Паня
Шотландские борзые, проводившие рядом с человеком несчетные поколения, приобрели вполне человеческое чувство юмора и умеют смеяться. Их юмор сродни юмору африканцев, которым становится смешно, когда что-то вокруг происходит не так, как полагается. Юмор такого типа может превзойти только народ, у которого появилось искусство и церковные традиции.
Паня был сыном Даска. Однажды я гуляла с ним у пруда, где росли высокие стройные эвкалипты. Внезапно он убежал от меня, скрылся среди деревьев, а потом снова появился, приглашая меня следовать за ним. Я послушалась и увидела на ветке кота-сервала. Эти хищники - гроза кур, поэтому я окликнула негритенка, оказавшегося поблизости, и попросила принести мне из дома ружье. Получив в руки оружие, я прицелилась и выстрелила. Сервал камнем свалился с высоты на землю. Паня мгновенно вцепился в него и стал трепать, довольный представлением.
Спустя некоторое время я брела той же дорогой с неудачной перепелиной охоты. Внезапно Паня бросился к крайнему дереву и принялся возбужденно его облаивать; потом, поспешно возвратившись, он поманил меня за собой. Я была рада, что на сей раз ружье при мне, так как предвкушала добычу - очередного сервала, обладателя отличной пятнистой шкуры. Однако на дереве сидела простая черная кошка, забравшаяся от злости на пса на самую верхушку и там опасно раскачивавшаяся.
- Дурачок ты, Паня, - сказала я, опуская ружье. - Ведь это кошка!
Я оглянулась и обнаружила Паню на некотором расстоянии давящимся от смеха. Когда наши глаза встретились, он метнулся ко мне, затанцевал, виляя хвостом, заскулил, встал на задние лапы, положил передние мне на плечи, ткнулся носом мне в лицо, а потом отпрыгнул, чтобы похохотать вволю. Его пантомима означала: "Знаю, знаю! Конечно, кошка, я с самого начала это знал. Ты уж извини, но ты бы посмотрела на себя со стороны, когда помчалась убивать кошку!"
В тот день он еще несколько раз приходил в возбуждение и вел себя точно так же: сначала клялся в преданности, а потом отбегал, чтобы от души посмеяться. Я даже расслышала в его веселье оскорбительную нотку: "Между прочим, в этом доме я смеюсь только над тобой и над Фарахом".
Когда он уснул у камина, я слышала, как он посмеивается во сне, скуля и тихонько рыча. Не сомневаюсь, что еще долго потом, пробегая под деревьями у пруда, он вспоминал то потешное происшествие.
Смерть Езы
Еза, покинувший меня во время войны, вернулся после Перемирия и мирно зажил на ферме. Его жена, худая и очень черная женщина по имени Мариаммо, усердно работала, таская в дом дрова. Еза был тишайшим слугой, какого я когда-либо имела, и никогда ни с кем не ссорился.
Однако в изгнании с ним что-то произошло, и он возвратился на ферму другим человеком. Иногда я начинала бояться, что он возьмет да и умрет у меня на руках, как дерево с перерубленными корнями.
Еза был поваром, но готовить не любил, отдавая предпочтение обязанностям садовника. Растения были единственным, к чему он сохранил настоящий интерес. Но садовник у меня имелся и без него, а повара, кроме него, не было, поэтому я держала Езу в кухне. Я дала ему слово, что он в конце концов вернется в сад, но месяц за месяцем откладывала это. Еза по собственной инициативе отгородил насыпью клочок речного берега и, к моему удивлению, развел там зелень. Однако помогать ему было некому, а сам он не отличался силой, поэтому насыпь оказалась непрочной и в сезон дождей была полностью смыта.
Первый удар по тихому и незаметному существованию Езы был нанесен кончиной в резервации кикуйю его брата, оставившего Езе в наследство черную корову. К этому времени стало ясно, что Еза совершенно не готов к передрягам. Счастье было ему противопоказано. Он выпросил у меня трехдневный отпуск, чтобы сходить за коровой; когда он вернулся, его трудно было узнать, как конечности обмороженного, внесенного в теплое помещение.
Все африканцы - прирожденные игроки; поддавшись на созданную черной коровой иллюзию, что отныне он - баловень судьбы, Еза уверился в своем везении и размечтался. Вообразив, что жизнь встала перед ним навытяжку, он задумал взять новую жену. Меня он посвятил в свой план уже тогда, когда вел переговоры с будущим тестем, жившим на дороге в Найроби и женатым на женщине-суахили. Я попыталась убедить Езу передумать.
- У тебя очень хорошая жена, - сказала я ему, - а голова у тебя седая, зачем тебе еще одна? Лучше оставайся с нами и живи мирно.
Еза не обиделся на мои доводы, но проявил упрямство и не отказался от своих намерений. Вскоре он привел на ферму новую жену по имени Фатома.
Еза искренне надеялся, что из этой женитьбы выйдет толк, и это лишний раз показывает: он совершенно лишился жизненных ориентиров. Его новая жена была молода, крепка телом и характером, явно обладала сладострастием, свойственным нации ее матушки, но не грацией и жизнерадостностью. Тем не менее, физиономия Езы светилась торжеством и грандиозными планами; он вел себя совершенно неразумно, словно его вот-вот должен был разбить полный паралич. Мариаммо, терпеливая рабыня, копошилась на заднем дворе, не проявляя интереса к происходящему.
Возможно, Еза и познал радость, но длилось это недолго; из-за новой жены его мирному проживанию на ферме пришел конец. Спустя месяц после свадьбы она сбежала от него в Найроби, в казармы к солдатам-африканцам. Еза клянчил у меня однодневные отгулы, чтобы ходить за ней и приводить назад. Вечером он действительно приводил ее за руку. В первый раз он удалился, полный рвения: он приведет ее как послушную жену. Позже он уходил за ней, заранее предчувствуя скорое посрамление.
- Зачем ты ходишь за ней, Еза? - вразумляла я его. - Оставь ее в покое. Она не хочет больше с тобой жить, так что из этого не выйдет ничего хорошего.
Но Еза не захотел смириться. Постепенно он был вынужден понизить стандарты своих ожиданий и ограничиться тем, чтобы попытаться вернуть стоимость жены в денежном выражении. Слуги смеялись, провожая его, и говорили мне, что он вызывает хохот и у солдатни. Однако Еза никогда не обращал внимания на чужое мнение, а сейчас и подавно не был способен опомниться. Он упорно ходил за своей собственностью, как за заблудившейся коровой.
Как-то поутру Фатома сообщила моим слугам, что Еза захворал и не сможет готовить, но назавтра поправится. Под вечер того же дня слуги пришли ко мне с вестью, что Фатома пропала, а Еза отравлен и умирает. Я вышла и увидела, как они выносят его на пятачок между своими хижинами. Было ясно, что его часы сочтены. Ему дали какого-то туземного яду, вроде стрихнина; он долго мучился у себя в хижине, на глазах у хладнокровной жены-убийцы; поняв, что дело сделано, она скрылась.
По его телу еще пробегали судороги, но он все больше холодел и выглядел, как труп. Его лицо изменилось, с посиневших губ стекала пена вперемешку с кровью. Фарах как назло уехал на машине в Найроби, поэтому я не смогла отвезти Езу в больницу, хотя все равно вряд ли рискнула бы его туда везти: ему уже ничего не могло помочь.
Перед смертью Еза долго не сводил с меня взгляд, хотя не знаю, узнавал ли он меня. Вместе с последней искрой сознания в его темных, как у зверя, глазах умирала эта страна, с которой мне всегда хотелось породниться, былой Ноев ковчег, где вокруг пастушка, сторожившего отцовских коз, резвилась всевозможная дичь. Я держала его руку - человеческую руку, сильный и хитроумный инструмент, сжимавший оружие, сажавший овощи и цветы, даривший ласку; эту руку я обучила готовить омлеты. Какой сам Еза считал собственную жизнь - удачной или зряшной? Трудно сказать. Он брел по своей извилистой тропинке, многое пережил и всегда оставался незлобивым.
Вернувшись, Фарах постарался предать его земле с соблюдением всех обрядов, поскольку умерший был правоверным магометанином. Вызванный из Найроби мулла прибыл только вечером следующего дня, поэтому похороны состоялись в темноте, под Млечным Путем, при свете фонарей траурной процессии. Могила была вырыта, по мусульманской традиции, под большим деревом в лесу. Мариаммо заняла место среди плакальщиц и оглашала ночь скорбными завываниями.
Мы с Фарахом держали совет, как поступить с Фатомой, и решили оставить все, как есть. Фараху претило отдавать женщину в руки правосудия; из его слов я поняла, что закон магометан не возлагает на женщину никакой вины. Ответственность за ее поступки несет муж: он платит штраф в случае, если она причинит кому-то ущерб, как если бы это было неразумное поведение его лошади. Что происходит, если лошадь сбрасывает седока и затаптывает его насмерть? Фарах был готов признать это печальным несчастным случаем. В конце концов, у Фатомы имелись основания жаловаться на свою участь, поэтому сейчас ей можно было позволить жить по ее собственному усмотрению, то есть в казармах Найроби.
Об африканцах и истории
Те, кто ожидает, что африканцы радостно перепрыгнут из каменного века в век автомобилей, забывают, каких трудов стоило нашим пращурам пронести нас сквозь историю и доставить в наше теперешнее место.
Мы умеем строить автомобили и аэропланы, и учим африканцев пользоваться ими. Но истинная любовь к моторам не может поселиться в человеческом сердце по мановению руки. На ее формирование уходят века, тут не обходится без Сократа, Крестовых походов, Французской революции. Мы, люди сегодняшнего дня, любящие машины, не в состоянии представить себе, как в прошлом можно было обходиться без них. Однако у нас уже не получилось бы придумать доктрину бессмертия, мессу, классическую трагедию из пяти актов, возможно, даже сонет. Если бы мы не получили всего этого в готовом виде, то были бы вынуждены обходиться без них. Нам остается предполагать, раз уж все это существует, что в свое время человеческие души алкали именно их, и их появлением было ознаменовано высвобождение великой потребности.
Однажды ко мне примчался на своем мопеде отец Бернар с восторгом на бородатой физиономии, чтобы, обедая со мной, поделиться огромной радостью. Накануне девять молодых кикуйю, принадлежавшие к церкви шотландской миссии, явились с просьбой принять их в лоно римско-католической церкви, ибо они после долгих размышлений и дискуссий приняли церковную доктрину пресуществления (превращение во время причастия освященных хлеба и вина в тело и кровь Христа).
Все, кому я ни рассказывала об этом, поднимали отца Бернара на смех и объясняли мне, что молодые кикуйю просто ожидали получить во французской миссии большую зарплату, работу полегче, может быть, разрешение кататься на велосипеде, потому и придумали ерунду насчет пресуществления. Эту доктрину, продолжали насмешники, мы сами не понимаем и даже не любим о ней вспоминать, а уж кикуйю она и подавно должна представляться темным лесом.
Тем не менее, скептики вряд ли правы: ведь отец Бернар хорошо знает кикуйю. Возможно, молодые кикуйю пробираются сейчас тем же путем, что когда-то наши предки, от которых нам не следует отрекаться и которым была очень дорога идея пресуществления. Им пять веков назад тоже сулили зарплаты побольше, продвижение, привилегии, иногда даже жизнь как таковую, однако они предпочли всему остальному убеждение в пресуществлении. Велосипедов им, правда, не предлагали, но отец Бернар, владелец велосипеда с мотором, ценит его меньше, чем переход в католичество девяти кикуйю.
Современный белый человек, живущий в Африке, верит в эволюцию, а не в одномоментный акт пения. Он более склонен преподать африканцам урок истории, дабы поднять их на наш уровень. Мы занялись этими народами каких-то сорок лет назад; если сравнить этот момент с моментом рождения Спасителя и позволить им нагонять нас, приравнивая три теперешних года к сотне тогдашних лет, то сейчас как раз настал срок отправлять к ним Франциска Ассизского, а еще через несколько лет - Франсуа Рабле. Они оценят того и другого лучше, чем мы ценим их сейчас. Им понравился Аристофан, когда я попыталась несколько лет назад перевести им диалог крестьянина и его сына из "Облаков". Лет через двадцать они будут готовы принять энциклопедистов, а еще через десяток лет созреют для Киплинга. Пускай мечтатели, философы и поэты обольщают их, готовя к пришествию мистера Форда.
Где окажемся тем временем мы? Быть может, мы опишем спираль и повиснем у них на хвосте, полюбив тень джунглей и упиваясь звуками лесного барабана? Возможно, они к тому времени смирятся с дешевыми автомобилями, как уже смирились с доктриной пресуществления.
Землетрясение
Однажды на Рождество у нас произошло землетрясение - достаточно сильное, чтобы опрокинуть несколько африканских хижин; оно было похоже на вспышку гнева у слона. Мы насчитали три толчка, каждый из которых продолжался по несколько секунд; паузы между толчками тоже длились секунды. В эти промежутки люди успевали составить представление о происшествии.
Денис Финч-Хаттон, застигнутый стихией в резервации маасаи мирно спящим в своем грузовике, рассказывал мне, возвратившись, что, разбуженный толчком, подумал: "Под кузов подлез носорог".
Сама я находилась во время землетрясения в своей спальне и почему-то решила, что на крышу дома запрыгнул леопард. При втором толчке в моей голове пронеслась мысль: "Я умираю. Вот, значит что такое смерть!" Однако за короткую передышку между вторым и третьим толчком я успела сообразить, что это именно землетрясение, и вспомнить, что никогда не чаяла пережить такое приключение. Мне даже показалось, что оно уже прекратилось. Когда произошел последний, третий толчок, меня охватила такая безумная радость, какой мне не приходилось испытывать ни до, ни после этого.
Силы, управляющие Вселенной, способны возносить человека на недосягаемые высоты восторга. Мы даже не сознаем, что такое может случиться, а когда это все-таки с нами происходит, то мы начинаем видеть заманчивые перспективы. Вот что пишет Кеплер о своих ощущениях, когда его многолетний труд завершился открытием закона движения планет:
"Я прихожу в небывалый восторг. Жребий брошен. Никогда еще мне не приходилось такого испытывать. Я дрожу, кровь моя бурлит. Господь ждал шесть тысяч лет, чтобы появился кто-то, способный взглянуть на Его труды. Мудрость Его беспредельна: в Нем содержится и неведомое нам, и то немногое, о чем мы знаем".
Точно такой же взрыв чувств случился и у меня во время землетрясения.
Чувство колоссального удовольствия проистекает из того, что нечто, почитавшееся вами неподвижным, самостоятельно пришло в движение. Наверное, почти ничто на свете не способно так одарить радостью и надеждой. Скучный шар, эта мертвая масса - сама земля - приподнялась и напряглась подо мной. Она отправила мне послание, проникнутое, несмотря на кратковременность, глубочайшим смыслом. Она хохотала, опрокидывая своим хохотом туземные хижины и провозглашая: "E pur si muove!" .
Наутро Джума принес мне чай и сообщил:
- Умер английский король.
Я спросила, откуда ему это известно.
- Разве ты не почувствовала, мемсагиб, как тряслась ночью земля? Значит, умер английский король.
К счастью, король прожил после того землетрясения еще много лет.
Джордж
Однажды на пути в Африку я познакомилась на корабле с мальчиком по имени Джордж, путешествовавшим с матерью и молодой тетушкой. Однажды на палубе он, сопровождаемый взглядами обеих, направился ко мне. Сообщив, что назавтра ему исполняется шесть лет и что его мать по этому случаю собирается пригласить пассажиров-англичан на чай, он спросил, приму ли я приглашение.
- Я не англичанка, Джордж, - сказала я.
- А кто? - удивленно спросил он.
- Готтентотка.
Он окинул меня серьезным взглядом.
- Неважно. Надеюсь, вы все равно придете.
Он вернулся к матери и тетке и оповестил их небрежно, но в то же время с твердостью, перечеркивавшей любые возражения:
- Она готтентотка. Но я все равно хочу, чтобы она была.
Кеико
У меня был толстый верховой мул, которого я прозвала Молли. Кучер называл его по своему - "Кеико", что означает "ложка". На мой вопрос, при чем тут ложка, он ответил:
- Потому что он похож на ложку.
Я обошла животное кругом, желая понять, что имеется в виду, но осталась в недоумении.
Однажды я впрягла Кеико в упряжку вместе с тремя другими мулами и только с высоты кучерского места поняла, что кучер прав. У Ложки были необычно узкие плечи и широкие бока - в точности ручка и черпак.
Если бы мы с Камау взялись рисовать портрет Ложки, то нарисовали бы совершенно разные предметы. Впрочем, Господь и ангелы воспринимали Ложку точно так же, как Камау. Пришедший с небес превыше всех, и истинно то, что лицезреет Он.
Жирафы плывут в Гамбург
Я гостила в Момбасе в доме шейха Али бин Салима, главного муллы побережья, гостеприимного и обходительного пожилого араба.
Момбаса - это рай, нарисованный маленьким ребенком. Глубокий морской пролив, отделяющий остров суши, представляет собой идеальную гавань; суша - это белесые коралловые образования, поросшие манговыми деревьями и фантастическими баобабами - седыми и лысоватыми. Море в Момбасе васильковой синевы; Индийский океан бьется белой полосой о длинные волнорезы и шумит даже в самую тихую погоду. Дома вдоль узких улочек Момбасы сложены из розовых и охровых коралловых блоков; над городом высится массивная старая крепость с внушительными стенами и амбразурами, напоминая о сражениях арабов и португальцев трехсотлетней давности. Крепость выглядит ярче остального города, словно напиталась на скале лучами штормовых закатов.
В садах Момбасы цветет раскидистая красная акация, невероятно яркая, с нежными листочками. Солнце выжигает и иссушает Момбасу; здесь даже воздух соленый, ветер ежедневно приносит с Востока новые порции соли, сама почва засолена, так что на ней почти не растет трава, и земля остается голой, как паркет в танцевальном зале. Однако древние манговые деревья имеют густую темно-зеленую листву и отбрасывают щедрую тень: под ними чувствуешь себя, как в прохладном бассейне. Они настойчивее всех других деревьев манят собираться под их сенью, поэтому люди назначают здесь встречи, как у деревенского колодца. Под манговыми деревьями шумят рынки, громоздятся клетки с курами и горы арбузов.
Али бин Салим владел у моря симпатичным белым домом, к которому вели каменные ступеньки. Рядом стоял гостевой домик; в гостиной хозяйского дома была собрана любопытная коллекция английских и арабских вещиц: старая слоновая кость и бронза, фарфор из Ламу, бархатные кресла, фотографии, здоровенный граммофон. В обтянутой атласом коробке хранились остатки английского фарфорового сервиза сороковых годов прошлого века - свадебный подарок молодой английской королевы и принца-консорта сыну султана Занзибара, взявшему в жены дочь персидского шаха. Королева и консорт пожелали молодоженам столько же счастья, сколько имели сами.
- Были ли они так же счастливы? - спросила я хозяина дома, показывавшего мне по одной чашечке из сервиза.
- Увы, нет. Молодая жена не отказалась от верховой езды. Она привезла вместе с приданым лошадей. Однако жители Занзибара не одобряли женских выездов. Это привело к трениям, ибо принцесса скорее отказалась бы от мужа, чем от коней. В итоге брак был расторгнут, и дочь шаха возвратилась в Персию.