Из Африки - Карен Бликсен 29 стр.


На протяжении многих лет вся колония относилась к гибели Дениса как к невосполнимой потере. Оказалось, что средний поселенец всегда питал к нему нежные чувства, уважая за приверженность ценностям, понятным далеко не каждому. Говоря о нем, люди чаще всего изображали его спортсменом и превозносили его достижения в крикете и в гольфе, о которых я не имела ни малейшего понятия; так я с опозданием узнала о его виртуозном мастерстве во всех мыслимых играх. Устав воздавать ему почести за спортивные достижения, собеседники обязательно переходили к его выдающимся умственным способностям. На самом деле им запомнилось его полнейшее неумение смущаться, отсутствие всякого интереса к самому себе, безусловная правдивость, какую я встречала, помимо него, только у клинических идиотов. В колонии таким качествам обычно не стремятся подражать, зато стоит человеку уйти из жизни, как их начинают восхвалять здесь больше, чем в любом другом месте.

Африканцы знали Дениса лучше, чем белые, и для них его гибель стала настоящей потерей.

Узнав в тот день в Найроби о смерти Дениса, я попыталась попасть в Вои. Авиакомпания отрядила туда Тома Блэка с поручением выяснить обстоятельства происшествия, и я помчалась на аэродром, чтобы умолять его взять меня с собой. Увы, пока я ехала, его аэроплан уже успел взмыть в воздух.

До Вои можно было попытаться добраться на автомобиле, однако дело было в сезон дождей, и требовалось сперва выяснить, в каком состоянии находятся тамошние дороги. Дожидаясь этих сведений, я вспомнила, как Денис признавался мне в своем желании быть похороненным на нагорье Нгонг. Странно, что эти мысли не посетили меня раньше, но сперва мне просто не думалось ни о каких похоронах. Теперь же у меня перед глазами всплыла соответствующая картина.

На нагорье, на первой по счету гряде в заповеднике, было одно местечко, на которое я сама, собираясь прожить в Африке до самой смерти, указала Денису как точку своего грядущего упокоения. Вечером того дня, сидя на террасе дома и глядя вместе со мной на холмы, он обмолвился, что тоже хотел бы быть там зарытым. С тех пор во время любой прогулки в тех местах Денис повторял одно и то же: "Давай съездим на наши могилки".

Однажды, занимаясь поисками буйволов, мы устроили там привал и отправились на склон, чтобы изучить место. Оттуда открывался незабываемый вид: на закате нашему взору предстали обе вершины - Кения и Килиманджаро. Лежа в траве и пожирая апельсин, Денис заявил, что желал бы здесь остаться. Место для моего будущего захоронения было выбрано чуть выше. Из обоих точек, если смотреть на восток, был виден мой дом, куда мы и отправились на следующий день, полные жизни, несмотря на распространенную теорию о тленности бытия.

Весть о смерти Дениса привела ко мне на ферму Густава Мора. Не найдя меня дома, он отправился в Найроби. Немного погодя к нам присоединился Хью Мартин. Я поведала им о желании Дениса быть похороненным на нагорье, и они дали телеграмму в Вои. Прежде чем я собралась обратно на ферму, они уведомили меня, что тело Дениса будет доставлено поездом уже следующим утром, так что похороны можно назначить на полдень. К тому времени я должна была успеть подготовить могилу.

Густав Мор проводил меня на ферму и остался ночевать, чтобы помочь мне утром. Нам предстояло еще до рассвета подняться в горы, чтобы выбрать место и успеть все закончить.

Всю ночь шел дождь; утром, когда мы начали подъем, продолжалась приятная изморось. Колеи от фургонных колес на дороге были полны воды. Поездка наверх оказалась сродни езде в облаках. Мы не видели ни раскинувшейся слева от нас равнины, ни склонов и вершин справа; бои, выехавшие следом за нами в грузовике, отстали всего на десяток ярдов и исчезли в тумане, который по мере подъема становился все гуще. Дорожный указатель подсказал, что мы пересекли границу заповедника, и, проехав еще несколько сот ярдов, мы остановились и вышли. Помощникам было велено ждать, пока мы определимся с местом. Утренний воздух был настолько холодным, что у нас пощипывало пальцы.

Могилу следовало вырыть недалеко от дороги, на достаточно пологом склоне, чтобы к ней можно было подъехать. Сначала мы с Густавом шли вместе, обсуждая туман, а потом разделились и уже через несколько секунд потеряли друг друга из виду.

Великолепие этих мест то открывалось моему взору, то снова пропадало в пелене тумана; можно было подумать, что мы находимся в северном краю в дождливый день. Фарах шагал рядом со мной с мокрым ружьем: он вооружился на случай встречи со стадом буйволов. Отдельные предметы, внезапно появлявшиеся перед нами, казались фантастически громадными. Листья и трава, превышавшая высотой человеческий рост, были пропитаны влагой и источали сильный запах. На мне был плащ и сапоги но уже скоро я вымокла до нитки, словно искупалась в горном потоке.

Нас обступила тишина. Лишь изредка, когда усиливался дождь, со всех сторон раздавался шелестящий шепот. Один раз мгла на мгновение рассеялась, и я увидела полоску синей тверди - то была одна из вершин, быстро канувшая в мокрый серый туман. Я долго шла вперед, а потом беспомощно остановилась. Пока погода не прояснится, все наши усилия бесполезны.

Густав Мор несколько раз окликал меня, а чуть позже появился передо мной с мокрой физиономией.

- Я уже час брожу в тумане, - сообщил он. - Если мы сейчас же не найдем место для могилы, то не успеем ее вырыть.

- Я не знаю, где мы, - возразила я. - Мы не можем похоронить его там, где вид загорожен хребтом. Давайте подождем еще немного.

Пока мы молча стояли в высокой траве, я выкурила сигарету. В тот момент, когда я бросила окурок, туман стал рассеиваться, уступая место бледному утреннему свету. Еще десять минут - и мы смогли оглядеться. У наших ног лежала равнина, дорога, по которой мы приехали, петлявшая между уступами. На юге виднелись голубые предгорья Килиманджаро. Мы посмотрели на север, и облака, подчиняясь нам, рассеялись, пропустив солнечный луч, указавший на отрог горы Кения. На востоке, гораздо ближе к нам, мелькнул среди зелени одинокий красный штрих - крыша моего дома.

Мы поняли, что поиски завершились: мы стояли на самом подходящем месте. Немного погодя дождь зарядил снова.

Ярдах в двадцати выше по склону нашлась природная площадка, на которой мы и решили вырыть могилу. Мы определили по компасу стороны света, затем подозвали помощников и велели им срезать траву широкими ножами-пангами и начинать копать сырую землю. Мор увел нескольких человек, чтобы прорубить проезд для грузовика, срыть на пути неровности, нарезать ветвей и устлать ими скользкую землю. Провести дорогу к самой могиле было невозможно из-за крутизны склона.

До сих пор меня окружала тишина, но когда бои взялись за работу, я услышала, как склоны отвечают на удары заступов и лопат эхом, похожим на лай мелкой собачонки.

Из Найроби стали приезжать машины, и мы послали на дорогу одного из боев, чтобы он показывал всем дальнейший путь, иначе снизу трудно было бы заметить кучку людей, копающуюся в буше.

Приехали на мулах сомалийцы из Найроби; они медленно поднимались к могиле по трое-четверо, скорбя на свой, сомалийский манер: накрывая головы и не желая ничего замечать вокруг. Приехали друзья Дениса из Наиваши, Гиль-Гиль и Эльментаиты в густо забрызганных грязью машинах. К этому времени прояснилось, и над нами четко вырисовывались все четыре вершины Нгонг.

В середине дня по мокрой дороге, по которой Денис столько раз проезжал, отправляясь на сафари в Танганьику, медленно доставили из Найроби его тело. Узкий гроб был обернут национальным флагом. Когда его опустили в могилу, природа как по сигналу преобразилась, посерьезнела; вершины высились, как часовые, сознающие торжественность момента. Немного погодя они взяли управление траурной церемонией на себя, ибо похороны превратились в их с Денисом личное дело; скорбящие на похоронах стали просто горсткой зевак посреди необозримого ландшафта.

Денис прошел всеми тропами африканских нагорий и лучше любого другого белого знал здешние почвы, смену времен года, растительность, диких зверей, ветры и запахи. Он наблюдал здесь все перемены погоды, людей, облака, звезды в ночи. Здесь, на высоте, я совсем недавно наблюдала за ним, когда он стоял с непокрытой головой на полуденном солнце, внимательно рассматривая в бинокль лежащие внизу земли. Он вобрал эту страну в себя, и в его глазах, в его душе она получила особое преломление, отмеченное его индивидуальностью, стала его неотъемлемой частью. Теперь сама Африка приняла его в себя и изготовилась преобразить его, превратить в единое целое с собой.

Мне сказали, что епископ Найроби не пожелал присутствовать на похоронах, так как у нас не хватило времени на освящение места захоронения, однако нашелся другой священник, прочитавший заупокойную молитву, которую я никогда прежде не слышала. Его голос звучал на горном склоне тихо, но чисто, как птичье пение. Думаю, Денису больше всего понравилось бы завершение службы, когда священник прочел псалом: "Подниму я очи свои к холмам".

Проводив всех, мы с Густавом Мором еще немного посидели у могилы вдвоем. Магометане, дождавшись нашего ухода, пришли к могиле вознести свои молитвы.

Вскоре после смерти Дениса на ферме собрались его слуги по сафари. Они не объясняли, зачем пожаловали, ни о чем не просили, а просто сидели, привалившись к стене дома и уронив руки на землю ладонями вверх, почти ничего не говоря, в нарушение африканских традиций.

Здесь были Малиму и Сар Сита, бессменные и бесстрашные оруженосцы и следопыты Дениса, сопровождавшие его во всех сафари. Им выдалось охотиться с принцем Уэльским, который много лет спустя помнил их по именам и признавался, что эту пару никто не смог бы перещеголять. Теперь великие следопыты потеряли след и сидели неподвижно. Был здесь и Кануфья, шофер Дениса, протрясшийся с ним по бездорожью не одну тысячу миль, - стройный молодой кикуйю с наблюдательными обезьяньими глазками; теперь он напоминал грустную обезьяну, мерзнущую в клетке.

Из Наиваши приехал слуга Дениса, сомалиец Билеа Иса. Он дважды побывал с Денисом в Англии, учился там в школе и говорил по-английски, как джентльмен. Несколько лет назад мы с Денисом присутствовали в Найроби на свадьбе Билеа; то было впечатляющее празднество, длившееся семь дней. По случаю торжества сей великий путешественник и школяр вспомнил об обычаях предков: облачился в золоченые одеяния и склонился до земли, приветствуя нас; исполняя танец с саблями, он впал в истинное пустынное неистовство. Побывав на могиле своего господина, Билеа вернулся и, храня молчание, уселся вместе с остальными под домом, упираясь руками в землю.

Фарах выходил к скорбящим и беседовал с ними. Он тоже был мрачнее тучи.

- То, что ты уезжаешь из страны, было бы еще не так плохо, - говорил он, - если бы оставался Бедар.

Соратники Дениса пробыли у дома примерно неделю, а потом по одному разбрелись.

Я часто ездила на его могилу. По прямой до нее было от дома не больше пяти миль, но дорога так петляла, что набирались все пятнадцать. Могила находилась примерно на тысячу футов выше дома, и воздух здесь был совсем другой - чистый, как вода в прозрачном стакане; стоило снять шляпу, как волосы начинали развеваться на легком сладком ветерке. С востока тянулись над вершинами облака, отбрасывая живую тень на волнистый ландшафт, а потом испаряясь над Рифтовой долиной.

Я приобрела в лавке у индуса ярд белой материи, которую местные жители называют "американи", и с помощью Фараха укрепила ее на трех высоких шестах позади могилы, чтобы видеть от дома, где она находится. Снизу лоскут казался белой точкой на зеленом холме.

Дожди в тот год были так обильны, что я опасалась, как бы могила не заросла травой и не потерялась. Чтобы этого не случилось, мы собрали с аллеи все побеленные камни, которые Кароменья в свое время потрудился свалить у двери, погрузили их в машину и отвезли к могиле. Срубив вокруг могилы траву, мы сложили из камней квадрат, чтобы обозначить место.

Я так часто возила на могилу Дениса ребятишек с фермы, что она стала для них привычным местом, и они могли любому показать, как до нее добраться. Рядом они построили шалаш из веток. Летом из Момбасы прибыл Али бин Салим, с которым дружил Денис, чтобы упасть на могилу и поплакать на ней по арабской традиции.

Однажды я нашла у могилы Хью Мартина. Мы уселись в траву и долго беседовали. Хью Мартин принял гибель Дениса очень близко к сердцу. Если существовал на свете человек, игравший какую-то роль в его странном, затворническом существовании, то этим человеком был Денис. Идеал - странная штука: трудно было себе представить, чтобы Хью лелеял какой-то идеал, еще труднее было вообразить, что утрата этого идеала способна подействовать на него, как расставание с жизненно важным органом. Однако после смерти Дениса он постарел и сильно переменился: его лицо вытянулось и покрылось пятнами. Тем не менее, он не утратил сходства с улыбающимся китайским божком, словно знал, в отличие от всех прочих, нечто, приносившее ему огромное удовлетворение.

В тот раз он поведал мне у могилы, что ночью ему пришла в голову эпитафия на смерть Дениса. Видимо, он позаимствовал ее у древнегреческого автора: он процитировал ее по-гречески, а потом перевел для меня на английский: "Пусть огонь поглотит мой смертный прах, мне все равно. Ибо теперь все для меня едино".

Позднее брат Дениса, лорд Уинчилси, воздвиг на его могиле обелиск со строками из "Старого морехода" - поэмы, которую Денис обожал. Я никогда прежде ее не слышала, пока Денис не процитировал мне из нее несколько строк. Помнится, впервые это произошло по дороге на свадьбу Билеа. Обелиска я не видела: он появился на холме уже после моего отъезда из Африки.

В Англии тоже стоит памятник Денису. Однокашники выстроили в память о нем каменный мостик над речкой, протекающей по полю вблизи Итона. На одной из балюстрад выбито его имя с датами обучения в Итоне, на другой - строки: "Славен в этих полях и любим друзьями".

Мой жизненный путь пролег между речкой в благодушной Англии и горной грядой в Африке; из-за оптической иллюзии путь мой кажется неровным, но это неровности самих окрестностей. На мосту в Итоне была спущена тетива лука, стрела облетела Землю и ударилась об обелиск на нагорье Нгонг.

После моего отъезда из Африки Густав Мор написал мне о странных явлениях, происходящих на могиле Дениса. Ни о чем подобном я до тех пор не слыхивала. "Маасаи, - сообщал он в письме, - поставили в известность окружного комиссара в Нгонг, что неоднократно видели на восходе и на закате солнца львов на могиле Финч-Хаттона. То были лев и львица: они подолгу стояли или лежали на могиле. Ту же самую картину наблюдали индусы, проезжавшие мимо этого места на Кажадо. После вашего отъезда площадку вокруг могилы выровняли, превратив в террасу. Видимо, это и привлекло львов, которым хорошо видна оттуда долина, скот и дикие животные на ней".

Полагаю, что живые львы на могиле Дениса - подходящий монумент в его память, в чисто африканском духе. "Прославлен и в могиле"… Даже львы в честь лорда Нельсона на Трафальгарской площади - всего лишь каменные изваяния.

Распродажа

Я осталась на ферме одна. Она больше не принадлежала мне, но новые владельцы предложили мне оставаться в доме столько времени, сколько я пожелаю, взимая с меня, следуя закону, арендную плату - один шиллинг в день.

Распродажа мебели не давала нам с Фарахом сидеть спокойно. Сначала мы выставили весь столовый фарфор и стекло на обеденном столе, потом, когда был продан стол, посуда была расставлена на полу. Дерзкая кукушка выкрикивала свое приветствие, как ни в чем не бывало; потом продали и ее. Продав столовое стекло, я в первую же ночь передумала и с утра помчалась в Найроби, чтобы умолять женщину-покупательницу о расторжении покупки. Мне негде было его держать, но к этому стеклу прикасались пальцы и губы моих друзей, из этих стаканов я пила превосходное вино. Они хранили эхо застольных бесед, и я не хотела с ними расставаться. В чужом доме их быстро перебили бы.

У меня был старый фанерный экран, разрисованный фигурками китайцев, султанов, негров и собак на поводках, который всегда стоял перед камином. По вечерам фигурки оживали от тепла камина, превращаясь в персонажей историй, которые я рассказывала Денису. Вдоволь насмотревшись на экран, я сложила его и упаковала в ящик, предоставив фигуркам временную передышку.

Леди Макмиллан в то время заканчивала возводить в Найроби мемориал в честь усопшего супруга, сэра Нортропа Макмиллана. Поучилось красивое здание с библиотекой и читальными залами. Приехав на ферму, она долго вела со мной грустную беседу о минувшем, а потом купила для библиотеки большую часть моей старой датской мебели, привезенной когда-то из дому. Я радовалась, что все эти уютные, полные мудрости шкафы и полки и впредь останутся вместе, подобно дамскому кружку, находящему в эпоху революции убежище в стенах университета.

Свои собственные книги я сложила в ящики, которые использовала как табуреты и столы. Книги играют в колонии совсем не ту роль, какую они играли в вашем существовании в Европе: здесь они несут полную ответственность за важный пласт вашего бытия, поэтому вы, в зависимости от их качества, благодарны им или гневаетесь на них гораздо больше, чем живя в цивилизованной стране.

Вымышленные книжные герои бегут рядом с вашей лошадью и бродят с вами на пару по кукурузному полю; подобно опытным солдатам, они сразу находят себе удобные места для постоя. Как-то утром после ночного чтения "Желтого крона" - имя автора мне, ничего не говорило, однако я купила книжку в лавке в Найроби и была счастлива, словно открыла новый зеленеющий остров посреди моря, - когда я ехала по долине в заповеднике, рядом выпрыгнула из травы маленькая южноафриканская антилопа, сразу превратившаяся в барашка сэра Геркулеса, пасшего с женой тридцать голов разной скотины. Я повсюду встречала персонажей Вальтера Скотга, Одиссея с его спутниками и, как ни странно, многих героев Расина. По холмам расхаживал в своих семимильных сапогах Петер Шлемихль, а в моем саду у реки проживал Клоун-Пчелка.

Постепенно все, что было в доме, покинуло его, так что дом в течение нескольких месяцев обрел мрачное достоинство голого черепа: он стал прохладен и просторен, по нему можно было подолгу бродить, ловя эхо; трава на лужайке уже переросла ступеньки порога. В конце концов комнаты совершенно опустели; мне, в моем тогдашнем состоянии, они казались более пригодными для житья, чем когда-либо прежде.

- Вот как все должно было выглядеть всегда, - говорила я Фараху.

Фарах отлично меня понимал, ибо все сомалийцы привержены аскетизму. Он все это время помогал мне, как мог, однако с каждым днем становился все больше похож на настоящего сомалийца, каким встречал меня когда-то в Адене, когда я впервые в жизни плыла в Африку. Его очень беспокоило состояние моей старой обуви, и он признавался, что ежедневно молит Аллаха, чтобы она продержалась до моего прибытия в Париж.

Назад Дальше