожи в пару дюймов шириной, густо усеянной мелкими бирюзовыми бусинами разного оттенка - от зеленого до светло-голубого и цвета морской волны. Казалось, эта вещица дышит на черной руке. Мне страшно захотелось ею завладеть, и я уговорила Фараха ее купить. Но стоило браслету оказаться на моей руке, как он превратился в тщедушную тень. Теперь эта была мелочь, дешевка. Раньше шла игра красок, бирюза выигрышно смотрелась на темно-коричневой коже, которая, в свою очередь, оживляла браслет, а теперь…
В зоологическом музее Петермарисбурга я увидела то же сочетание красок, только пережившее смерть, на чучеле глубоководной рыбы. Я задумалась, что же представляет собой жизнь на морском дне, если рождает такие жемчужины. В Меру я расстроено переводила взгляд со своей бледной руки на умерщвленный браслет. Казалось, я совершила несправедливость по отношению к благородному предмету, преступление против истины. Зрелище было настолько грустное, что я вспомнила слова героя одной детской книжки: "Я завоевал их всех, но стою теперь среди могил".
В другой стране, соприкасаясь с чуждыми формами жизни, следует заранее наводить справки, сохранят ли предметы свою ценность после смерти. Поселенцам в Восточной Африке я бы советовала ради спокойствия их же сердец и услады зрения не трогать игуан.
Фарах и венецианский купец
Однажды подруга прислала мне с родины письмо с описанием новой постановки "Венецианского купца". Вечером, перечитывая письмо, я представила себе действие настолько явственно, что позвала Фараха, чтобы рассказать ему содержание пьесы.
Фарах, подобно всем уроженцам Африки, любил слушать рассказы, но только когда был уверен, что мы с ним одни в доме. В тот раз слуги разбрелись, и случайный путник, заглянув к нам в окно, решил бы, что мы с ним обсуждаем хозяйственные вопросы. Он внимал моему рассказу, неподвижно стоя у противоположного края стола и серьезно взирая на меня.
Фарах вник в дела Антонио, Бассанио и Шейлока, поняв их как крупную, запутанную сделку, находящуюся на гране законности, то есть именно то, что сомалийцы обожают. Он задал мне пару вопросов насчет фунта мяса: в этом пункте он усмотрел эксцентричность, однако само соглашение не показалось ему немыслимым - случается и не такое. Здесь он почуял запах крови и заинтересовался не на шутку. При появлении на сцене Порции он навострил уши. Видимо, он представил ее себе женщиной своего племени, распустившей паруса Фатимой, умеющей заворожить мужчину.
Цветные слушатели не принимают в пьесе чьих-то сторон, их интересуют хитросплетения самого сюжета. Сомалийцы, знающие, что почем и умеющие благородно негодовать, способны забывать об этих своих достоинствах, сталкиваясь с художественным вымыслом. Однако на сей раз Фарах определенно симпатизировал конкретному персонажу - Шейлоку, собравшемуся платить, и переживал из-за его поражения.
- Что? - возмутился он. - Еврей отказался от своего требования? Напрасно! Мясо должно было достаться ему, за такие-то деньги!
- Что же ему еще оставалось, если ему нельзя было пролить ни капли крови?
- Мемсагиб! - вскричал Фарах. - Ему надо было воспользоваться раскаленным ножом. Тогда кровь не брызнула бы.
- Но ведь он мог взять только фунт мяса - не больше и не меньше.
- Кого же это испугает - не еврея же? Ему надо было отрезать по кусочку и взвешивать их, пока не наберется ровно фунт. Неужели у еврея не оказалось друзей, которые дали бы ему добрый совет?
Внешность всякого сомалийца очень драматична. Фарах под влиянием чувств приобрел опасный облик, словно и впрямь перенесся в венецианский суд, где болел за Шейлока - то ли своего друга, то ли партнера, готовый противостоять всей толпе друзей Антонио и самому венецианскому дожу. Он метал молнии в купца, кафтан на его груди был распахнут, рука непроизвольно тянулась к кинжалу.
- Понимаешь, мемсагиб, ему надо было отрезать маленькие кусочки, совсем маленькие! Он бы причинил сильную боль тому человеку задолго до того, как получил бы свой фунт.
- В пьесе еврей сдается, - заключила я.
- И очень жаль, мемсагиб, - вздохнул Фарах.
Элита Борнмаута
Одним из моих соседей был бывший врач. Однажды, когда жене одного из моих слуг грозила смерть при родах, а я не могла попасть в Найроби, потому что дожди размыли все дороги, я написала соседу письмо с просьбой оказать услугу: приехать и помочь несчастной. Он отважно явился в разгар грозы, невзирая на тропический ливень. Его мастерство в самый последний момент спасло жизнь женщине и ее ребенку.
Впоследствии я получила от него письмо, где говорилось, что, несмотря на то, что он в порядке исключения откликнулся на мой зов и оказал врачебную помощь африканке, мне следует знать, что впредь это не повторится. Он не сомневался, что я все правильно поняла гораздо раньше, когда он уведомлял меня, что прежде пользовал элиту Борнмаута.
О гордости
Соседство заповедника, населенного крупными зверями, придавало моей ферме особый колорит, словно мы были соседями великого монарха. Рядом проживали гордые существа, дававшие почувствовать свое присутствие.
Варвар упивается собственной гордыней и ненавидит чужую гордость, в лучшем случае, не верит в нее. Я постараюсь быть цивилизованной и любить гордость моих противников, слуг, возлюбленного. Тогда мое смиренное жилище станет очагом цивилизованности в окружении дикости.
Гордость - это вера в идеал, которую питал Бог, сотворяя нас. Гордый человек сознает идеал и жаждет воплотить его в жизнь. Его не влечет счастье и удобства, о которых не помышлял, создавая его, Господь. Для него успех - претворенная в жизнь идея Бога, и он любит свою судьбу. Как хороший гражданин находит счастье в служении обществу, гордый человек находит счастье в осуществлении своей судьбы.
Люди, лишенные гордости, понятия не имеют о том, к чему стремился Господь, создавая их, а порой даже заставляют нас сомневаться, что таковое стремление вообще имело место; возможно, оно теперь безвозвратно утрачено. Эти люди принимают за счастье то, что им называют счастьем другие, и ставят его, вместе с самими собой, в зависимость от злобы дня. Они дрожат - и не без причины - перед ликом своей судьбы.