Сам Терри идентифицировался с драконом. Исторически солнце ассоциировалась с Богом Неба, Отцом Мироздания, символом солярного сознания, принципом логоса. Сила солнца – всесилие отца, чей гнев проецировался на ребенка, – была слишком велика. Давление на мальчика, заставлявшее его становиться мужчиной, – это тяжкое воздействие Сатурна, наносившее ему глубокую эмоциональную травму.
Без старейшин племени, посвящающих мальчика в таинства любви и мудрости, ему совершенно некуда податься в этом чужом для него мире под названием "мужская зрелость", в нем нет ни одного места, куда бы ему хотелось попасть. Вместе с тем он не может продолжать прятаться за материнскую юбку, ибо оставаться там – значит погибнуть, распростившись с героическим странствием. Солнце создает мощный поток энергии, который может оплодотворять, порождать жизнь, сознание и божественность, но избыток этой энергии способен высушить и погубить все нежное и утонченное, все, что нуждается в поддержке.
Луна – это воплощение бессознательного, материнского начала, приливов и отливов в циклах продолжительностью 28 дней, всеобщего источника, временной передышки и песнопений сирен, зовущих к регрессии. Как мы уже знаем из мифа о вечном возвращении, море эроса может возрождать, но может и привести человека к тому, что он начинает "тонуть" в ностальгии (этимологически слово "ностальгия" означает "болезненная тоска по дому"). Серебряная чувственность луны воплощает интуитивное сознание, тогда как солнечные лучи символизируют рациональное начало.
Образ дракона, с которым идентифицировался Терри, – это творение первобытных сил. Их происхождение явно свидетельствует о связи с матерью; но наряду с этой связью Терри был привязан и к отцу. Чтобы выжить, ему приходилось избегать силы притяжения материнского комплекса и каким-то образом противодействовать негативному воздействию отцовского комплекса. (Мать и отец – это реальные люди, и вместе с тем человек интериоризирует их образы в виде энергетически заряженных комплексов, за которыми скрываются архетипы Матери и Отца). По желанию Терри, раскрывшемуся в его галлюцинациях, отец должен умереть, никому не причинив при этом боли, – то есть Терри должен был лишить силы отцовский комплекс, не проявляя агрессии к родному отцу. Следовательно, его задача состояла в "пожирании солнца" – в том, чтобы ассимилировать негативизм, умереть в качестве прежней эго-идентичности и возродиться как автономная, уникальная личность.
Паук ассоциировался с матерью; на рисунке он перевернут, что указывает на возможность применения ее энергии в геройском поединке. Кобра также связана с матерью. Что касается ананаса, то этот образ очень часто символизирует гостеприимство и возвращение домой. Юноше крайне трудно собрать воедино энергию, необходимую для того, чтобы справиться с энергией солнца, а следовательно, наличие расщепленных энергетических компонент предполагает повсеместное воздействие материнского комплекса. Дракон все еще обладает огромной силой.
Движение дракона слева направо – это движение из бессознательного к росту осознания. Движение по спирали вниз, чтобы съесть солнце, которое "снова оживет", – это другой известный архетипический паттерн, уроборос, который символически воплощается в образе змея-дракона, поедающего собственный хвост. Этот символ довольно часто повторяется в разных древних культурах – как восточных, так и западных. Он воплощает мотив смерти-возрождения, который, несомненно, связан со способностью змеи сбрасывать старую кожу и наращивать новую. В литературе очень широко распространен образ змеи (или змея) как символа смерти и возрождения, а также как проводника душ и признака протекания архетипического процесса. (Стоит поразмышлять об эмблеме медиков, на которой змея обвивает чашу с ядом.) Как и все архетипические образы, он является амбивалентным, ибо имеет характерную особенность выражать разные стороны одной проблемы. Змей-дракон может обвивать, разрушать, пожирать, а также исцелять, направлять и превращать.
Образ дракона как символа этой архаической инерции, которую следует преодолеть, присутствует в мифах древнего Китая, а также в финикийских, саксонских и многих других мифах. Аполлон, Кадм, Персей, Зигфрид, Святой Георгий и Святой Михаил – все эти герои одолевали дракона-тирана, который ассоциировался с огромной хтонической силой и регрессией. Кроме того, змей-дракон символизирует часть великого цикла смерти-возрождения. Например, в ацтекском мифе о сотворении мира тучный змей-Бог наносит себе рану и отдает людям свою кровь, питающую их жизнь. Разные гностические рисунки иллюстрируют роль змея-дракона как предвестника рождения. Существует множество мифов, в которых герой возрождается из утробы чудовища: греческий Ясон, Вишну в индуистском мифе, ветхозаветный Иона. В каждом из них используется мифологема возрождения из той сущности, которая сначала гибнет.
Такое амплифицированное обобщение лишь позволяет увидеть след мощного резонанса архетипического мотива дракона как постоянно повторяющегося символа. Но что предполагает эта амплификация и чем она может быть полезна для человека, который должен помочь юноше, находящемуся в смертельной опасности?
Прежде всего повсеместная распространенность этих символов подтверждает существование сильно резонирующей бессознательной жизни, которая находит свое внешнее выражение в образах, и каждое ее проявление представляет собой продолжение вневременной драмы души. Зная, что появление дракона из лунарных, материнских глубин и последующее пожирание патриархального бога-солнца непосредственно относится к мифам, обнаруженным в древнем Китае, на Яве в XV веке, в средневековой европейской алхимии и во многих других местах и в разные эпохи, – мы можем себе представить, что Терри, как и Сьюзен, не создавал миф – миф сам создавал его. Из-за радикального разрушения Эго, центра, утратившего сдерживающую слу, Терри живет в мифическом пространстве.
Оказавшись привязанным к своим "специфическим" родителям и травмированный ими, Терри пошел по собственному пути индивидуации. Однако он присоединился к длинной череде людей, совершающих странствие, которое происходит внутри каждого из нас. Коран напоминает нам: "Вы думаете, что можете войти в Сад Блаженства, не пройдя по тем тропинкам, по которым прошли те, кто был перед вами?"
Это странствие содержится у нас в крови, и совершить его мы обречены судьбой – независимо от того, помогает или мешает нам рок или осознанный выбор. Индивидуальная и архетипическая задача, стоящая перед Терри, заключается в том, чтобы встряхнуться, освободившись от воздействия затягивающих глубин бессознательного, символически уничтожить сатурнианского Отца-Солнце и умереть для заповедника детства. [Чтобы затем произошло его возрождение. – Прим. автора.] Этот самый древний образ, воплощающий энергию разрушения и обновления, живет в психике Терри, пожирает свой древний хвост и дышит огнем.
На приведенных рисунках мы увидели воображаемый логос души, находящейся в состоянии, которое Карл Ясперс назвал пограничным. И Сьюзен, и Терри совершили первый великий переход, открыто отказавшись от родительской зависимости ради временной неопытности, – но собственной неопытности. В той культуре, где они выросли, им неоткуда ждать помощи, ибо в ней не существует ни священных переходных ритуалов, ни мудрых старейшин, которые помогли бы им совершить этот переход. Оба страдают радикальной иннервацией способности Эго интегрировать их осмысленные ощущения в связное ощущение "Я". К тому же на их рисунках мы видим, что самые глубинные психические процессы являются динамическими и автономными; и в том и в другом случае они воодушевляют человека и ведут его на поиски целостности.
На рисунках Сьюзен и Терри мы увидели уже знакомую нам стихию – два великих мифологических мотива: цикл жертвоприношения-смерти-возрождения и героического странствия от регрессивной власти природы, через дремучий лес, к дифференциации и индивидуации. Как могло получиться, что эти два подростка, становящиеся взрослыми, не прочитав и не узнав ни одной древней истории, смогли нарисовать эти образы? Единственный ответ заключается в том, что психика, которая раньше служила нашим предкам, теперь служит нам. Она спонтанно рождает эти образы, чтобы активизировать нашу энергию, направить ее и придать ей смысл. Если бы мы забыли эти образы, они бы канули в никуда. Как писал Рильке в седьмой Дуинской элегии,
Нет вселенной нигде, любимая, кроме как в нас.
Жизнь, преображаясь, идет, и внешний мир убывает.
Поэтому трансформирующая энергия все равно движет нами, осознаем мы это или нет. Насколько более осмысленной могла бы быть жизнь, если бы мы могли знать такие истории и согласовывать с ними свою волю и энергию?
ГЛАВА 4. В ПОИСКАХ БОЖЕСТВЕННОЙ ОБИТЕЛИ
Передо мной на столе лежит книга "Энциклопедия богов", написанная Майклом Джорданом. В ней приведено описание 2500 божеств, начиная с А-а, месопотамской богини солнца и А'аса, хиттитского бога мудрости, продолжая Игнерссуаком, богом моря у племени эскимосов, Яхве, древнееврейским богом-творцом, и заканчивая Зурваном, персидским богом времени и судьбы.
Оказывается, множество богов появлялись, становились "источниками света", а затем в течение нескольких эпох исчезали. Из предыдущих глав нам известно, что таинственная энергия, управляющая космосом, наполняла содержанием представления или верования, какое-то время в них сохранялась, а затем исчезала. Казалось бы, бессмертные боги тоже являются смертными. Такое суждение, даже при весьма приблизительном знании истории, очень беспокоит верующих.
Не случайно фундаменталисты, правое крыло института мировой религии, возникли после Второй мировой войны, когда число основных религиозных течений на Западе уменьшилось, а их общественно-политическое влияние заметно снизилось. Выступая перед Гильдией пасторской психологии в 1939 году в Лондоне, Юнг заметил, что очень многие люди утратили осмысленную связь с великими институтами Церкви и Власти. Так как Эго, ощущающее неоднозначность, испытывает дискомфорт, многих людей увлекли самые распространенные в тридцатые годы идеологии – марксизм и фашизм. А люди, которые не приняли эти идеологии, по мнению Юнга, интериоризировали свой экзистенциальный страх в виде невроза.
После Второй мировой войны, когда влияние церкви и государства продолжало снижаться, многие люди попали в сети светских идеологий: материализма, гедонизма, нарциссизма; другие присоединились к социальным институтам, которые могли снять психологическое напряжение, декларируя догматические истины. Один американский президент зашел так далеко, что стал утверждать, будто весь американский народ страдает душевной болезнью; за публичное выражение крайних сомнений в душевном здоровье нации он подвергся уничижительной критике. На восемь лет его сменил голливудский актер, который, играя на чувствах американцев, провозгласил: "Америка вновь крепко сидит в седле", а многие другие народы принадлежат к "империи зла". Снова вошла в употребление старая черно-белая система ценностей.
Люди, принадлежащие к правому идеологическому крылу, были так напуганы неоднозначностью, самоанализом и разницей культур, что стали жестко защищать свою мораль и оказывать влияние на политику своим количеством и пропагандой, опирающейся на популизм. За такой активностью скрывается фанатизм и одержимость страхом. Потребность в настойчивом утверждении истинности своих ценностей и принуждении своего соседа принять их возникает лишь под влиянием демона сомнений. В период личностного и культурного кризиса резко снижаются сила духа и зрелость, необходимые для того, чтобы выдержать напряжение противоположностей, которое является лучшим тестом на психическое здоровье. Разумеется, не религия собирает сотни и тысячи людей на ралли и трубит о своей идеологии, хотя и она тоже вносит в это немалый вклад. Бог, которого телевизионный проповедник назвал личным исповедником, – это не Бог, а культурный или личностный артефакт. Как мы уже знаем, такое "оживление" образа бога граничит либо с наивностью, либо с идолопоклонством.
Не менее наивны люди, которые думают, что они живут без богов, проповедуют светские наслаждения или с детства с презрением относятся к теологии. Вот что писал об этом Юнг:
"Мы думаем, что можем себя поздравить с тем, что уже достигли такой вершины ясности, вообразив, что оставили далеко позади всех фантастических богов. Но мы оставили позади только словесные нагромождения, а вовсе не психические факты, которые послужили причиной рождения богов. Мы по-прежнему так же одержимы автономным психическим содержанием, как если бы оно воплощало Олимпийских богов. Сегодня мы называем такое содержание фобией, навязчивым состоянием и т.д. – то есть невротическими симптомами. Боги превратились в болезни. Зевс больше не владыка Олимпа, а солнечное сплетение, он представляет собой интересный материал для врача или поселяет расстройства в мозгах политиков или журналистов, которые неосознанно разносят по миру психические эпидемии".
Итак, вот куда они пришли – громовержец Зевс, воин Вотан, рожденная из морской пены Афродита. Энергия, наполнявшая когда-то эти образы, ушла в бессознательное только для того, чтобы вновь проявиться в виде неврозов и современной психопатологии. Именно поэтому Юнг утверждал, что невроз похож на отвергнутого бога, ибо люди либо пренебрегли законами богов, которые однажды уже воплотились в жизни, либо вообще вытеснили их из жизни, поэтому они появляются вновь, но уже в виде симптомов.
Если мы обладаем достаточно тонкой чувствительностью, то можем расшифровать послания нашей эпохи. За неистовым поклонением культу мы можем ощутить страх не перед богом, а перед покинутой им обителью. Мы можем увидеть тридцать пять миллионов человек, из года в год приезжающих в казино Атлан-тик-сити, которые, как пилигримы в поисках исчезнувшего Грааля, стремятся уловить мгновенную связь, выходящую за рамки банальности повседневной жизни. В опостылевших современных зависимостях от вещей или отношений мы можем увидеть лихорадочную потребность в соединении с Другим. Рассказывая о таких воплощениях психической жизни, заявляя об их "духовности", мы говорим не метафизически, а психологически. В 1955 году в письме пастору Уолтеру Бернету Юнг написал: "Я говорю об Образе Бога, а не о Боге, поскольку любые речи о Боге выходят далеко за границы моего понимания".
Много путаницы породило используемое Юнгом выражение "Образ Бога" (или Имаго Бога). Мария-Луиза фон Франц вкратце объясняет суть этой проблемы:
"В самой глубине психики каждого человека есть божественная искра, которую Юнг называл Самостью. И тогда все теологи стали наступать ему на горло. И критики-теологи, и раввины, и пасторы говорили: "Вы сделали из религии чистую психологию". Но если в нашей психике существует образ бога в качестве активного центра, нам следует почитать психику как самую высочайшую сущность".
Такая же путаница наблюдается при использовании слова "Самость" (с заглавной буквы С), обозначающего архетип смыслового и регулирующего центра психики. Немецкое слово Das Selbst имеет гораздо более широкий смысл по сравнению с близкими по значению английскими понятиями self и ego. Его область – тело, разум и дух, а его telos (сущность) – самое полное представление об организме. Как двести лет тому назад отметил Иммануил Кант, мы так никогда и не познаем абсолютную реальность, никогда не проникнем в "вещь в себе", поэтому мы можем воспринимать мир лишь через структуру своей психики. Таким образом, мы можем познать богов как психические явления, ибо психические явления, то есть интериоризированные ощущения – это все, что мы можем когда-либо узнать. Вовсе не принижая идею божественности и не возвышая человечность, мы просто получаем общее признание границ человеческого познания. Кроме того, с одной стороны, мы получаем подтверждение, а с другой – абсолютную реальность внутреннего мира другого человека. В своем письме к Генриху Больце Юнг подчеркивал психоидный характер реальности:
"Бог: внутреннее переживание, невыразимое в словах, но оставляющее сильное впечатление. Психическое ощущение имеет два источника – внешний мир и бессознательное. Любое непосредственное ощущение является психическим. Существует ощущение, обусловленное физически (внешним миром), и внутреннее ощущение (духовное переживание). И то, и другое ощущение достоверно. Бог – это не статистическая истина, следовательно, доказывать существование Бога не менее глупо, чем Его опровергать…
Люди говорят о вере, когда они потеряли нить познания. Вера и неверие в Бога, по сути своей, суррогаты. Наивный дикарь не верит – он знает, ибо его внутреннее ощущение значит для него не меньше, чем внешнее. Он по-прежнему не имеет никакого понятия о теологии и не позволит одурманить себя разными софистскими теориями".
Сделаем небольшую паузу, чтобы увидеть резкое отличие между смирением Юнга перед непознаваемым, его почтением к абсолютной отдельности Другого и его духовной силой – и "определенностью" солипсических "затворов" Торы, выкованных из проповедей Экклезиаста. Возможно, важной предпосылкой религиозной жизни должно быть признание первичности внутреннего мира – арены, на которой активизируется и живет Имаго Бога. Если внутри нет ощущения присутствия богов, их образы волей-неволей проецируются вовне. Юнг писал, что такие образы